Заложник

      Вэнь Нин никогда не оставался так надолго один. Тем более в таком месте, как Луаньцзан. Тем более — после того как умер, обратился нежитью и воскрес хранителем темной ци.       Вэнь Нин сидит на камне над пропастью, там, где любил сидеть его спаситель и учитель, его Сянь-гэ, ласкает пальцами черный корпус самого могущественного темного артефакта Цзянху и думает. Думает о том, что… ему хочется есть, но совсем не хочется идти и готовить. Что он мог бы спуститься в город и поужинать в любой харчевне, благо, у него есть кошель с серебром, оставленный сестрой. А еще у него есть с десяток пучков черной полыни, собранной на Луаньцзан, а лучше этой полыни тьму не отгонит никакая другая, да и лекарство от кровавой гнили из нее выходит в разы сильнее. И он мог бы зайти и продать эту полынь аптекарю.       К аптекарю, как он знает, сестра иногда ходила, когда у нее заканчивались нужные для лекарств Сянь-гэ травы… Или когда ей с Вэй Усянем удавалось найти на Луаньцзан что-то редкое, что при том не пригодились бы самим. Такое случалось нечасто, и травы от неизвестно кого аптекарь принимал неохотно, но платил честно.       Жизнь здесь научила Вэнь Нина бережливости — и он решает поберечь серебро. Тем более что ему всё равно нужно начинать как-то зарабатывать, так почему бы не этим?       Цюнлинь собирает все, что припас, в короб — тут не только полынь, Луаньцзан, при должном старании, настоящий кладезь для целителя, — надевает доули и спускается в город.       Илин, как и всегда, немного оглушает с отвычки, хотя это маленький город, захолустье, его не сравнить даже с Цзычанью, что уж говорить о Цишани. Но Нин давно привык к тишине Луаньцзан, там было тихо, даже когда жил его клан, точнее, те, кто от него остался. Сейчас тишину тревожат только его шаги да пение Чэньцин, ну, иногда еще вороний грай: на Луаньцзан живет небольшая стая ворон, и после того, как ушли люди, птицы вернулись на вершину хозяевами. Вэнь Нина они человеком не считают, впрочем, разве это не так?       Но Илин — другой, здесь полно жизни, кричат дети, торговцы, покупатели… Люди. Все торопятся по своим делам, не обращая внимания на одинокого путника с коробом за спиной и в низко надвинутой доули. Из-за его волос, часть которых видно из-под нее, его принимают за старика, должно быть. Но Вэнь Нин знает, что люди в маленьких городках куда внимательнее, чем жители крупных городов. Здесь, можно сказать, все друг друга знают. Чихни на одном краю — и на другом тебя заботливо спросят, как твое здоровье.       Он здесь чужак и не знает пока, какие слухи ходят о нем. В Илин он спускается уже не впервые, так что наверняка какие-то да есть. Нужно прислушаться, и Нин делает это, пока покупает у разносчика лепешку. Его, кажется, считают здесь то ли бродячим травником, то ли просто бродягой, зарабатывающим на жизнь чем придётся: потрепанные одежды и то, что в городе он появляется частенько, хотя и не живёт ни в одной из окрестных деревень, наводит местных именно на эти мысли. Да и подобных бродяг после войны появилось немало. Особо пристального внимания ему не уделяют, как и любому другому чужаку, пока тот ведет себя хорошо, не буянит, не крадет и не размахивает оружием — здесь привыкли к мимопроходящим чудакам… Как же, рядом — Луаньцзан! А до недавних пор на могильнике ещё и сам Ушансе-цзунь жил. С тысячей девственниц и армией мертвецов. Пока не пришли заклинатели из Цинхэ, Гусу и Ланьлина — и не одолели его, а девственниц увели… Куда увели — на казнь или в жёны своим могучим воинам — мнения разделялись. В самом Цюнлине бывшего лютого мертвеца и тем более Вэнь никто не опознал даже на рынке и в первый его приход, и во все последующие — и это хорошо.       