Заложник

      Цзысюань искренне ненавидит свою внезапно открывшуюся способность появляться там, где творится что-то, для чужих глаз не предназначенное. Хотя, если подумать, эта способность с ним с самого детства. Он вечно оказывался там, где адепты задирали подолы хорошеньким служанкам, слуги воровали еду или мелкие ценности, наставники пили вино в то время, как должны были заниматься с учениками, ученики сбегали в город… И что самое интересное, Цзысюаня никогда на этом не ловили.       Если его поймают сейчас за тем, что он шпионит за собственным отцом, единокровным братом и двумя главами Великих орденов, будет огромный скандал. Цзысюаню, впрочем, почти плевать — знать, что происходит, для него сейчас важнее. И то, что он слышит, не укладывается в голове…       Цзысюань догадывался, что Гуанъяо выполняет для отца не самые благопристойные поручения. Понимал, что живётся ему в Цзиньлин Тай несладко, и даже иногда пытался что-то с этим сделать… Недостаточно пытался — был слишком занят собой и А-Ли. Когда же находил время поинтересоваться, как дела у брата — довольствовался вежливыми ответами, и в единственный раз, когда получил в ответ не вежливость — умудрился обидеться и сбежать. А теперь делать что-либо поздно: даже если он сейчас ворвётся в зал и поклянется, что минимум половину из перечисленного Гуанъяо без сомнений выполнял по приказу отца, — это видно даже по его лицу, неужели главы Не и Лань ослепли и не видят?! — то ему как минимум возразят, что пусть и по приказу — но выполнял же! Если вообще поверят. А отец так и вовсе ухватится за возможность обвинить его если и не в слабоумии, то в преступной непочтительности, и лишить последних оставшихся у Цзысюаня прав.       Так что Цзысюань молчит, сжимая кулаки, слушает, как Гуанъяо признаётся в своих преступлениях, — причин не верить его словам у Цзысюаня нет, — и не знает, что делать. Не знает даже, что думать: после той сцены, которая побудила его сбежать в Юньмэн, Цзысюань думал, что Гуанъяо действительно близок с названными братьями… Которые, оказывается, всё это время искали доказательства его преступлений. Да и самого своего сводного брата Цзысюаню хотелось считать более хорошим человеком, не способным хотя бы на половину из тех подлостей, в которых он признал себя виновным.       И все же, когда его вынуждают раздеться до нижнего шеньи, а потом связывают тем, в чем Цзысюань узнает «вервие бессмертных», он едва не бросается к ближайшему выходу из потайного коридора. Но заставляет себя остаться на месте. И не зря: когда закрывается дверь зала и срабатывает защита, отец в бешенстве рычит и начинает кружить по залу, топча обломки веера и выкрикивая такие грязные ругательства, что уши пухнут даже у привыкшего, казалось, ко всему во время войны Цзысюаня. Но из потока ругательств он вычленяет главное: отец намерен подослать в Буцзинши убийц. В самое ближайшее время, какое только удастся. Потому что ему не нужен живым тот, кто знает о его грязных делах слишком много. Ему не нужно, чтобы под пытками в застенках Буцзинши Гуанъяо все рассказал своим побратимам в попытках выторговать себе жизнь.       Почему-то Цзысюаню кажется, что Яо так не сделал бы. Он все еще хотел бы видеть его чуточку более… чистым? Но пытки — это пытки, а под ними на войне раскалывались даже сильные заклинатели, он знает, помнит. И помнит, что Чифэн-цзунь считался тем, у кого заговаривали и самые молчаливые. А Цзинь Гуанъяо — далеко не сильный заклинатель, он не выдержит. Или откусит себе язык, чтобы не выдать больше, чем его побратимы уже знают… Наверное... Наверное, Цзысюань неисправимо наивен, или это А-Ли заставляет его верить в лучшее в людях. Хотя взять того же Вэй Усяня — она не так уж и не права оказалась, вернее, она во всем оказалась права. А-Ли и брата считает неплохим человеком, только слишком послушным воле отца. Может, и в этом она права?              Цзысюань дожидается, пока отец успокоится, в надежде услышать еще что-то важное, но больше ничего не слышит такого, что можно было бы важным счесть. Так что он пробирается прочь, к выходу, делает занятой вид и спешит в их с А-Ли покои, в павильон «Безмятежной радости». Отсылает прочь всех слуг, на ходу выдумывая им поручения подальше и позаковыристее, чтоб провозились подольше. Он капризный молодой господин, ему можно. Проверяет все помещения и почти врывается на женскую половину.       А-Ли хватает пары мяо и очень внимательного взгляда, чтобы отослать своих служанок.       — А-Сюань, что случилось?       