Цзян Чэн прислушивается к разговорам своих людей, особенно на той лодке, где расположились его брат с женихом и мелкий Вэнь. Ребенок безмятежно спит, спрятав личико от холода в плечо Вэй Усяня, и от этой картины щемит сердце.
— Молодой господин Вэй, где вы мальца-то раздобыли? — любопытствует лодочник.
— Ну как это где? — скалит зубы дагэ. — В город летали и на рынке нашли. В тележке с редиской. Так что теперь это наша маленькая Редисочка.
Недоуменная тишина висит недолго: люди сперва неуверенно, а после уже веселее и громче смеются, особенно поглядывая на лицо Вэй Усяня — в его глазах пляшут речные жэньюй, выдавая смех.
— И глава разрешил?
— С чего бы мне было запрещать? — Ваньинь непринужденно переходит с лодки на лодку, пользуясь тем, что они сблизились и идут нос к корме. — Орден не обеднеет от того, что примет одного мелкого.
В самом деле он уже думал над тем, чтобы поискать будущих учеников среди оставшихся после войны сирот. Принять не просто в орден — в клан тех, кто покажет себя лучшими. Верность клану закладывается с самого детства, но она должна иметь под собой прочную основу. Это только Вэй Усянь такой — его верность необъяснима, почти иррациональна.
Его верность — лодка на зыбкой водной глади. Но для юньмэнца лодка порой важнее дома… Цзян Чэну все еще трудно понять: он слишком многое взял от матери, а мать — от мэйшаньских незыблемых скал.
Люди продолжают насмешничать, пытаясь выпытать, откуда всё-таки взялся ребёнок — Вэй Ина здесь уже хорошо знают и в увлеченно выдаваемую им чушь не верят, но вскоре всё же отстают: не хочет говорить — его дело, главное что Глава не против. Глава же смотрит на своего побратима и видит, как хорошо у него получается быть не только наставником, но и отцом. Он точно будет любить этого ребёнка, ни на мяо не забывая, что сам назвал его сыном…
Грудь колет привычная зависть, которую Ваньинь так же привычно заталкивает в тот темный омут, из которого она вылезла. Он — почтительный сын и любящий брат, он не станет об этом думать.
Зато может подумать о том, что и ему самому однажды нужно будет жениться и обзавестись наследником, а лучше не одним. Даже если он начнёт принимать в клан сирот, всё равно обязан, родители этого бы хотели.
В талисманы его люди вливают больше сил, и караван летит по реке, как стремящаяся в родную заводь стая рыб: теперь, когда с ними ребенок, никто не желает медлить, малыш может легко простудиться, непривычный к сырому речному ветру. Ваньинь им не приказывает — это они решают сами. Так что путь занимает вполовину меньше времени, чем обычно, и пристани, стены, башни Ляньхуа-У выплывают из утреннего тумана уже на следующий день.
И хорошо, что так быстро: если ночью Вэнь Юань спокойно спал, убаюканный еще там, в деревне Вэнь, то с утра, стоило ему проснуться и понять, что они в лодке, бедного малыша замутило. Вэнь Цин сказала — это обычное
для них дело, сноровисто отыскала какую-то пилюлю, впихнула хнычущему ребенку. Теперь у Ваньиня в голове звенит только один вопрос: а ей самой-то каково в лодке? Помогая ей выйти на причал, он внимательно всматривается в ее лицо — не видно ли признаков водной болезни? Вэнь Цин фыркает, как замочившая лапки кошка:
— Ваньинь, по-твоему, целитель не позаботится о себе сам?
Он краснеет и независимо поводит плечами, не выпуская из хватки ее локоть. Конечно, она может позаботиться о себе сама, но Ваньинь
хочет о ней заботиться. И не перестанет, пока она прямо не скажет, что эта забота ей неприятна.
Вэнь Цин не говорит, лишь легко опирается на его руку и идёт рядом.
