Заложник

      Сичэнь ожидает выхода брата и его жениха из пещер почти что с трепетом — по многим причинам. Первая и главная — то, ради чего они вообще добивались пропуска в пещеры: восстановление золотого ядра. У Сичэня всё ещё болит то, как слаб стал его диди, прежде ничуть не уступавший ему самому ни в силе, ни в умениях, и пускай разумом Сичэнь и понимает, что вряд ли Ванцзи сможет в ближайшие годы восстановить силы полностью, но хотя бы две трети уровня?! Тем более что, в отличие от их изначального плана, ему не придётся копить силы разом за двоих, и процесс должен идти быстрее.       Вторая причина — церемония Гуаньли. Сичэнь уже всё спланировал и подготовил, и пусть он не имеет права действительно серьёзно отходить от установленной традиции, он всё же постарался устроить так, чтобы у Ванцзи от неё остались хоть сколько-нибудь приятные воспоминания, а не только ощущение исполнения нудной, но необходимой повинности. Они с дядей и так достаточно оплошали, чтобы диди окончательно охладел к родному дому, и Сичэнь совсем не желает, чтобы тот эпизод стал самым ярким воспоминанием брата о возвращении в Юньшэн.       Так что на рассвете нужного дня они с дядей и старейшинами ожидают у входа в пещеры. Старейшины позволяют себе едва слышно переговариваться с соседями, многие из них всё ещё недовольны тем, что в священное место пришлось допустить чужака; Лань Лисю, всё ещё терзаемый чувством вины, в разговорах участия не принимает и лишь изредка бросает на веющий холодом каменный зев делано равнодушные взгляды; дядя стоит спокойно, чуть в отдалении ото всех, и как раз это отдаление и сцепленные под прикрытием рукавов в замок руки красноречиво говорят: он тоже тревожится и едва удерживает себя от того, чтобы начать теребить свою многострадальную бороду или же вступить в один из споров. Сам Сичэнь желает не стоять здесь в ожидании, а броситься внутрь пещеры, чтобы скорее увидеть брата, но всё же стоит на месте, удерживая на лице безмятежную улыбку.       Когда в глубине преддверия показываются два силуэта — терпение Сичэня, как и его выдержка, не просто на исходе — их больше нет, и только сила воли удерживает его на месте. Ну, и взгляд дяди — как самый последний гвоздь из персикового дерева, запирающий неупокоенного духа в его гробу.       — Гэгэ, я говорил тебе, что нас будут встречать, а ты не поверил, — звучит под сводами смеющийся голос.       Сичэня обсыпает углями от смущения: ну кто так делает, кроме этого бесстыдника?! Хотя Вэй Усянь мог просто не догадаться, что пещера усилит его голос так, что это будет слышно и на входе.       Силуэты приближаются и становятся вполне различимы. И белые одежды брата, и лиловые — его жениха сидят безупречно, нигде не сбившись. Причёски уложены волосок к волоску, нигде не выбивается и пряди. Лицо брата безмятежно, и по расслабленному изгибу губ Сичэнь может сказать — эта безмятежность не напускная, брат и вправду в полной гармонии с собой и окружающим миром. Вэй Усянь сияет своей солнечной улыбкой словно за двоих, подтверждая этот вывод. Сичэнь расслабляется — видимо, медитация дала плоды, раз они оба в столь радужном настроении… Через мяо с долей смущения и безнадёжности, происходящей от понимания, Сичэнь осознаёт: они всё же несколько нарушили приличия. Потому что из пещеры эти двое выходят не плечом к плечу, как ему показалось изначально, а держась под прикрытием широких рукавов за руки — и явно не собираются отпускать. И никакие взгляды, бормотание и шипение старейшин и полузадавленный возглас дяди не могут поколебать их спокойствие и уверенность в том, что им — можно.       Если бы они могли совершить один поклон на двоих, они бы свое пожатие и не разняли. Но им приходится, хотя бы ради элементарной вежливости. И лишь в тот момент, когда они вскидывают руки в Чан И, Сичэнь понимает: ни один, ни второй не надели наручи. И белоснежно-облачную ленту на руке Вэй Усяня можно увидеть, даже не присматриваясь. А черные браслеты Оков — нет, потому что их нет на запястьях. Только едва заметные следы, словно оставленные горячим металлом.       Сичэнь больше не может ждать, терпеть и соблюдать гуевы правила и демоновы приличия. Он шагает вперед, в два шага преодолевая оставшиеся бу между ними, и хватается за запястья: сперва Ванцзи, потом Усяня. И снова, перепроверяя себя, потому что поверить в то, что говорит ему собственная ци, он не может.       