Она наливает в чашку простую воду и придерживает у его губ, и он благодарен за то, что не нужно держать хрупкий сосуд самому: он не сможет сейчас скрыть дрожь в руках, а вот раздавить тонкостенный расписной фарфор — еще как.       Цзысюань выпивает воду залпом, как вино, и коротко описывает услышанное. Без подробностей — ни к чему А-Ли знать, в чём именно обвиняется Гуанъяо и как его увели… Его прекрасная, мудрая жена выслушивает его, не задавая вопросов, даёт время разобрать собственные спутанные мысли. Тоже выглядит растерянной, но быстро берёт себя в руки — гораздо быстрее, чем Цзысюань, который до сих пор не понимает, что делать. Задумчиво, словно сама себе, говорит:       — Когда А-Сяня обвиняли в тех вещах, и от него отвернулись все, даже А-Чэн, всё могло закончиться гораздо хуже. Непоправимее. Все вопросы можно задать, лишь пока есть у кого спрашивать.       Цзысюань кивает: всё можно решить, выяснить степень вины Гуанъяо и отца, но это будет иметь смысл, если брат будет жив. А его безопасность могут обеспечить сейчас лишь те, кто скорее стремится оградить людей от него, чем самого Гуанъяо от людей… И Цзысюань может — и должен — как минимум объяснить им всю глубину их заблуждений.       — А-Ли! Я должен…       — Лететь в Буцзинши. Но не можешь этого сделать прямо сейчас. Я напишу брату, он пришлет приглашение в Юньмэн.       — А-Ли, ты чудо, — Цзысюань подхватывает свое «чудо» на руки и кружит по залу, пока возлюбленная супруга не начинает смеяться и требовать ее отпустить, а потом вдруг прижимает руку ко рту и сгибается пополам.       — А-Ли?!       Мгновенный липкий ужас превращает разум в кашу, примораживает ноги к полу. Требуется какое-то совершенно нереальное усилие, чтобы сдвинуться с места и броситься к двери, звать… Некого звать — сам же всех разогнал!       — А-Сюань… — слабо зовет Яньли. — Успокойся, со мной все хорошо.       — Это… Отравили? — мысль, что ее могли в самом деле отравить, превращает Цзысюаня из раздавленной медузы в чудовище, готовое рвать в клочья. — Убью! — рвется нечеловеческий рык из горла.       — Сюань! — ставший на удивление жестким голос жены отрезвляет. — Это не отравление. Я беременна.       Цзысюань никак не может осознать, что она сказала. А когда наконец осознаёт — не знает, что говорить и что делать, чувствует только, как губы расползаются в улыбке. Касаться А-Ли вдруг становится страшно — такой хрупкой она вдруг кажется Цзысюаню, но обнять её хочется нестерпимо. И ещё становится страшно оставлять её — как Цзысюань может отойти хоть на шаг, оставить своё чудо хоть на мяо? И хочется немедля побежать к лекарю, удостовериться, что всё действительно в порядке, что никто и ничто не навредило его хрупкому лотосу…       А-Ли, как всегда, понимает его без слов — по одному только враз поглупевшему лицу, наверно. Тихо смеется:       — Со мной действительно все в порядке, а-Сюань. Не нужно никуда бежать и никого звать. Лучше подай воды.       Уже после, когда она выпивает поднесенную им — наполовину расплесканную, так дрожат руки! — воду, говорит, как всегда, разумно и взвешенно:       — А-Сюань, за мною присмотрит госпожа Цзинь. Все будет в порядке, ты ведь можешь доверять матушке?       Он может. Пожалуй, только ей он и может доверить А-Ли. Но не цель своей поездки — он слишком хорошо знает, что матушка брата терпеть не может. Об этом они с А-Ли тоже говорят. Потом возлюбленная супруга пишет письмо, и он, сперва отведя ее в павильон, где любит коротать дни мать, и попросив ее позаботиться об А-Ли, лично выходит в город. Лучше отправить письмо с городской почтовой станции, приплатив за срочность, чем доверить его кому-то из слуг. Так он хотя бы будет уверен, что оно не попадет в руки отцовских шпионов. Потому идет он, переодевшись в простое ханьфу и смыв метку со лба. Спасибо брату — его пример.       Дальше ему остаётся лишь ждать официального приглашения от Цзян Ваньиня — ах, как бы Цзысюань хотел, чтобы оно было не только предлогом, и он действительно мог отвезти А-Ли в безопасную юньмэнскую гавань, охраняемую сильнейшими — и искренне привязанными к его жене — заклинателями, подальше от одолевающих сейчас Цзянху штормов… Но отец не допустит, чтобы А-Ли уезжала в Пристань Лотоса, особенно если узнает о её положении, и не стоит давать ему поводов проявить фантазию. Так что на время визита Цзысюаня в Буцзинши А-Ли останется под присмотром матушки. А у него появился ещё один повод разобраться во всём происходящем как можно скорее.       