Ему нет нужды отдавать приказы: встречающие адепты сами берутся разгрузить лодки, брат с женихом, похожие на двух уток-мандаринок, курлычущих над утенком, уходят в тепло, чтобы как можно скорее отогреть и успокоить разбуженного прибытием, хнычущего ребенка. И потому Ваньинь позволяет себе проводить Вэнь Цин до ее покоев, где нехотя, слишком медленно отпускает.
— Увидимся на завтраке, Ваньинь, — чуть заметно усмехается целительница, легко подталкивает его к двери: — Переоденься и высуши волосы. Иначе вместо твоего любимого отвара мне придется поить тебя травами от кашля.
Ваньинь открывает рот, чтобы возмутиться, и закрывает, различив в ее голосе затаенный смешок. Ладно, ладно! Он сделает, как она сказала, хотя заклинатель его силы не может заболеть от влажной одежды и волос даже зимой.
На завтрак в маленький «семейный» зал, где собираются только самые близкие, Ваньинь приходит с некоторым опозданием: его поймали буквально на пороге покоев, отказать старшей над слугами в ее настоятельных просьбах он не может — все они касаются быта маленького Вэнь Юаня, и Ваньиню немного стыдно за то, что не послал кого-то из своих людей вперед, чтобы Ша Нуань смогла подготовить покои, одежду и все прочее, что требуется ребенку, заранее.
В зале сейчас накрыто всего четыре столика, и два из них сдвинуты вместе, и за ними уложены три подушки. Никто не садился без него, и Ваньинь снова чувствует слабый укол стыда, который смывается неожиданным умилением при виде неуклюжего, но очень старательного поклона А-Юаня. На Вэй Усяня и Лань Ванцзи смотреть больно: глаза слепит их яркое сияние. Ваньинь переглядывается с Вэнь Цин, и оба, словно сговорившись, чуть закатывают глаза. Эти двое!
Эти двое первым делом после того, как все наконец садятся, начинают кормить ребенка. Ваньинь знает, почему для брата первым выражением привязанности после объятий всегда будет еда. Он бы и рад не знать, но никогда не сможет забыть, как отец объяснял им с Яньли, почему не стоит ругать принесенного с улицы задохлика за спрятанные в комнате куски баоцзы, засохших или начинающих подгнивать овощей и фруктов. У него до сих пор по въевшейся под кожу привычке в цянькуне всегда лежит мешочек с сухарями, вяленой свининой, сушеными фруктами и лотосовыми семечками… И еще теперь он знает, что после возвращения с Луаньцзан Вэй Усяню тяжело съедать за раз нормальные для молодого мужчины порции, а потому старается не обращать внимания на то, что брат в течение дня еще раза три-четыре забегает на кухни, чтобы перехватить чего-нибудь, что можно съесть на ходу. Дурная привычка, и Вэнь Цин его ругает, и сам Усянь старается от нее избавиться. Но страх остаться голодным, сидевший в брате с детства, за месяцы на проклятом могильнике успел превратиться в страх того, что голодными останутся люди, за которых он отвечает. И он в очередной раз сломал себя.
Все это однажды будет исцелено, им бы только немного покоя, возможности никуда не бежать и не достигать невозможного… Но пока жив их последний враг, об исцелении незримых ран души приходится забывать.
К концу завтрака Ваньинь замечает: то ли Облачные Глубины повлияли на брата сильнее, чем казалось, то ли полное восстановление золотого ядра снова что-то изменило, но Вэй Усянь с аппетитом съел все, что было поставлено перед ним. От сердца словно отваливается еще один тяжелый камень.
— А-Сянь, — говорит он, — думаю, будет лучше, если вы с Ванцзи сегодня посвятите весь день ребенку и поможете ему привыкнуть к дому.
Ответная улыбка — широченная и сияющая как солнце — греет душу.
— Спасибо, диди, мы так и сделаем. Какую комнату ты решил выделить для А-Юаня?