А вот оттенку хитринки в широкой улыбке Вэй Усяня, оказывается, может: она выглядит ровно так же, как и годы назад, когда юноше удавалась какая-то особенно заковыристая шалость — на которой его не удавалось поймать. Восстановление уровня совершенствования до прежнего — у Ванцзи, и значительное превышение такового на момент потери ядра — насколько может судить Сичэнь — для самого Вэй Усяня — это… Это шалость вполне в его духе. В полном соответствии с девизом его ордена, которому Вэй Усянь всегда стремится следовать в полной мере.       Сичэнь не может себе позволить обнять брата при всех, он и так достаточно нарушил приличия — но он сам себе обещает, что как только они избавятся от старейшин, он обязательно это сделает. Пока же Сичэнь может лишь сказать:       — Поздравляю! — и на мяо крепче сжать ладонями чужие запястья прежде, чем отпустить.       — Ах, глава Лань, — с восторженным придыханием говорит Вэй Усянь, щурясь, словно сытый и всем довольный тигр, — ваши пещеры великолепны! Такая насыщенность Ян-ци при соблюдении некоторых условий и применении некоторых техник воистину творит чудеса!       Сичэнь не может удержать лицо, чувствует, как брови ползут выше и выше. Была бы на нем лента — съехала бы к кромке волос. Поверить в то, что он услышал в подтексте сказанного, он не может.       — Вэй Ин, — укоризненно шепчет Ванцзи, а в серых — серебряных, почти светящихся — глазах искрится смех.       И думай теперь: то ли Вэй Усянь пошутил, то ли нет. Сичэнь не может почувствовать изменения в теле так, как это может дядя. Но если намек Вэй Усяня — правда, то дядю просто нельзя к ним подпускать. А как его не подпустишь, если о Ванцзи он беспокоится больше, чем о чем-то другом в своей жизни?       Тем более что дядя уже стоит рядом, и борода его воинственно топорщится: он тоже увидел отсутствие Оков и желает знать, как это возможно. Ванцзи сам протягивает ему запястье, не дожидаясь просьб, и смотрит одновременно со спокойной гордостью, с какой всегда смотрел, когда на тренировках и уроках оказывался лучшим, и чем-то, похожим на вызов — этот взгляд появился у него недавно и всегда, так или иначе, относился к Вэй Усяню. Дядя щупает пульс и хмурится, в первые мяо явно, так же как и сам Сичэнь, не в силах поверить в то, что чувствует. А потом его глаза подозрительно блестят, и дядя несколько раз моргает, поджимая губы. Он всё ещё часто моргает, отпуская руку Ванцзи и требовательно протягивая ладонь Вэй Усяню. Тот всё ещё весело улыбается, но вкладывая запястье в ладонь дяди, смотрит теперь также с вызовом.       Когда дядя заканчивает исследование, отступает на приличествующее расстояние, открывает рот, словно собирается что-то сказать, но проглатывает слова и нервно тянется к бороде. Одергивает сам себя и без нужды разглаживает и так безупречно сидящие одежды — и всё же говорит:       — Я горжусь вами. — И, вероятно, только Ванцзи и сам Сичэнь понимают, что голос его лишь кажется спокойным.       Сичэнь сглатывает подкативший к горлу ком: дядя очень расчувствовался, если использовал столь неформальный тон. Впрочем, он быстро берет себя в руки и разворачивается к старейшинам. От неформальности и прочих чувств не остается и следа, когда он начинает свою речь, тщательно соблюдая меру гордости за себя и своих учеников. Сичэнь прекрасно понимает: дядя ограждает Ванцзи и Вэй Усяня собой и своим формализмом, как высокой стеной Юньшэна, защищая их от чужого вторжения в их личное пространство.       — Цзинши ждет вас, молодой господин Вэй, — тихо говорит Сичэнь. — Ванцзи, мы проводим твоего жениха и вернемся в ханьши. Церемония Гуаньли уже завтра.       По лицам видно — расставаться не желает ни один из них. Сичэнь понимает, но поделать ничего не может:       — Одна ночь, брат. После церемонии ты сможешь вернуться сразу в цзинши.       Вэй Усянь ободряюще улыбается и шепчет ему:       — Всё будет в порядке, гэгэ! — и только после этого Ванцзи отрывисто кивает и делает шаг в сторону, словно этим удерживая себя от попыток пойти следом.       Они с дядей и Лань Лисю сопровождают Вэй Усяня до порога, но внутрь не заходят. Лань Лисю — более подходящей кандидатуры всё равно нет, даже учитывая прошлое упущение (тем более что виноват в произошедшем старейшина не больше, чем сами Сичэнь и дядя) — становится у двери: несмотря на исчезающе малую вероятность того, что что-то случится, так будет спокойнее всем. Вэй Усянь на все эти приготовления смотрит с ясно читаемым удивлением. А когда понимает, что сегодня старейшина Лань Лисю — его почетный страж, вздыхает и говорит с легким поклоном:       — День зимний холоден, почтенный лаоцзу, этот был бы рад пригласить вас разделить с ним время в беседе и чаепитии.       