***

      Цзысюань ненавидит ждать, но письмо идет из Ланьлина в Юньмэн четыре дня — это если действительно срочное, и посыльный поторопится, меняя лошадь на каждой почтовой станции на всем протяжении пути. Или если воспользуется услугами лодочников, у кого на сампанах стоят купленные у Цзян амулеты-движители, способные ускорить ход лодки против течения. Цзысюань заплатил достаточно, чтобы посыльный так и сделал, но где гарантия, что тот не прикарманит часть серебра и действительно поспешит?       Четыре дня он заставляет себя заниматься привычными делами и находит утешение только в объятиях возлюбленной супруги. Она, к слову, еще никому ничего не сказала о своей беременности, даже матушке.       — Я... повременю, А-Сюань. Срок еще небольшой, сделаем вид, что я глупая гусыня и ничего не поняла.       — Моя А-Ли — самая умная женщина в мире, — обиженно бормочет Цзысюань, целуя ее животик, который пока еще почти совсем незаметен и стал разве что чуть мягче. — Слышишь, сынок? У тебя самая лучшая мама в мире!       Яньли смеется и пытается доказать, что на таком сроке дитя еще ничего не услышит, но Цзысюань уверен: у их ребенка уже есть душа, а значит, она слышит и запоминает.       Ему так трудно, ведь он счастлив, но где-то там, возможно, в темницах или уже в застенках Буцзинши — его брат.       — А-Сюань, я уверена, с ним все будет хорошо. А если что-то случится, мы попросим Цин-цзе ему помочь, — говорит А-Ли, и тревога на время отступает, позволяя ему дышать своим тихим счастьем.              Ответ от главы Цзян прилетает через неделю вместе с адептом Цзян. Суровый бывалый заклинатель, судя по виду и манерам — бывший саньжэнь, на все вопросы главы Цзинь только кланяется и повторяет, что его глава хотел бы увидеть наследника Цзинь и решать возникшие вопросы он будет только с ним. В письме, которое Цзысюаню едва не швыряют в руки, завуалированно, но не так чтобы слишком сильно, глава Цзян указывает на то, что наследнику надо бы набираться опыта, а делать это лучше на отношениях с кланом, с которым Цзинь связаны не только узами торговли, ведь он по-родственному не станет оскорбляться в ответ на незначительные ошибки и укажет, как правильно, без недомолвок.       Цзысюань может только покачать головой, безмолвно гадая, зачем Цзян Ваньиню понадобилось дразнить бешеного пса столь откровенно. Хотя и его понять можно, но все же во внешней политике его нэйди несколько неуклюж и резок. У Не Минцзюэ нахватался, что ли?       Однако как бы там ни было, отец приказывает лететь в Юньмэн. А это все, что от него Цзысюаню и требуется. Собирается он в считанные фэни, но заставляет себя сперва зайти к матушке, у которой сидит А-Ли, передать жене письмо от ее братьев и попрощаться. И не торопиться, не торопиться, идти по галереям Цзиньлин Тай так, как полагается наследнику. Так, как шел бы тот избалованный чванливый павлин, которым он был до войны. Цзысюань заставляет себя пройти до ворот, и только за ними встать на меч. Адепт Цзян смотрит понимающе и не торопит. Цзысюань только в воздухе разгоняет Суйхуа, впрочем, буквально через пару кэ полета от Ланьлина они с сопровождающим спускаются на землю.       — Глава Цзян просил передать несколько писем для главы Не, если это возможно, — говорит адепт.       Цзысюань, поспешно переодеваясь в монашеское одеяние — черное, украшенное только знаком единства Инь-Ян, заматывая ножны и рукоять Суйхуа полосами серого шелка, кивает. Ему не трудно. Письма — немаленькую стопку — он прячет в рукав, прощается с адептом и пешком выходит из леса, чтобы на виду у следующих по дороге людей подняться на меч и полететь уже в нужную сторону. Адепт Юньмэн Цзян, насколько он знает, встретится здесь со вторым, который наденет золотое пао с пионом и оставленный Цзысюанем один из его гуаней. Он надеется, что все пройдет так, как должно, но все мысли его сейчас делятся на два потока: первый — об А-Ли, второй — о брате. О ком-то еще ему думать невозможно.       