— Ту, что слева от твоей, конечно, — пожимает плечами Ваньинь и не сразу понимает, отчего на лице брата возникает такое сложное выражение. — Что не так?
— Нет, все… Но, А-Чэн, это ведь…
твоя комната?
Ваньинь фыркает, слегка покачивает головой: да, это в самом деле бывшая его комната. Та самая, куда его переселили, когда они с Усянем переросли одну на двоих. Ну и что ж теперь, запереть ее и превратить в памятник? Тем более — ему, как Главе, теперь положены другие покои. Он в них и спит. С тех пор, как Вэнь Цин взялась его поить своими отварами — действительно спит, а не ночами напролёт пытается отыскать в этих покоях следы отца.
— А-Сянь, ребенку в первое время в новом доме понадобитесь вы с Ванцзи рядом, даже я это понимаю. Неужели ты думаешь, я пожалел бы для этого какую-то комнату, даже будь она трижды моей? Глупости какие. Думаю, там уже прибрались, кровать менять я не приказывал, пусть привыкает спать в большой сразу. Наверняка тебе и Ванцзи придется не раз и не два ночевать с ним рядом в первое время, так что это и хорошо.
Он говорит что-то еще, правильное и нужное, совершенно не думая над словами: все внимание приковано к стеклянно блестящим глазам дагэ, к тому, как тот моргает, и с ресниц срывается капля, ползет по щеке. К тому, как перехвативший его взгляд Ванцзи, поворачивается к жениху и бережно, осторожно стирает ее краем рукава.
— Если вы наелись, идите, — сглотнув ком, совершенно нежданно перекрывший горло, Ваньинь отпускает этих троих.
С цзы в зале висит тишина, не слышно даже стука палочек о тарелку.
— Я ничуть не удивлюсь, если, вырастив этого ребенка, дагэ не остановится и найдет им еще парочку, — говорит Ваньинь, когда тишина становится невыносимой. — Я не знаю, откуда в нем взялись эти бездны любви, если сам он ее не помнит от родных родителей, а от моей семьи… не видел и не знал…
— Ваньинь, ты ошибаешься, — Вэнь Цин осуждающе смотрит на него. — Если бы он тебя слышал, то был бы, возможно, зол на то, что ты игнорируешь или принижаешь вклад Ли-цзе.
Ваньинь чувствует, как начинает печь уши от стыда. Возможно, дагэ впрямь был бы зол и открутил бы их ему.
— Я плох в семейных отношениях и понимании, — пытаясь выглядеть равнодушным, он пожимает плечами.
— Ну, не настолько, чтобы не признавать ошибок, а это всяко лучше иных вариантов.
Если Вэнь Цин устраивает — он рад. Ваньиню не хочется выглядеть в её глазах настолько же безнадежным, насколько он себя чувствует.
Ваньинь не берется судить, умели ли признавать ошибки его собственные родители. Отец, наверное, да… Но Ваньинь слишком похож на мать.
Слуги подают чай, и Ваньинь уже готов быстро выглотать свой и отправляться в кабинет, разгребать накопившиеся за время отсутствия Вэй Усяня дела (да, ему стыдно, но месяц без дагэ привел к завалам на столе… Он воистину безнадёжен!), но Вэнь Цин отставляет свою пиалу и говорит то, что заставляет его замереть:
— Я хотела поблагодарить тебя, Цзян Ваньинь. И глав Лань и Не, если это возможно. В той деревне я… растерялась. Нужно было сказать сразу, но… Я ведь боялась об этом даже просить…
— Что? О чем? — переспрашивает он, мысленно собираясь.
— О возможности поискать других. Те, кто был
действительно верен Владыке… Они были или на передовой, или в Безночном.