Лань Лисю не сдерживает мягкой улыбки, отвечая таким же легким поклоном и согласием. Сичэню, дяде и Ванцзи можно спокойно удалиться, что они и делают, прощаясь до обеда. Уходя, Сичэнь слышит предложение «доиграть нашу партию в вэйци», и выдыхает уже действительно спокойно: как он успел понять, в вэйци Вэй Усянь играть очень любит, старейшина Лисю — тоже, это займет их до самого вечера, а там принесут ужин и будет отбой. Значит, молодой господин Вэй не собирается сегодня никуда выходить и не нарвется ни на какие приключения.       Мимолетно бросая взгляд на брата, Сичэнь удивленно приподнимает брови: Ванцзи словно бы слегка дуется и с трудом удерживает себя, чтобы не оглядываться.       — Чжань-ди? — едва слышно спрашивает он.       Не особенно ждет, что брат ответит, но Ванцзи после жизни в Юньмэне уже не такой молчун, и он все-таки отвечает:       — Вэйци.       Больше не говорит ничего, оставляя Сичэню право догадаться, в чем здесь дело. Сичэнь раздумывает все то время, что они идут к ханьши, пока не вспоминает виденную в Фу-Мо доску и шкатулки с камнями и не понимает, что Ванцзи привык быть единственным партнером Вэй Усяня в этой игре. Нет, даже не так: Ванцзи хочет быть его единственным партнером.       — А-ди, — укоризны в голосе едва-едва, но Ванцзи сникает так явно, вздыхает так прерывисто, что нетрудно понять: за свое чувство собственничества он себя корит неустанно, но перебороть его пока не в силах.       Сичэнь даже не пытается скрыть улыбку. Когда-то, ещё до того, как на обучение в Юньшэн прибыли наследник и первый ученик Юньмэн Цзян, он очень боялся за брата. Боялся того, что слишком рано лишенный материнского тепла, он будет подавлен холодностью отца и строгостью дяди: Ванцзи тогда, казалось, стремился порицать себя за малейшую проявленную слабость и к собственным малочисленным недостаткам — или по крайней мере тому, что считал ими — относился даже строже, чем дядя. Сейчас… Отрадно видеть, как легко сейчас брат признаёт собственное несовершенство, но не испытывает при этом того подавляющего желания немедля его искоренить. Но на самом деле Сичэнь не видел в нем этого стремления наказать себя за явные или мнимые недостатки с конца войны. А тому минуло уже более года, правда, сперва, даже если какие-то нарушения и случались, никто не занимался наказаниями, было слишком много работы по восстановлению резиденции, окрестных городов, затронутых войной, зачистки местности от неупокоенных мертвецов и прочих темных тварей. А после — после Ванцзи улетел на Луаньцзан, и все случилось так, как случилось.       Можно размышлять дальше, но они доходят до ханьши, и Сичэнь приглашает дядю и брата разделить с ним привезенный из Цинхэ чай, не привычный белый или травяной, а красный, щедро сдобренный сушеными ягодами, дающий терпкий, насыщенно-красный настой. Он знает, что дядя — не любитель подобных чаев, но вдруг этот окажется ему по вкусу?       Дядя к чаю остаётся равнодушен, и Сичэнь с сожалением отмечает, что не с дядиной консервативностью пытаться открыть ему новые вкусы. Он, всё же, и так в последнее время достаточно часто идёт на уступки им с Ванцзи…       А вот Ванцзи чаем явно заинтересован. Даже просит у него сбор — хотя сам Ванцзи, как и дядя, на памяти Сичэня всегда предпочитал пресное.       — Юньмэн и молодой господин Вэй действительно изменили твои вкусы, диди.       Сичэнь не отказывает себе в удовольствии полюбоваться едва заметно покрасневшими ушами брата. Он так давно не позволял себе вот так его дразнить! Мама тоже любила это делать; говорила, что её А-Чжань, когда смущается, становится особенно очарователен.       — Хочу разделить с Вэй Ином. — Ванцзи всё же отвечает, хотя и немного скованно.       Сичэнь понимает — вместе с А-Шу он тоже желает испробовать многое из того, что раньше и в голову не пришло бы. А чай и вправду может прийтись Вэй Усяню, с его привычкой к насыщенным вкусам, по душе.       Дядя неожиданно одобрительно поглаживает бороду:       — Заботиться о вкусах того, с кем намерен отбить три поклона — благое стремление. Так же, как благо соблюдать пускай не внешнюю сторону ритуала, — на этих словах дядя всё же неодобрительно морщится, — но его суть.       — Разве не в сути главное, шуфу? — неожиданно спрашивает Ванцзи.       