***

      В Буцзинши Цзысюань летит на пределе сил, почти заставляя себя останавливаться на отдых. То, что он прибудет без предупреждения, тайком и не в клановом — уже серьёзное нарушение этикета, если он при этом будет ещё и едва волочить ноги — о нём вовсе могут подумать невесть что. Так что у ворот Цинхэ Цзысюань появляется вполне бодрым, немного нервным — и оттого злым — и с твердым намерением сегодня же увидеть Гуанъяо.       Все его намерения разбиваются о его же неподготовленность: Цзысюань совершенно не подумал о том, как собирается попасть в крепость, не светя при этом лицом! Понимает он это после того, как на него начинают оборачиваться на улицах — всё же он недаром считается третьим по красоте из молодых господ своего поколения. А это ведь простые горожане, заклинатели-Не его и вовсе мгновенно узнают! Каждый, мимо кого он будет проходить, пока дойдёт до главы Не.       Изначальный план — представиться гонцом от Цзян с приказом передать послания лично в руки — приходится отбросить. И припомнить, что известный своим порывистым нравом глава Не частенько выбирается на ночные охоты или инспекцию находящихся под дланью Цинхэ земель лично, а значит, у Цзысюаня есть шанс перехватить Не Минцзюэ во время возвращения или отбытия в один из таких визитов.       Прежде, чем ожидаемое событие происходит, Цзысюаню приходится проторчать у стен Буцзинши почти полсуток, не решаясь отлучиться и напрягаясь от каждого случайного взгляда в свою сторону — на страже стоят вполне неплохие заклинатели, и несколько раз Цзысюаня почти засекают. Он уже знает к тому времени, что главы Не в Буцзинши нет — тот отправился на Ночную охоту два дня назад и вскоре должен вернуться. Остается лишь надеяться, что отряд Не Минцзюэ спешится с мечей перед вратами, а не перелетит стену, как это иногда делали в Ланьлин Цзинь.       Ему везет: глава Не, оказывается, на охоту отправился верхом, а не на мечах. И его отряд возвращается небыстро: к двум лошадям приторочены носилки — кому-то не повезло, а еще две нагружены добычей, и Цзысюань какое-то время пялится на туши двух сяньли, пока не приходит в себя и не выбирается из засады, спеша к процессии.       Еще в городе он купил себе доули, низко надвинутая, она надежно прикрывает его лицо, с седла не разглядишь, если не нагибаться, всматриваясь. И потому, наверное, ему не позволяют подойти к главе Не ближе, чем на длину охотничьего цяна, преградив путь — наконечники с зеленой бахромой, побуревшей от крови, едва не утыкаются ему в грудь.       — Назовись и скажи, что тебе нужно, даочжан, — командует Не Минцзюэ.       Цзысюань кланяется — неглубоко, как равному, что ему как наследнику клана и боевому собрату по отношению к молодому главе позволительно, а вот со стороны безымянного даочжана выглядит как грубость. И говорит ещё одну грубость:       — Этого зовут Сюань, и я пришёл просить у главы Не справедливости. Так вышло, что моего брата неправедно обвинили другие его братья, и обратиться за справедливым судом, кроме главы Не, мне не к кому.       Горячие цинхийцы, конечно же, замечают нарушения этикета, ворчат недовольно, но глава поднимает руку и фыркает, как большой опасный зверь. Все вокруг немедленно утихают.       — Езжайте, — командует он. — Не Шао к целителям, трофеи сами знаете куда. Я немного задержусь.       Отряд трогает лошадей, протягивается мимо них в ворота крепости, а сам Не Минцзюэ спешивается и насмешливо спрашивает:       — С каких это пор наследники Великих кланов разгуливают по чужим землям в монашеских одеяниях?       — С тех пор, как братья наследников тайком уводятся под стражей из родного ордена, а самих наследников никто и не думает оповещать об этом! — Цзысюань откидывает изрядно уже надоевшую доули и смотрит Не Минцзюэ в глаза. Многодневные усталость и тревога прорываются излишней резкостью фраз.       — Кого и о чём оповещают в Ланьлин Цзинь — не моё дело, мои дела в Ланьлине и вовсе с некоторых пор закончены.       Не Минцзюэ смотрит на Цзысюаня, словно тот — научившееся вдруг говорить бревно: с любопытством и азартом. Цзысюань с горечью понимает: этот человек, несмотря на то, что им доводилось сражаться плечом к плечу, тоже не воспринимает его всерьез.       — Ваши дела в Ланьлине, глава Не, не будут завершены до тех пор, пока в ваших темницах будет содержаться брат наследника Ланьлин Цзинь! — говорит как может жёстко.       — И наследнику Ланьлин Цзинь, несомненно, известно, почему его брат оказался в темницах Буцзинши, — Не Минцзюэ пропускает его попытки надавить мимо ушей и все еще выглядит так, словно его забавляет весь этот разговор. Это бесит, до скрежета зубовного бесит!       — А вам, несомненно, известно, что вины Цзинь Гуанъяо в тех преступлениях, что он признал своими, не больше, чем у меча в руке разбойника!       Соколиные глаза главы Не слегка округляются — не более чем на мяо — и тут же прищуриваются с каким-то неопознаваемым выражением в глубине.       — Вот как. Это уже интересно. Надевайте-ка свою замечательную доули, даочжан Сюань. Если я правильно понял, никакого наследника Цзинь в окрестностях Буцзинши нет и не может быть, так что я приглашаю в резиденцию не его, а монаха-саньжэнь, судя по одеяниям, откуда-то из монастыря Байсюэ. Посмотрим, что этот глава может для него сделать.              Минцзюэ вновь садится на коня, направляя его к воротам крепости. Цзысюань идёт рядом, чуть отставая, как и положено обыкновенному саньжэнь, сопровождающему главу Великого ордена. Хватит и того представления, что он устроил у всех на виду, чтобы привлечь внимание главы Не, не стоит нарушать маскировку без нужды. Заодно Цзысюань уговаривает себя набраться терпения — ещё раз, — потому что сомнительно, что глава Не отложит ради «даочжана Сюаня» все свои дела, которых в крепости за время его отсутствия должно было накопиться немало. А даже если не дела, то хотя бы отдохнуть после тяжелой Ночной охоты он точно захочет: завалить двух старых, судя по виду туш, сяньли — это отнюдь не на легкую прогулку съездить! Так что вряд ли о Гуанъяо они заговорят раньше, чем завтра. Это предположение подтверждает то, что сразу за воротами глава Не перепоручает его заботам одного из ожидающих там адептов с наказом предоставить «даочжану» гостевые покои и прочее, необходимое после долгой дороги. А сам уходит в другую сторону, на ходу переговариваясь с ещё одним адептом — видимо, всё-таки заниматься делами, а не отдыхать… Вполне похоже на главу Не.              В предоставленных покоях, скромных, но оснащённых всем необходимым, Цзысюань не знает, куда себя деть. Умыться с дороги у него занимает от силы цзы, раскладывать пожитки ему не требуется — какие там пожитки, то, что Цзысюань взял с собой из Цзиньлин Тай, и в цянькунь необязательно было складывать, одного рукава хватило бы! Стоило бы отдохнуть, но для этого Цзысюань слишком взвинчен, чувствуя себя почти как на войне, в постоянном ожидании удара. Значит, и дальше поступать следует так же, как на войне, и заставить себя отдохнуть. Хотя бы помедитировать до ужина — до него осталось два сяоши от силы.       Однако Цзысюань не успевает толком даже погрузиться в медитацию — в дверь стучат через пару кэ. И как только Цзысюань открывает — его взору предстает глава Не лично. Он наверное успел искупаться и переменил охотничье ханьфу на повседневное, но вряд ли отдохнул, а смотрит всё с тем же любопытством, что так взбесило Цзысюаня ещё на дороге.       — Бери свою доули, даочжан Сюань — мои адепты, конечно, не из болтливых, но клясться, что знаю, о чём болтает на досуге каждый распоследний слуга, я не стану.       Больше Не Минцзюэ ничего не говорит, а Цзысюань — из упрямства — и не спрашивает. Что его вот так сразу поведут к Гуанъяо — не верится, значит, они, скорее всего, идут в кабинет или туда, где можно было бы всё обсудить… Неясно только, зачем главе заходить за ним лично — разве что из любопытства и недоверия, уж не из уважения к «даочжану Сюаню» точно, глава Не и к наследнику Цзинь такое уважение вряд ли проявил бы.       Такие мысли терзают Цзысюаня ещё долго — до того момента, как они с главой Не проходят по бесконечным каменным лестницам Буцзинши вниз явно больше, чем Цзысюаня провожали вверх до гостевых покоев, а узкие окна-бойницы сменяются глухими стенами. Варианта остается лишь два: либо Цзысюаня и самого сейчас засадят за решетку… Либо Гуанъяо он всё-таки увидит сегодня.       Лестницы кончаются широким, но невысоким коридором, освещенным не факелами, а тускловато светящимися каменными полушариями, свет неприятный и напоминает свечение гнилушек на болоте. Но в этих подземельях сухо и холодно. Цзысюань ежится и прислушивается: ему кажется, что он слышит звон металла и голоса… Вскрики? Неужели опоздал, и Гуанъяо… О пытках не хочется думать, но думается. Он ускоряет шаг, и на предплечье с неотвратимостью зубьев капкана сжимаются стальные пальцы главы Не, не позволяя торопиться навстречу неизвестности.       — Ведите себя пристойно… даочжан, — в голосе чудится угроза, и Цзысюань повинуется, сдерживая дрожь.       