Аптекарь встречает его недовольной гримасой, но Цюнлиня она не пугает — тот выглядит так всегда, кроме времени, когда обслуживает покупателей. С ними аптекарь радушен, но все равно неулыбчив. Цюнлинь уже знает, что Фа Шуан одинок, но вовсе не потому, что у него нет семьи. Его семья — два сына и их жены и дети — бросили его, предпочтя перебраться ближе к Юньмэну. И давно уже не навещают. Вэнь Нин думает: это говорят люди. А что на самом деле — кто знает? Может быть, сыновей старика Фа давно нет в живых, по Юньмэну и окрестным землям война прокатилась тяжелым каменным жерновом, перемалывая людские жизни в труху.       Фа Шуан, может, и отправился бы их искать, но в Илине он — единственный аптекарь, он же коновал и зубодер, и к нему же обращаются, если нужно вычистить или зашить рану. Если он бросит свою лавку и уедет прочь, в Илине не останется даже такого подобия лекаря.       — Выкладывай, что там у тебя, — бурчит старик.       Вэнь Нин кланяется ему и выкладывает из короба завернутые в чистое полотно сухие травы. До сих пор он приносил старику то, что собирал за границами печатей, запирающих тьму. Но в этот раз у него совсем другой набор: полынь, коробочки проклятого мака, шелестящие семенами — черные, как и большая часть луаньцзанских трав, тонкие побеги бамбука, расщепленные на полоски, истолченная кора мертвой яблони, смола — не янтарная, как у живого дерева, а зеленовато-серая. И бамбуковая фляжка с водой из Кровавого озера.       Аптекарь смотрит на все это, так широко раскрыв глаза, что они становятся похожими на совиные в обрамлении морщинок-перьев. Травы осматривает и обнюхивает внимательно, разве что на зуб пока не пробует, впрочем, аптекарь лучше прочих знает, что такое в необработанном виде в рот совать — стремиться к смерти. Поднимает глаза на Цюнлиня, смотрит внимательно, что на те травы:       — Парень, откуда ты взял все это? Уж не на Луаньцзан ли?       Скрывать это смысла нет, и Вэнь Нин кивает:       — Именно там, господин аптекарь. — Рискует: — Дадите за них справедливую цену — могу и ещё принести.       Старик Фа в задумчивости жуёт губу. Смотрит на Цюнлиня со смесью уважения и сомнения:       — Что, неужто правду говорят, что заклинатели в кои-то веки что-то толковое сделали, и на могильнике поспокойней стало? Раз уж ты туда за травами ходить обещаешься.       Вэнь Нину неприятно, что заслуги Вэй Усяня опять приписывают кому угодно, кроме него, но что он может сделать? Начнёт сейчас отстаивать правду — только слухи поползут… И все же снова рискует:       — Заклинатели? Ха! Что они могли против луаньцзанской тьмы сделать!       Он ведь не говорит никаких имен, верно? Ничего не утверждает. Ох, каких-то полгода назад он в жизни и посмертии бы не сказал чего-то такого, но в его груди, в его душе горит искорка души Сянь-гэ. Именно она дарит Нину смелость и силу.       — Так что, достопочтенный Фа, заключим сделку? В зиму, конечно, многого я не добуду, но все, что смогу — принесу только к вам.       Аптекарь хмыкает: он обоснованно сомневается, что кто-то ещё в Илине вообще рискнёт купить что-то подобное. Но шанс, что смельчак всё же найдётся — есть, да и простаком человек, сумевший пробраться на Луаньцзан и вернуться не только живым, но и с прибылью, быть не может — и аптекарь не желает терять шанса на прибыль собственную.       — Приноси, конечно, уж не обделю. За такие редкости и торговаться не стану.              До глубоких снегов дасюэ, заметающих Луаньцзан точно так же, как любую иную гору, Цюнлинь таскает старику Фа травы, лишайники, грибы, кору и даже — вот смех! — перья луаньцзанских воронов. Когда он приносит последнее, что удается добыть, и говорит, что больше не пойдет на гору до весны, старик смотрит на его окончательно обтрепавшиеся цзяньсю и япао, на до дыр стоптанные войлочные чжаньсе, и спрашивает:       — Парень, тебе хоть есть где жить?       