Сичэнь усилием воли закрывает рот и смотрит во все глаза. Никогда раньше его диди не позволял себе спорить с дядей.       — И разве не любовь — суть того, что мы называем браком? — уши Ванцзи яркие и наверняка горячие, но глаз он не опускает и продолжает: — Ритуальные три поклона — они для чужих. Чтобы закрыть рты. Не всегда спасает. Но суть — в любви, и ритуал для нас, Лань — это отдать ленту, а вместе с ней сердце. Шуфу, разве я не прав?       Дядя в удивительно благостном настроении: вместо того, чтобы немедля спорить и обличать в неуважении к предкам — он задумывается.       — Для Лань — да. Но не все, воспитанные вне клана Лань, способны оценить глубину этого. Для тех, кто не Лань — именно три поклона наиболее важны как то, что свяжет их на всю жизнь; более того — сделает это не только в их сердцах, но и перед глазами богов и людей.       — Вэй Ин — не из таких, шуфу. Для него все уже решено и закреплено с того мига, как лента легла на его руку.       — Вот как? — дядя хмурится. — Что же тогда я должен был думать об этом мальчишке с тех соревнований в Цишани?       Ванцзи краснеет уже не только ушами, но и скулами, и лбом тоже.       — Вэй Ин не был злонамерен тогда. Он не знал или не помнил правила о ленте Лань. И он действительно хотел тогда только поправить ее, узел развязался сам.       — Что?! Не помнил или не знал?! Как так могло случиться, ты ведь сам надзирал, чтобы он переписывал правила в наказание!       — Он переписывал, — тихо говорит Ванцзи. — Но его память не сохранила то, что он считал скучным или бесполезным. У него… вообще… странная память. Но Ванцзи хотел сказать не о том, шуфу. Когда Ванцзи… Когда я отдал ему ленту, он сказал: «Ты мой», и что никто не сможет меня у него отнять. Для него я уже муж, это правда. Но так же он понимает, что людям вокруг важно иное, и именно затем он просил своего главу и брата инициировать свадебный ритуал. Он сказал: «Я хочу получить законное право на нахождение человека, которого люблю, в моей жизни всегда, в Пристани Лотоса в общем и в моих покоях в частности». В этот момент я сам понял, что это — не шутка, не сон и не мое больное воображение.       Дядя всё ещё выглядит так, будто у него несварение — признание Ванцзи об удивительной забывчивости Вэй Усяня его крайне возмутило, но он держит себя в руках. Он знает, как Ванцзи ценит слова — и понимает, как важно для него всё сейчас сказанное. И он действительно тревожится о Ванцзи:       — Я рад. — Дядя выглядит уже скорее печальным, чем сердитым. — Рад, что Вэй Усянь относится к этому с должной серьёзностью и заботится о твоём лице. Пускай этот учитель и помнит его ветром в поле, и не готов расстаться со своим суждением о нём, как о человеке во многих вещах легкомысленном, но этот учитель также смог посмотреть на Вэй Усяня новым взглядом и готов признать, что в вещах, которые считает важными, он прикладывает усилия, чтобы добиться успеха. И рад, что он счёл тебя достаточно важным, чтобы приложить усилия и изменить ради тебя прежним привычкам, Ванцзи.       — Ванцзи тоже изменил своим привычкам, шуфу, — брат наклоняет голову и словно пытается спрятать глаза. — Быть вместе — это значит и меняться вместе. Возможно, что-то в этом ученике будет теперь вам не по нраву, но этот помнит главное правило, которому изменять не намерен: «Будь праведен».       Дядя прикладывает руку к груди, словно у него щемит сердце, и тоже опускает взгляд:       — Пока ты соблюдаешь это правило — учитель будет тобой гордиться, Ванцзи.       Дядя явно смущён собственными словами: это видно по тому, как безнадежно он старается напустить на себя суровый вид и пытается придумать, что сказать, чтобы всё-таки напомнить Ванцзи о приличиях и ещё чём-нибудь столь же важном… Сичэнь хочет насладиться моментом, а потому встаёт из-за стола и подходит так, чтобы оказаться между дядей и братом — после чего опускается на колени и обнимает их. Они на мяо одинаково деревенеют в его руках, а потом Ванцзи ощутимо подаётся к нему всем телом; дядя же смущённо кашляет и неловко гладит Сичэня по спине. Ванцзи, словно этого его движения было мало, поднимает руки и разворачивается так, чтобы обнять в свою очередь обоих. Сичэнь не ожидал такого — и не может сдержать прерывистый вздох. Ах, молодой господин Вэй, похоже, в самом деле сильно — глубинно, сказал бы Сичэнь, — изменил его диди.       — Шуфу… Шушу, может этот… Могу я попросить вас о важном?       Ванцзи так отчаянно прикладывает усилия к тому, чтобы говорить с ними не формально, как привык, что это достойно какой-нибудь особой награды.       — Ванцзи?       — Я говорил о памяти Вэй Ина… — Ванцзи слегка тушуется и снова наклоняет голову. — Шушу знал его родителей. Не мог бы шушу рассказать Вэй Ину о них? Вэй Ин сожалеет, что не помнит их лиц и почти забыл, как звучали голоса. Он был слишком мал, когда потерял их.       — Конечно, Ванцзи. Я расскажу ему всё, что помню. — Дядя ещё мяо сидит, прислонившись к Сичэню, и всё же осторожно отстраняется. Немного суетливо оправляет одежды, успокаиваясь, и печально вздыхает. В его голос возвращается знакомый назидательный тон: — Плохо, когда сын не имеет возможности должным образом почтить память родителей.       Сичэнь понимает, что он прячет за формальными, но всё же пропитанными искренней печалью словами. Он сожалеет о том, что Вэй Ин потерял родителей столь рано. Сожалеет, что Ванцзи досталось столь мало материнской ласки — и что он сам не дал ему возможности толком оплакать её. Сожалеет о том, что Сичэнь всю жизнь будет называть отцом того человека, который на самом деле им не является.       В жизни дяди накопилось слишком много сожалений. Сичэню кажется, он и сам это понимает — и хочет избавить свою душу хотя бы от части из них.       Сичэнь предлагает заварить для дяди его любимые «серебряные иглы», но тот со вздохом отказывается и встает:       — Дети, этот старик устал и уходит отдыхать.       Скорее всего, конечно же, дядя будет еще работать — его уроки никто не отменял. И он просто дает им с Ванцзи время побыть наедине, понимая, что не все они оба могут доверить его ушам. В этом тоже есть толика сожаления, но увы, такова жизнь — дети всегда будут соблюдать сяо по отношению к родителям и тем, кто их заменяет, оставаясь ближе друг к другу.       Они прощаются с дядей, и Сичэнь, преисполнившись легкости, подмигивает диди, доставая из неприметной шкатулки цянькунь, а из него — короб с баоцзы и османтусовыми пирожными. Дядя бы разворчался, потому Сичэнь и не стал доставлять ему беспокойства этим маленьким, но таким приятным нарушением правил. Ванцзи с фэнь смотрит на добытое, а после… после тихо смеется.       По-настоящему смеется!       Сичэнь слышал, как он смеётся, не так уж давно — когда навещал их с Вэй Усянем на Луаньцзан после возрождения у Вэй Усяня золотого ядра, но это было совсем по-другому. Сейчас же… Наверное, так Ванцзи смеялся лишь в далёком детстве, ещё до смерти матери — с подрагивающими в улыбке уголками губ и слегка прищуренными в веселье глазами.       Пока Сичэнь любуется, брат успевает отсмеяться — о недавнем веселье напоминают лишь едва тронутые нежным румянцем скулы и блестящие глаза. Он тянется к баоцзы:       — Спасибо.       — Я так рад за вас, диди, — невпопад говорит Сичэнь, впрочем, выразить свою радость — всегда уместно. Но о серьезном разговор начинает только тогда, когда заканчивается еще чайничек цинхийского ягодного чаю и османтусовые пирожные, которые Ванцзи ест с видимым удовольствием, не считая нужным скрывать его.       — Дагэ, — говорит он, отставляя пиалу и вытирая руки. — Ты хотел поговорить о чем-то?       — Напомнить, что завтра церемония, и как она должна проходить. Рассказать, к каким мыслям за те дни, что вы провели в затворе, пришли старейшины, и чего стоит от них ожидать. — Сичэнь рассеянно пожимает плечами. — Но, как оказалось, есть и более важный вопрос.       Ванцзи кивает:       — Оковы. — Слегка хмурится: — Разве не уместнее было бы обсуждать это вместе с дядей?       Сичэнь вздыхает и говорит:       — Конечно, он желал бы поучаствовать в обсуждении. Но его обязанности как почтенного Учителя и моей правой руки никто не отменял. И как раз сейчас наиболее важно показать, что ничего важного не произошло, и повода изменять привычкам нет: кроме нас, никто не успел заметить, что Оковы спали. Мы можем использовать это в своих интересах или хотя бы подготовиться к тому, что случится, когда это станет общеизвестно.       — Ванцзи всецело доверяет суждениям дагэ, — коротко наклоняет голову брат. — Но проблема в том, что надеть Оковы обратно мы не можем.       Он достает из рукава-цянькуня черный обруч своей части Оков — тот разомкнут, и никакой застежки на нем не видно. Символы, которые прежде едва заметно мерцали на металле, сейчас почти не заметны, если не присматриваться.       — Можно, конечно, надеть его обратно. Но мы с Вэй Ином уже пробовали — они не замыкаются. Наше наказание окончено, остается лишь связь душ.       — О. — Это несколько усложняет дело, хотя в душе Сичэня всё равно поднимается очередная волна счастья, когда Ванцзи говорит «наказание окончено», но это всё ещё можно использовать в своих интересах. — В таком случае нам всё же придётся объявить об этом во всеуслышание. Но — на своих условиях, нельзя позволить обсуждений и неудобных вопросов.       Ванцзи явно не очень понимает, какие могут быть «неудобные вопросы», если всё совершенно очевидно. Сичэня умиляет эта незамутненность брата, пускай иногда и несколько неуместная:       — Молодого господина Вэй обвиняли невесть в чём, ещё когда ты надел на него Оковы. Теперь же, когда они сняты — его обязательно попробуют обвинить в том, что он прибег к какой-нибудь уловке.       Брат мрачнеет, сжимает кулаки на коленях.       — Вэй Ин прав, говоря, что внешняя картина порождается сердцем. Но, дагэ, разве у всех вокруг черствые гнилые сердца?       Может быть, не у всех. Может быть, лишь у малой части. Но малое семечко бимацзы, попавшее в воду чистого источника, способно отравить насмерть. Одно слово злобного сплетника может испоганить долгие годы жизни ни в чем не повинного человека. Разве сам Вэй Усянь тому не пример? Об этом Сичэнь и говорит брату.       Ванцзи соглашается. Спрашивает:       — Что мы должны говорить?       — Ничего, — улыбается Сичэнь. — Просто учитывайте, что вам не стоит пока надевать одежды, в которых не предусмотрены наручи или может задраться рукав. В Юньшэне никто не станет поднимать вопрос об Оковах — все мнения были уже высказаны и решение принято, снова упоминать их было бы неуместно, ты сам понимаешь. А вот на ближайшем Совете Орденов Вэй Усянь обязан будет предстать, Цзян Ваньинь обещал это — и вот тогда вопрос об Оковах, как и многие иные, будет упомянут так или иначе. — Сичэнь задумывается. — Возможно, это будет и не последнее, но, смею надеяться, последнее по-настоящему опасное сражение за доброе имя Вэй Усяня. Нашим главным противником в нём будет Цзинь Гуаншань, союзниками… Я могу поручиться за Минцзюэ и Цзян Ваньиня, естественно. Те главы меньших орденов и кланов, что желают быть с нами в союзе — я потом укажу тебе имена — будут по меньшей мере молчать. Все же, кто поддерживает Ланьлин Цзинь…       Сичэнь замолкает. Ланьлин Цзинь наименее пострадал после войны — и был наиболее богат. А деньги после войны требовались многим, сами Сичэнь и Цзян Ваньинь — и те повязаны с Цзинь Гуаншанем долговыми обязательствами. Тех, кто польстится на перспективы союза с тем из Великих орденов, что наиболее крепко стоит на ногах, будет никак не меньше тех, кто сохранит верность прежним договорённостям. И единственный выход, как бы Сичэню ни был противен подобный образ действий, это поколебать эту устойчивость. Благо — Сичэнь едва не передергивается в отвращении от самого себя — у них с А-Шу в руках сейчас есть самый для того действенный инструмент.       — Я понимаю, дагэ, — Ванцзи кивает. — Я думаю, что перед Советом стоит устроить совет для тех, кто на нашей стороне. И… — он смущенно опускает глаза, но все же продолжает: — И если бы дагэ договорился, чтобы Вэй Ин смог увидеться с теми людьми, которых спас, это было бы хорошо. Вэй Ин скучает по своей «редиске».       Сичэнь пытается догадаться, о чем речь и при чем тут овощи. Понимая, что самому ему, похоже, разобраться не под силу, спрашивает у Ванцзи и снова получает возможность полюбоваться смеющимся братом.       — Дагэ, я проиграл Вэй Ину желание! Он утверждал, что ты не поймешь, что имеется в виду под редиской. Тебе понравится А-Юань.       А-Юань? Сичэнь силится вспомнить, имя кажется знакомым… Ах. Маленький Вэнь, которому вроде бы понравился А-Шу. Сичэнь тогда был больше занят самим А-Шу, братом и Вэй Усянем, и внимания на ребенка почти не обратил — но Ванцзи, судя по всему, был им искренне очарован. Сам Сичэнь за всё это время так и не удосужился посетить то место, где А-Шу поселил выведенных с Луаньцзан людей, занятый другими заботами, и довольствовался словами жениха, что у них всё в порядке, и теперь жалеет: похоже, он опять чуть было не упустил нечто важное.       — Диди, у вас с молодым господином Вэй на этого ребенка какие-то планы? — обдумывая каждое слово, осторожно спрашивает Сичэнь. И слегка ошарашенно замирает, услышав:       — Мы хотим усыновить его, когда будет заключен брак.       Это… неожиданно. Очень. Такие серьезные планы — он не думал, что Вэй Усянь… Ох, он просто снова недооценил этого человека, снова обманулся его юностью, его мнимой легкомысленностью. Сколько же еще раз он будет вот так ошибаться?       — Ванцзи… Диди, ты считаешь, что вы с Вэй Усянем готовы к такой серьезной ответственности?       — Путь в тысячу ли начинается с первого шага.       Ванцзи отвечает цитатой великого философа. Что же, он прав — никто не знает точно, готов ли он, пока не попробует. Сичэнь тоже не уверен, готов ли он к подобной ответственности, но он обязан, у клана Лань должны быть наследники, а значит, он сделает всё возможное… У Ванцзи побуждение для того, чтобы приложить все усилия, ещё более значимое: если в сердце есть стремление, то и камень просверлишь; он любит этого ребенка и желает видеть его частью своей семьи.              За стенами ханьши раздается удар обеденного колокола, Сичэнь удивленно понимает, что за разговорами и чаепитием прошло несколько сяоши. Ванцзи вскакивает, готовый идти в трапезную: там они с Вэй Усянем смогут пусть и не поговорить, но хотя бы увидеться. Сичэнь понимающе вздыхает: хотелось бы и ему увидеть А-Шу, но увы, они оба по уши заняты делами своих кланов и орденов. А еще — подготовкой к свадьбе, точнее, ко всем этим нудным, но необходимым для людей обрядам.       Ванцзи, к слову, ничего не сказал и не попросил, но Сичэнь понимает, что его собственная свадьба не сможет состояться раньше, чем пройдет их с А-Шу торжество. Это тоже традиция, которую, к сожалению, нельзя нарушать. И он дает себе зарок поторопиться с приготовлениями.       На обеде Ванцзи и Вэй Усянь не позволяют себе большего, чем переглядываться через стол. Хотя по лицам — даже Ванцзи — видно, что очень хотят! И вообще ведут себя так, будто не виделись неделю, хотя и расстались всего лишь на рассвете.       Сичэнь с некоторой завистью отмечает, что он-то А-Шу не видел и вправду неделю, и мысли перетекают к просьбе брата: разрешению посетить деревню Вэнь. И собственному желанию туда наведаться. Так что после окончания трапезы Сичэнь терпеливо дожидается, пока Ванцзи не наговорится — точнее, намолчится, держась за руки — с женихом, и вызывается сам проводить Вэй Усяня обратно в цзинши. Ванцзи смотрит вслед с тоской; старейшина Лисю деликатно идёт где-то позади.       — Молодой господин Вэй, — начинает разговор на ходу Сичэнь. — Если я не ошибся в оценке вашего состояния, вы сейчас вполне сможете перенести не очень краткое путешествие на мече?       На сосредоточенном лице юноши расцветает яркая улыбка:       — Лань Чжань вам сказал, да? Конечно, я готов лететь! Но, вы же понимаете, я сперва должен связаться с моим главой и предупредить, куда и на какое время собираюсь отбыть.       Это что-то новое: ответственный Вэй Усянь! Сичэнь с превеликим вниманием рассматривает его, словно пытается высмотреть внешние признаки столь глубинных изменений, но, конечно, кроме уже привычной строгой прически и едва заметных следов былого истощения, которые уже скоро исчезнут, ничего не находит. Увы, душу так просто не рассмотришь, Сичэнь успел в этом убедиться. Как и в том, что вся его хваленая проницательность оказалась глазами рыбы, которые он выдавал за жемчуг.       — Молодой господин Вэй, я могу отправить письмо в Юньмэн с нарочным, это будет намного быстрее, чем отправлять его почтой.       — Этот Вэй был бы вам весьма благодарен, глава Лань, — официально кланяется ему Вэй Усянь.       Сичэнь поджимает губы и приподнимает бровь в немом вопросе, а Вэй Усянь фыркает и пожимает плечами:       — Каков привет, таков и ответ. Вы просто вынуждаете меня этим своим «молодо-о-ой господи-и-ин Вэй»!       Сичэнь тушуется. Несмотря на то, что все считают его крайне легким в общении человеком и приятным собеседником (в отличие от Ванцзи), у него дурные привычки тоже есть. Например, называть людей так, как они ему впервые представились. Для того чтобы менять обращение, ему приходится делать над собой усилие, и уходит на это довольно много времени… Но не объяснять же это всё Вэй Усяню? Так что он отшучивается:       — Увы, называть вас дифу пока слишком рано, молодой господин Вэй!       — Когда этот Вэй называл вас дабайцзы, вы не возразили ни словом, глава Лань, — парирует Вэй Усянь. — Еще и смотрели так укоризненно, когда прежде того я назвал вас главой Лань. Поверьте, я тоже умею так смотреть. Поиграем в гляделки, или сойдемся на том, что меня можно называть по имени?       — Думаю, сойдёмся, — усмехается Сичэнь. Разговор об именах и тот, что ему предшествовал напоминают, и он спрашивает: — Вэй Усянь. А почему «Редиска»?       