Коридор выводит в залу, где по трем сторонам — решетки камер. И Цзысюань сам уже застывает в оцепенении, глядя на то, как за одной из них мечутся две тени, взблескивает металл — и одна тень прижимает к себе вторую. Гуанъяо! Это он держит наследника Не — и узкий клинок в его руке прижимается к горлу Не Хуайсана почти нежно.       Глава Не держит крепко, не вырваться. И его ладонь закрывает рот Цзысюаню, словно запечатывая в горле крик.       — Тихо. Смотри, — опаляет ухо шепот.       — А-Сан, это было слишком медленно, — звучит в установившейся тишине усмешливый голос брата. — Не разочаровывай меня, давай еще раз.       — Ты требуешь слишком много от меня, саньгэ, — хнычет Хуайсан и… отходит — его отпускают, просто отпускают, Гуанъяо кивает куда-то:       — Подбирай свой тешань и нападай.       У Цзысюаня подгибаются колени от накатывающего понимания и облегчения, а в груди разгорается желание рвануть вперед и прибить гаденыша за испытанный страх.       — Стой смирно и не двигайся, — снова шепчет ему на ухо глава Не. — Хочу, чтобы ты увидел еще кое-что.       Он прислоняет Цзысюаня к стене и вышагивает из-за угла.       — А-Сан, Яо, на сегодня достаточно. Саньди, возникла проблема. В Буцзинши заявился наследник Цзинь.       В полутьме сложно разглядеть, но Цзысюань только по тому, как неуловимо меняется поза Гуанъяо, становясь похожей на то, что он привык видеть в Цзиньлин Тай, понимает — брат был… расслаблен и доволен? А сейчас, при одном упоминании о Цзысюане — напрягся, словно перетянутая тетива. Видимо, Цзысюань и вправду был плохим братом, раз здесь — в темницах чужого ордена — Яо было спокойно ровно до той мяо, как он услышал о своём родном брате. Во рту от этих мыслей успевает стать кисло...       — Дагэ, — голос Гуанъяо дрожит, в точности как та тетива, — пожалуйста, скажи, что ты придумал, что нужно сделать… Нельзя, чтобы глава Цзинь об этом узнал! — и срывается: — Дагэ, прошу тебя, нужно что-то придумать! Он же убьет Сюаня, дагэ, он не простит… Дагэ, он… мой брат… прошу, он не должен пострадать!       — Саньгэ, успокойся. Дыши, тебе нельзя снова нервничать.       Цзысюань на периферии сознания отмечает, насколько заботливо звучит голос Хуайсана, который хватает Гуанъяо в охапку и что-то делает, кажется, отжимает какие-то точки.       — В самом деле, Яо-ди? — ровно спрашивает глава Не. — Почему ты так печешься о наследнике Цзинь?       Гуанъяо медлит с ответом; дышит так, как его уговаривает Не Хуайсан, пытается успокоиться. Недовольно поджимает губы — в Цзиньлин Тай он и такой малый жест неудовольствия себе позволял редко — и отстраняет от себя наследника Не.       — Дагэ… Я уже рассказывал тебе, какова была моя жизнь в Цзиньлин Тай. Скажи, упоминал ли я в своем рассказе Цзинь Цзысюаня дурными словами?       Не Минцзюэ снова фыркает:       — Ты говорил, что он глуповат.       Цзысюань чувствует, что краснеет; Гуаньяо отбивает этот выпад без промедления:       — Это не такой страшный порок, чтобы за него желать хорошему человеку смерти. — Не Минцзюэ не спешит продолжать разговор, и Гуанъяо заполняет паузу самостоятельно, пускай и с явственной неохотой: — Он действительно хороший человек, дагэ. И он, и его супруга слишком хороши для гадюшника Цзиньлин Тай.       Снова тянется пауза, потом глава Не смеется:       — А ты недооцениваешь своего брата. Надо сказать Хуаню, а то он считает, что ты умеешь просчитывать людей лучше него.       — Что? — Гуанъяо вскидывает голову, словно пытается рассмотреть в лице своего старшего побратима что-то, видимое ему одному — и очень зримо обмякает, приваливается спиной к стене. — Дагэ, как ты жесток!       Он сползает по стене на пол, смеется, вторя Не Минцзюэ.       — Цзысюань ведь появился в маскировке, да? Беру свои слова назад, я был неправ, он умница. Дагэ прав, я недооцениваю брата. В критических ситуациях он мыслит достаточно быстро, здраво и способен принимать правильные решения. В отличие от меня.       Цзысюань слишком увлечён, наблюдая за братом — за тем, как меняется его лицо, на котором раньше, дома, он не мог прочитать ни единой мысли, за тем, как изменился весь он целиком — словно сбросил с плеч какой-то груз, что мешал двигаться… Цзысюань подозревает, «мешал двигаться» в прямом смысле — постоянная усталость и побои не способствуют лёгкости движений, даже у заклинателя. И потому не замечает, как едва заметная тень — наследник Не, отошедший подобрать своё оружие — вместо того, чтобы вернуться к говорящим, выскальзывает в оставленную главой Не открытой дверь. И нос к носу сталкивается с застывшим в полутьме Цзысюанем.       