Нин мнется. С одной стороны, ему, конечно, есть где жить — пещера, стараниями цзецзе и его самого довольно обжита, дров он натаскал, но и холод его не донимает, как обычного человека. Вот есть ему, как оказывается, все-таки нужно, хотя чистая тьма подпитывает лучше инедии. Но вопрос с едой решается охотой и рыбалкой, с его скоростью передвижения ничего не стоит сбегать в Юньмэн, порыбачить в местных плавнях, издалека, если повезет, увидеть сестру или господина Лань, или даже Сянь-гэ — и вернуться на гору в один день.       Но если ему тут, вот прямо сейчас предлагают поселиться со старым Фа… Вэнь Нин не хочет отказываться.       Раньше, до войны, он чаще избегал людей. Слишком легко смущался, был неуверен в себе, да и общаться было особо не с кем, но сейчас оказывается, что и для него одиночество может быть в тягость. Нин скучает по людям, по тому, что говорить можно не только с воронами, которые могут отвечать ему лишь насмешливым карканьем. Больше всего, конечно, тоскует он по подначкам и счастливому смеху Сянь-гэ, наставлениям и нежным объятиям сестры, прилипчивому любопытству А-Юаня, и разговоры с аптекарем были бы отдушиной.       Нин молчит слишком долго. Аптекарь качает головой:       — Негде, да? А чего жмешься, как неродной — сейчас много кому возвращаться некуда, а по тебе и видно, что не просто так в бродяжки подался. Оставайся зиму у меня, как-нибудь потеснимся.       Аптекарь еще раз окидывает Нина взглядом с толикой сочувствия. Он, пускай пока и не спрашивал, отчего его знакомец, который явно вчерашний юнец, сед как лунь — но какие-то свои выводы явно сделал.       — Я… умею работать с травами, — говорит Нин. — И могу помогать содержать лавку и дом. И готовить умею.       Старик фыркает. Нин никогда раньше не видел, чтоб смеялись без улыбки, но у Фа Шуана это выходит как-то само собой.       — Расхвалил себя что твою невесту. Раз уж так, то ступай двор чистить. К ужину позову.       Нин заканчивает работу за кэ, успевая сгрести весь насыпавшийся снег на крошечный участок, где у старика оказывается подобие сада или цветника. Все остальное место занимают сарай с каменной мельницей, три вкопанных в землю чана для вина и какие-то еще постройки, где старик обрабатывает травы в сезон. Нин берет метлу и идет размести улицу перед лавкой, хотя об этом его старик Фа не просил. Но это не просто работа, это заявление: вот он я, и с этого времени я живу здесь. С этого времени он — не просто бродяга Нин, он — Вэй-чжули, помощник аптекаря.       Нину немного смешно: здешние люди почему-то разделяют Вэй Усяня и Ушансе-цзуня, считая их двумя разными людьми. Если закапываться глубоко в смыслы, то так оно и есть, а Нину только на руку, что когда он называет себя Вэй Нином, никто не вспоминает о Вэй Усяне. Хотя на самом деле людей, кто носит фамилию Вэй, и на землях Не, и на востоке Вэнь, и на западе Цзинь полно. Еще один Вэй, что тут такого.       Да, впервые называясь так, он робеет — пускай в нём и есть частица души Вэй Усяня, что явно делает их родичами даже более близкими, нежели кровная родня — брать чужую фамилию, даже не спросив позволения, неловко. Не говоря уже о том, что хотя Вэнь Цюнлинь и умер на тропе Цюнци, он всё равно продолжал считать себя частью клана Вэнь, и называясь чужой фамилией чувствует себя предателем. Но та самая частичка души, которая не совсем его, Вэнь Нина — она говорит, что всё в порядке. Что для сестры он был братом и мёртвый, и осквернённый тьмой — смена фамилии для неё ничего не будет значить. И точно так же не оскорбится и Вэй Усянь, который так настойчиво просил называть его Сянь-гэ, что скорее даже обрадуется.       Сейчас, когда одиночество, казалось бы, должно отступить, оставшись за порогом аптекарского дома, тоска по родным и близким вдруг становится почти нестерпимой. Нину отчаянно хочется промчаться по заснеженным дорогам к Юньмэну, по проклятой тропе Цюнци и минуя Ланьлин — к землям Не, но прямо сейчас он не может этого сделать. Уйти на сутки-двое из дома просто так не получится, старик Фа будет волноваться. Но он может отпроситься на охоту, ведь так?       — Куда ты собрался в такую погоду, глупый мальчишка? — ворчит Фа Шуан. — Метель будет. Сиди дома, у нас и без того довольно еды.       Он замолкает и смотрит на поникшего Нина, гладит усы и бородку, хмыкает:       — Или тебе вовсе не охотиться приперло, а? Где-то девку себе нашел, что ли?       Нин немеет. Мог бы — покраснел, от смущения даже позабытое, казалось, после смерти заикание вернулось!       — Н-нет у м-меня д-девушки! У м-меня сестра! Т-то есть, я хочу сходить к сестре!       На лице старика Фа ясно видно удивление. Он про семью Нина никогда не спрашивал, явно считая, что раз юнец, даже не получивший еще зан, болтается по миру как перекати-поле в плохо штопаных обносках, то семьи там никакой и быть не может… После лицо его приобретает сочувствующее выражение:       — А, навестить могилу?       — Д-да нет же!       Старик Фа выглядит уже явно ошеломлённым. Нин заставляет себя успокоиться и понять, что теперь говорить — позволять считать сестру мертвой он не может ни в коем случае, но и правду говорить тоже не может. А лгать он никогда особенно не умел, и это не очень изменил даже ритуал Сянь-гэ. Так что он обходится полуправдой:       — Моя сестра… Она, возможно, скоро выйдет замуж. — По крайней мере, Сянь-гэ говорил, что сестра явно понравилась главе Цзян — и Нин ничего не имеет против, если не против сестра. А заставить ее никто не сможет, в этом он уверен! — Я не могу навещать её слишком часто, чтобы не бросить тень, тот человек — господин высокого статуса, и хотя о нашем родстве он знает, и сестра, если понадобится, конечно примет меня, я не хочу доставить ей неприятности. Она всю жизнь обо мне заботилась, если бы не она — я бы сейчас лежал в могиле, — последнее он добавляет совсем тихо, это — правда даже более, чем старик Фа может себе представить.       — Так ты, выходит, изгнанный из клана? — щурится аптекарь. — Ну, что-то я такое и думал, по твоим манерам, конечно, видать, что не крестьянский сын, да и на бродягу-саньжэнь не похож, те-то все с мечами да талисманами.       Нин молчит. Еще Сянь-гэ говорил: скажи человеку слово, а целый трактат он сам себе надумает. Нин позволяет старику Фа выдумать ему не только жизнь, но и прошлое.       — Эге, да ты, видно, из тех, кого силком под вэньских псов тащили, сынок? Или в войну за сестру заступился и кого из этих свинячьих детей порешил, и твои подсуетились да изгнали, чтоб не сгореть?       Нин, даже если б и хотел, не знал бы, что сказать на такое. И в том, и в другом предположениях есть толика правды. Их ветвь в самом деле пытались принудить силой участвовать в войне. Сестре удалось оградить остальных, пожертвовав собой и им, остальным пришлось сидеть тихо и стараться никуда не выбираться из их маленького поместья. Это спасло в войну, но вот после, увы, уже нет — ланьлинские отряды пришли и к ним, скорее всего, кто-то из Цзычани указал им на спрятанное в горной долине поместье.       — Я ушел сам, — наконец, говорит он. — Это было мое решение.       Это, в конце концов, правда, он выбрал остаться на Луаньцзан сам.       Старик Фа качает головой, явно имея своё представление о том, как принимаются подобные самостоятельные решения: или уходишь из клана, или тебя наутро находят повесившимся на шёлковом поясе, да и ещё и с запиской: «решил не позорить семью тем, что её фамилию носит такой безнадежный человек, как я»... Незадолго до войны в малых кланах с теми, кто чем-то оскорбил Вэнь, такое часто случалось. Альтернативой было то, что клановое поместье навещал отряд заклинателей с солнцем на рукавах — и назначенный виновным отправлялся на суд Яньло-вана в гораздо более неприглядном виде, чем после повешения. Иногда — не только он. Многие мелкие кланы так были вовсе стерты с лица земли. Кто о них вспомнит, особенно, если потом на месте зажиточного поместья осталось пепелище?       — Я в самом деле хотел бы навестить сестру. Но если будет метель, конечно, я никуда не пойду.       Старик Фа ставит на жаровню чайник и достает из ларя подсохшие баоцзы, которые сам же Нин вчера и готовил.       — Садись-ка, сынок, потолкуем.       Нин внутренне смеется: еще утром он был «глупый мальчишка», а сейчас, значит, «сынок» стал. Хотя старику Фа впору было бы называть его «внучком», но не в этом же суть, верно? Суть в том, что этот нелюдимый старик принял самим же собой придуманую версию его, Нина, злоключений близко к сердцу. И, похоже, в существовании Вэй Нина близится очередная веха, что разделит его новую жизнь снова на «до» и «после».       Так оно и случается. И приводит Нина практически в онемение тем, что именно делает Фа Шуан. А Фа Шуан идет к саньлао Илина и пишет бумагу о том, что Вэй Нин назначается его наследником и душеприказчиком.       Сварливая тетушка Ву, живущая через дорогу и торгующая танхулу и прочими сладостями, все время презрительно фыркавшая на него, на следующий день улыбается и кивает, называя Вэй-гунцзы. Покупатели начинают воспринимать не как пустое место, да и на рынке его больше никто не рискует обвесить или обсчитать.       Бродяги-Нина больше нет. Есть этот бедный мальчик старикашки Фа, наследник Фа и уважаемый Вэй-чжули. Нин с трепетом ужаса думает, что этак его, чего доброго, женят. Его! Хранителя луаньцзанской тьмы! Непонятную жить-нежить! Не говоря о том, что он вообще не хочет жениться, по крайней мере, пока не встретит ту, которой пожелает рассказать что-то большее, чем придуманную старым Фа историю, он не может не думать об этом, как лекарь. Как его тьма повлияет на женщину, что решится разделить с ним весенние радости? А на дитя?!       Мысли спотыкаются на этом, зависают, Нин думает: о чем он вообще? Жена, дети… А он сейчас в смысле постельной состоятельности хоть что-то стоит? Потому что в ту ночь, когда Сянь-гэ со своими сопровождающими покинул Луаньцзан, а после на гору неожиданно поднялись главы Не и Лань… и занялись… э-э-э… парным совершенствованием, Нин не сразу сообразил закрыться заглушающими талисманами. Но либо он тогда чересчур смутился, либо ему радости плоти все же теперь недоступны, он ничего такого не почувствовал. И он знает только один способ это проверить.       В выделенной ему комнатушке ничего кроме кровати, сундука с кое-какими вещами и столика с умывальным тазом нет, ему в принципе ничего больше и не надо. Вэнь Нин уходит в нее под вечер, когда аптека уже закрыта, а старик Фа, напившись вечернего чаю, дремлет у себя. В комнате нет и зеркала, но послушные Нину потоки темной энергии растекаются по стене, замирают подобием водной глади, позволяя увидеть себя, рассмотреть серебристо-серые линии рисунков на коже, тело, не изменившееся ни на каплю со дня, когда он умер. Вечные восемнадцать: белая кожа, чуть заметные темные волоски в паху: он так гордился тем, что начинает выглядеть как взрослый, сейчас и вспомнить смешно.       После ритуала они с сестрой провели некоторые исследования его новых возможностей — но у них на это было не так уж много времени, да и возможностей. Кроме того, Цин-цзе опасалась повредить ему, и по-настоящему серьезных изысканий не проводила… Даже толком не осматривала. Сам Нин тем более ничего подобного не делал, его больше интересовали новые умения, чем состояние собственного тела…       Нин помнит, как впервые после того, как Сянь-гэ вернул ему разум, увидел своё отражение в кадке с мутной дождевой водой. Из отражения на него смотрел мертвец со смутно знакомыми чертами иссохшего лица — и с тех пор Нин больше не пытался понять, как выглядит. Даже после ритуала, вернувшего ему подобие жизни, старался лишний раз не приглядываться, только следил, чтобы не выбивались из-под доули волосы да ворот не распахивался слишком сильно, но сейчас его одолевает любопытство.       