Вэй Усянь моргает, пытаясь угнаться за мыслью, и неловко смеётся:       — Ах, моя маленькая Редисочка… — Но его улыбка быстро сходит на нет: — Ну, просто, знаете, обычно говорят, что детей находят на капустной гряде, верно? У нас же на Луаньцзан капуста не росла, только редис. А-Юаню было одиноко, в ветви Цзычань Вэнь живых детей его возраста не осталось, и я придумал для него сказку, что если посадить одного малыша в редисную грядку, поливать и давать светить на него солнышку, то однажды рядом вырастут его братцы и сестрицы…       Сичэнь смеётся. Мама в детстве любила так же дразнить А-Чжаня, рассказывая ему небылицы, чтобы не грустил при расставании… Смех отдаёт горечью — и от воспоминаний о матери, и от слов Вэй Усяня: «живых детей», «только редис». Сичэнь думает: как хорошо, что Ванцзи попалось упоминание об Оковах. Как хорошо, что брат решился ими воспользоваться. Если бы не это… Сам о том не зная, Сичэнь взял бы на душу тяжёлый груз — потому что он не стал бы помогать Вэй Усяню, если бы ему оставили выбор. И тогда, скорее всего, в ветви Цзычань Вэнь не осталось бы живых детей вовсе — как и самой ветви. Вместе с ними сгинул бы и Вэй Усянь — и унес с собой в Диюй сердце Ванцзи, а А-Шу всё так же продолжал бы страдать от искажения ци, и кто знает, чем — и как скоро — это кончилось бы…       Сичэнь не желает об этом думать — и переводит тему:       — Я думаю, отправиться к вашим людям будет уместно, когда мы официально выедем обратно в Юньмэн. Того времени, за которое лодки или повозки проделают путь туда, как раз хватит, чтобы на мече добраться до Цинхэ, провести там день и долететь до Юньмэна.       — И при этом нельзя будет точно отследить, что мы уходили от каравана, если только сопровождающие не проболтаются, и где именно мы были! — Вэй Усянь подхватывает его мысль.       — Да. Письмо главе Цзян я отправлю с нарочным завтра утром, я всё равно собирался ему писать, так что ваше вполне можно отправить тогда же. Если вы хотите — можете передать мне его сегодня вечером.       — Благодарю дабайцзы за заботу, — лукаво улыбается Вэй Усянь.       Это обращение смущает, но оно же и подтверждает слова Ванцзи о том, что в сознании Вэй Усяня их с диди брак уже свершен. И тем больше — до зуда в кончике языка! — хочется спросить неподобающее. Сичэнь аккуратно оглядывается на старейшину Лисю, тот понятливо отстает еще на несколько шагов. И Сичэнь решается:       — Вэй Усянь. Утром вы упоминали некие техники…       Молодой господин Вэй кусает губы, а в его глазах пляшут хули-цзин, размахивая хвостами.       — Ах, дабайцзы, разве в клане Лань не изучают парное совершенствование?       Сичэнь снова теряется. Мог ли он неправильно понять слова дяди?       Вэй Усянь качает головой, фыркает и уже серьезно говорит:       — В трактате Шэнь Цзыяо эта техника именовалась «круговоротом золотых рек». Мне показалось, она не очень сложна для выполнения, и мы с Лань Чжанем использовали ее.       Сичэнь только усилием воли заставляет себя держать рот закрытым. «Золотые реки» — пусть и не утраченная, но не используемая уже около века, если не более того, техника. Не используемая по той простой причине, что меж партнерами, решившимися на ее применение, должно быть абсолютное, безоговорочное, кристальное доверие! Этого мало кто был способен добиться. А кое-кто даже и проверять не решался — что уже говорит само за себя. И если связь меж Ванцзи и Вэй Усянем и вправду столь сильна и чиста — Сичэнь может только опять порадоваться за брата. И позавидовать. И… промолчать о своей зависти.       — Я вас понял, Вэй Усянь. Что же, не стану задерживать и буду ждать ваше письмо главе Цзян. Отдыхайте.       Вэй Усянь кланяется ему и уходит в цзинши, за ним следует старейшина Лисю. Сичэнь с фэнь стоит на месте, бездумно созерцая нетронутый снег под магнолиями, после чего разворачивается и идет в ханьши — медленно, давая себе время подумать. Или не думать вовсе.       Не думать — гораздо приятнее: в ханьши его ждут дела... и дела... и еще очень много дел до того, как придёт ответ на его пока не написанное А-Шу письмо с планом посещения деревни Вэнь и просьбой присоединиться. А после — ещё много-много времени до того, как выйдет срок пребывания Ванцзи и Вэй Усяня в Юньшэне — и они с А-Шу наконец смогут встретиться.       Сичэнь входит в ханьши, встречаясь взглядом с братом, улыбается ему и говорит то, что идет сейчас действительно от самого сердца:       — Я очень рад за вас, Ванцзи.