Подслушивая дома, Цзысюань подозревал, что при раскрытии будет испытывать не самые положительные эмоции. Но даже не представлял, насколько же может быть острым и удушающим стыд! Он чувствует, как горит лицо, хотя подслушивать его оставил сам глава Не, в этом нет вины Цзысюаня. А стыд все равно есть.       — Кхм, — тихо откашливается Хуайсан.       — Наследник Цзинь приветствует наследника Не, — шепотом выдает Цзысюань, кланяясь так вежливо и безупречно, как только это возможно в сложившейся ситуации.       В ответ получает абсолютно равнозначный поклон. Вместо меча в сомкнутых ладонях Хуайсана поблескивает стальными пластинками сложенный боевой веер.       — А-Сан, прикажи подать ужин сюда, — зычно звучит в наступившей тишине смеющийся голос главы Не. — И возвращайся.       Не Хуайсан кричит в ответ:       — Хорошо, дагэ! — и делает для Цзысюаня вежливый жест в сторону «камеры». Не дожидаясь ответа, идёт к выходу, на ходу пряча тешань.       Цзысюань же пытается успокоиться и идёт куда указали… Если подслушивать и дальше — это будет уже очень грубо. Даже учитывая, что глава Не сам разрешил. Тем более что Цзысюань понял, что он хотел показать, и не хочет отвечать на искреннее беспокойство брата тем, что подло подслушивает из-за угла.       «Камера» Яо больше похожа на… Да ни на что она не похожа, если честно. Она просторна, и по жесту главы Не ее заливает гораздо более яркий свет, чем прежде: под потолком зажигаются еще три полусферы. В одном углу, под источником света, расположился длинный верстак, Цзысюань видел такие, заглядывая в любимые ювелирные мастерские за очередным заказом матушки или для Яньли. В бамбуковых лотках лежат яшмовые и нефритовые бляшки, на подставках в педантичном — очень знакомом Цзысюаню! — порядке развешаны инструменты, на стене над верстаком закреплены свитки с какими-то схемами.       В другом углу, за ширмой, угадывается узкая постель. В третьем тоже стоит ширма, расписанная какими-то талисманами, Цзысюань узнает парочку и отводит глаза — там отхожее место, такими талисманами расписывают стены обители Цзы-Гу и во дворцах знати, и в бедняцких кварталах.       Под еще одной светящейся полусферой стоит письменный столик, и порядок на нем такой же, как в кабинете, что отведен для Гуанъяо в Цзиньлин Тай. Только здесь сокровища ученого мужа не блистают изысканностью и роскошью, а вместо документов громоздятся стопки талисманов и пара книг.       Цзысюань переводит взгляд на брата, открывает рот и вместо приветствия выдает витиеватое портовое ругательство, подхваченное тогда, когда он перекапывал Ланьлин в его поисках.       — Я тебя прибью! — на остатках воздуха заканчивает он, шагая к Гуанъяо и вздергивая его на ноги.       Того, что его обнимут, Цзысюань не ожидает. Как и тихого:       — Я тоже о тебе волновался, Сюань-гэ.       Цзысюань чувствует, что снова позорно краснеет, и плюет на это — его впервые обнимает родной брат, он может позволить себе смутиться и растрогаться! А любой, кто посчитает иначе, может идти на корм к гулям — пешком до самого Юньмэна. И сам сжимает руки, сминая одежду на спине брата.       Удивительно, что для того, чтобы почувствовать, что у него действительно есть брат, Цзысюаню пришлось его чуть не потерять.              Разговоров о серьезном пока, похоже, вести не хочется никому, и всё время, что они сначала ждут Не Хуайсана с ужином, а после, собственно, ужинают, Цзысюань просто расспрашивает Гуанъяо о жизни. Чем он занят здесь, а что за талисманы у него на столе… Цзысюань подозревает, что в некоторых своих вопросах переходит черту, особенно учитывая, что раньше они его будто и не интересовали, но Гуанъяо — А-Яо, как он позволил себя называть — терпеливо отвечает и словно даже радуется такой назойливости. Цзысюань узнает — и запоздало ужасается — что волноваться А-Яо нельзя из-за того, что он лишь пару дней как оправился от искажения ци. И что в темницах он находится по собственной воле, поддерживая легенду для шпионов Цзинь, которые, конечно же, в Буцзинши есть, как не быть.       — Но ты не представляешь, как же мне спокойно, Сюань-гэ, — посмеивается Яо. — Правда, только пока не приходит Хуайсан.       А с Хуайсаном они, оказывается, отрабатывают стиль боя с оружием, которое глава Не не одобряет, и это видно по его хмурому лицу, но и не запрещает по каким-то одному ему понятным причинам.       — С саблей бы с таким рвением тренировался! — фыркает Не Минцзюэ.       — Дагэ!       — Я тебе уже девятнадцать лет дагэ.       — Ну дагэ!       Цзысюань смеется, пытаясь замаскировать этот смех кашлем. У него ничего не выходит, конечно.       — А-Яо, — просмеявшись, он наклоняется ближе к брату, — у меня есть потрясающая новость. Клянусь, ты узнаешь самым первым, А-Ли еще не сказала даже своим.       