Стать взрослым мужем ему уже не суждено, это понятно, но лучше уж участь вечного юнца, чем вечного мертвеца. Вопрос в том, чем первый отличается от второго, кроме бьющегося сердца.       И Нин внимательно осматривает себя. Он умудрился наесть немного мяса на костях и больше не выглядит, словно дух голода, но кожа его излишне бледна. В городе уже привыкли к его виду, и считают, что кожа его светла из-за благородного происхождения, и потому же он даже зимой стремится прикрыть лицо; но желает не оголяться больше, чем это необходимо, Нин из-за узоров на коже: по металлическому оттенку сразу понятно, что это не обычная татуировка, да и обычные для благородного гунцзы — попрание приличий. В остальном кожа у него подобна плотному отбеленному шелку. Он не особенно бережется, бродя по долинам Илина и горным склонам, но даже если рвется одежда, кожа остается целой. Он думает, что весь запас прочности, что был некогда у считавшейся практически неразрушимой Печати, Сянь-гэ передал ему.       Сейчас его больше интересует все же не это, а иные, более человеческие свойства тела. Сбрасывая на пол раскрытое ханьфу, он медлит и наконец кладет руки на грудь, легко улавливая ровное биение сердца подушечками пальцев. Так странно касаться себя и никак не мочь сообразить, что бы могло помочь его дракону воспрянуть. Когда ему исполнилось лет четырнадцать, но простыни на его кровати оставались чисты, цзецзе опечалилась тем, что из-за неполноценной души его развитие запаздывает. Это, наверное, было справедливо. Потом… потом ему стало пятнадцать, и он влюбился с первого взгляда, утонул сразу и навсегда. А потом была война, и стало не до влюбленностей. Признаваться в своем чувстве ни тогда, ни после, когда получил шанс еще раз увидеться с тем, кого любил, Нин не стал. А потом он умер и воскрес, но любовь переплавилась в нечто иное. В привязку? Связь мертвеца и хозяина?       Нин не может не думать о том, что Сянь-гэ все знал. Знал и, отдавая ему частички своей шень, вложил в него именно те, к которым крепилась эта связь, отпуская совсем, полностью. Словно говоря, что не может ответить даже малой крошкой взаимности. Сейчас, думая о нём, Нин не ощущает и доли тех чувств. Хотя сами чувства и есть — теперь они больше похожи на то, что Нин чувствует к сестре. Он счастлив, что Сянь-гэ будет жив, здоров и, возможно, разберётся наконец со своим непревзойдённым нефритовым совершенством — и не испытывает ни толики печали, ревности или зависти, этот образ более не пробуждает неясное томление в его теле.       А больше Нин подобных чувств в жизни ни к кому не испытывал, хотя и пытается на пробу вызвать в памяти образы юношей — раз уж его первой влюблённостью стал юноша, это кажется логичным, — которые некогда казались ему красивыми. И… ничего. А придумать себе образ прекрасной девы, что зажгла бы его кровь, у него, видимо, недостает воображения. Все, что он может — это просто исследовать свое тело, касаясь в самых разных местах и чутко прислушиваясь к себе. Что-то все же становится маленьким толчком к удовольствию, сперва едва заметному, потом сердце начинает биться быстрее, а внутри словно сводит сладко и тягуче, и кожа покрывается мурашками. В мыслях при этом все еще царит блаженная пустота. Нин никого не представляет, он просто исследует себя.       Промежуточный результат исследований можно счесть удовлетворительным: возлечь с девой — или не девой — он сможет. Захочет ли — вот вопрос, но его Нин решает игнорировать: многие благородные заклинатели посвятили всю свою жизнь совершенствованию, так и не связав себя узами брака, и Нин не думает, что огорчится, если последует их примеру.       