Дальнейшее Цзысюаню даже не приходится произносить — Яо просто смотрит ему в глаза, а потом на его лице появляется сложное выражение, в котором мешаются радость, укоризна и что-то ещё, всё ещё трудноразличимое.       — А-Сюань! Как ты мог оставить супругу в такой момент?       — За ней присмотрит матушка. А как я мог оставить брата?       Укоризны в лице Яо меньше не становится, хотя он явно выглядит польщенным.       — А-Сюань. Твоя матушка — в высшей степени достойная женщина, — Цзысюань решает не обращать внимание на то, как при этих словах каменеет лицо А-Яо, у него есть причины недолюбливать матушку, в конце концов, — и без сомнения сильная заклинательница, но этого недостаточно. Как и того, что молодая госпожа ещё никому не говорила о своем положении. Слуги наблюдательны, они вполне могли узнать всё тогда же, когда и сама Цзян Яньли, а кому они могли рассказать — и вовсе неведомо. Стоит придумать способ удалить молодую госпожу из Цзиньлин Тай, пока там всё не успокоится. — А-Яо не даёт ему возмутиться, мягко прерывая: — А-Сюань. Я, не подумав и цзы, могу назвать пять способов навредить молодой госпоже так, что некого будет обвинить — а я не единственный умелец тайных дел на службе у главы Цзинь. Более того, в убийствах и прочем… причинении вреда — даже и не самый первый. А кроме главы на тебя через супругу могут захотеть повлиять старейшины и гуй знает кто ещё — не рискуй понапрасну.       Цзысюаню неприятно это признавать, но приходится — в некоторых вещах, для жизни в Цзиньлин Тай очень важных, он и вправду… туповат. Так что он слушает брата, запоминая имена и изумляясь — многих из названных Цзысюань знает, и никогда не подумал бы о них что-то настолько гнусное, в чем их сейчас обвиняет брат.       Как ни удивительно, особенно он настаивает опасаться какого-то юнца, недавно принятого в орден — по рекомендации самого Яо, как может припомнить Цзысюань. Невоспитанный и невежественный, тот быстро успел «прославиться» своими выходками, которые Яо же и покрывал, но чтоб бояться его всерьёз?..       — Он совершенно безумен, А-Сюань. Если он посчитает это выгодным, или подумает, что ты всерьёз задел его, или ему просто станет скучно… Он не остановится ни перед чем.       — Зачем тогда ты притащил его в Цзиньлин Тай? — непонимающе моргает Цзысюань.       — Глаза б мои на него не смотрели, — кривится А-Яо. — Но отцу был нужен кто-то, кто знается с темной ци и может разобраться в разработках Ушансе-цзуня. А этот босяк был единственным, кого я смог вспомнить. Кто же знал, что он уже настолько свихнулся? Я не ожидал такого, поверь, и теперь сильно жалею о том, что сделал.       Разговор, кажется, перестал быть легким, так что Цзысюань с чистой совестью переходит на важные и тяжелые темы, между делом вытаскивает из рукава стопку писем для главы Не и говорит о том, что его и привело в Буцзинши. О планах отца нанять убийц, которые должны устранить Цзинь Гуанъяо.       — И наверняка так, чтобы в этом можно было обвинить вас, глава Не, — выкладывает Цзысюань свою собственную догадку.       А-Яо кивает так, словно этого и ожидал... Хотя наверняка ожидал. И скорее всего — даже знает, кого за ним пришлют. Цзысюаню немного неловко снова ощущать свою бесполезность — ну конечно, А-Яо заранее просчитал все риски и обезопасил себя, раз он здесь не пленник, а гость — и остаётся утешаться лишь выражением лица брата, когда тот его увидел.       — Спасибо, Сюань-гэ, — Яо улыбается ему, и это настоящая улыбка, а не дежурная гримаса, потому что в ней, в его глазах — тепло. — И не волнуйся за меня, здесь дагэ, и мы вместе справимся. А ты должен поберечь свое сокровище, всеми силами беречь, обещай.       Цзысюань кивает и говорит так твердо, как только может:       — Обещаю. И ты тоже обещай, что все будет в порядке, потому что у нашего сына должен быть хотя бы один умный и хитрый дядя.       — Значит, умный и хитрый? — хохочет Яо.       — Ну, злой дядя у него уже точно есть, сумасшедший дядя-гений — тоже, — Цзысюань морщит нос, а Яо хохочет еще громче. — И если я еще не выжил из ума, то очень скоро может появиться еще и дядя-молчун. Должен же кто-то уравновешивать это сборище?       — Сюань-гэ, я обещаю быть самым умным и самым хитрым дядей! — говорит брат.       Цзысюань думает, что его маленькая неприятная способность оказываться там, где творится что-то, не предназначенное для чужих ушей и глаз, становится не такой уж неприятной, если благодаря ей у него на самом деле появился еще один родной человек, достойный доверия.