Но дело он всё же предпочитает довести до конца, раз уж взялся. Да и остановиться на полпути и остаться в том состоянии, в каком он сейчас — его нефритовый стебель всё же ощутимо воспрянул — было бы просто неудобно. Так что Нин продолжает осторожно касаться себя; думать становится всё труднее, мысли словно тонут в новых ощущениях, как голоса в тумане. Когда в какой-то момент он не гладит себя кончиками пальцев, а неосторожно царапает — а ногти у него все же очень прочные и острые — под веками становится ало и ярко, и лениво паривший на высоте птиц дракон взмывает к звездам. Нина выгибает в спазме удовольствия, и он уже специально проводит по груди ногтями, задевая рисунок-лабиринт над даньтянем. И словно окунается в молнию, едва успевая закусить губу, сдерживая вскрик. Еще с добрые пару цзы его потряхивает, и нет желания шевелиться, даже чтобы посмотреть, как сейчас выглядит его янский эликсир, если его можно так назвать, конечно: Нин все же теперь больше создание Инь, а не Ян.       Но миг блаженства всё же проходит. Тело остывает и успокаивается, в голову, пускай вязкие и ленивые, но всё же возвращаются мысли. Вместе с ними возвращается и любопытство — и Нин скашивает глаза на итог своего исследования.       Пожалуй, от возлежания с девой традиционным способом — даже если захочет — он воздержится. Его семя — не белесо-жемчужного цвета, как оно должно быть у здорового мужчины, а совершенно прозрачно. Тем более что от него ощутимо тянет Инь, как от чего-то давно мёртвого. В лучшем случае — Нин бесплоден. В худшем… он, пожалуй, не хочет выяснять, что за темную тварь способно произвести на свет подобное.       Нин поднимается, приводит себя в порядок, тихо согревая воду в ведре одним из талисманов Сянь-гэ. После долго бездумно расчесывает волосы, пока они не высыхают, заплетает легкую косу, затягивая ее привычной алой лентой — подарком опять же Сянь-гэ. И ложится в постель, снимая охранные талисманы с двери, хотя сон ему, как таковой, и не нужен. Просто в медитации легче отслеживать потоки сил, текущих в мире, а «спящий» он не вызовет вопросов, если вдруг старику Фа вздумается заглянуть к нему ночью. Меньше всего ему нужны проблемы и недопонимание с Фа Шуаном, который приютил его и придал его существованию законность. Ведь человек не может жить без документального подтверждения своего существования, статуса и связей, таковы законы даже здесь, на землях цзянху.       Вэй Нин думает: он снова самый настоящий живой человек, согласно всего лишь свитку не особенно дорогой бумаги, на которой он вписан в реестр жителей Илина не самыми качественными чернилами. Как это… иронично. И, наверное, правильно?       Жизнь течёт, словно река, не обращая внимания на отдельные судьбы-песчинки в своём течении. Какие-то из них больше похожи на камни, тяжело перекатывающиеся по дну, какие-то и вовсе — огромные валуны, что заставляют воду идти бурунами или наоборот, замедлять течение в запруде, но каждый из этих камней вода рано или поздно обтешет и превратит в песок. И так же, как река не обращает внимание на песок в русле, люди всегда найдут более важные дела, чем тратить бумагу и чернила на мимолетную песчинку чужой жизни. А если уж нашли на это время, потратив, то в их сознании, словно в свитке, прочно прописывается: такого-то дня, такого-то года в их окружении появился такой-то человек. Он есть, а значит, его следует включить в привычный ритм жизни. И когда это происходит, камень ложится на нужное место в русле. И сдвинет его лишь какой-то особый катаклизм. Но таких, кажется, больше не предвидится: война окончена, уже год как.       Да продлятся дни мира, и он, Вэй Нин, хранитель тьмы Луаньцзан, постарается сделать для этого все, что будет в его силах.