Вэнь Цин комкает рукав и не продолжает, но её мысли ясны и так: все те, кто был там, были разорваны мертвецами Вэй Усяня. Тех, кому «повезло» уцелеть и не пополнить ряды его мертвой армии, добили союзники. В живых не осталось ни одного защитника Цишани и Безночного города. Озверевшие от крови люди резали всех, кто носил белое с алым. Даже в самом городе никого не осталось, хотя оттуда, кажется, и уходили какие-то беженцы еще перед самой осадой, их выпускали — только стариков, женщин и детей. Цишань превратилась в город-призрак, а после, когда было вывезено все мало-мальски ценное — в пепелище. Трупы вэньских солдат не закапывали — бросали в дома, заливали горючим маслом и поджигали. Пепел тогда укрывал все на сотни ли окрест, словно глубокий снег…
Цин встречается с Ваньинем взглядом и говорит:
— А мы и вправду поддерживали связь с несколькими побочными ветвями вроде нас самих. И когда ответы на письма перестали приходить… Я запретила себе думать о том, что это может значить.
Ваньинь может себе представить, как это было: презрительные взгляды и боязливые шепотки в спину; каждодневное ожидание, что к ним в дом вот-вот ввалятся ликующие победители и отнимут то немногое, что осталось; редкие письма от родни, так же застывшей в ожидании, словно попавшая в смолу муха… А потом письма перестают приходить — и ты боишься писать первым, чтобы не накликать беду. Чтобы она обождала за порогом ещё хотя бы день… Хотя и так ясно, что она вот-вот постучит в ворота.
Ваньинь всё ещё ненавидит Вэнь. Ненавидит тех псов, что ворвались его дом и убивали его людей, и представься такая возможность — убил бы каждого из них ещё раз.. Но это
не те Вэнь. И Ваньинь обещает:
— Мы их вытащим. Всех, кого сможем.
Снова повисает молчание, а потом Цин ставит свою гайвань так тихо, что не слышно звука соприкосновения фарфора и дерева, смотрит на него в упор и спрашивает, не отводя взгляда:
— Ваньинь. Почему ты это делаешь?
Он качает свою гайвань в ладонях, раздумывая. Он мог бы сказать, что во всем виноват брат, что это политика, что ему нужно нарабатывать авторитет, и еще много правильных слов. Но все это ил и тина. А истина в том, что…
— Я чту сяо, А-Цин. И чту жэнь.
Невозможно сходу распутать паутину долгов, которые меж ними — они так переплелись, что уже проще отбросить, кто кого спасал и сколько раз. Но нельзя забыть то, что лишь усилиями Вэнь Цюнлиня они с Вэй Усянем смогли достойно похоронить тела родителей — это и есть его
сяо и его долг ей, как наследнице её брата.
Он видел её клан. И он хочет верить тому, что и остальные — те, с кем она переписывалась, о ком думает сейчас, — не замарались в войне. И это его
жэнь: он выжил, он силен, он может и должен проявить милосердие и великодушие. Но, конечно же, не бездумно и огульно.
— Вэнь Цин, ты ведь понимаешь, что их просто так не отпустят даже на поруки мне или главе Лань? Будет расследование, будут дотошно рыть, и если кто-то из тех, других Вэнь окажется все же воевавшим…
— Я сама укажу на всех, в ком сомневаюсь. — Вэнь Цин прикрывает глаза. Видно, насколько тяжело ей даются эти слова, но она целитель. Она не хуже него знает: иногда, чтобы спасти целое, нужно пожертвовать частью.
— Хорошо. Так и вправду будет легче.
Завтрак они заканчивают в молчании, пусть и не душно-тяжелом, но и не легком, к которому он, признаться, давно привык. Вэнь Цин уходит в свою вотчину, сам Ваньинь идет в кабинет, но настроения работать с бумагами у него нет вовсе. Так что он с виноватым вздохом отправляется сперва на полигон, пару ши гоняя новичков и тех, кто уже освоился со званием адепта ордена, потом выходит в город по просьбе магистрата, проводя три скучнейших сяоши в компании императорского чиновника, поминая последними словами решение дать Вэй Усяню выходной именно сегодня: обычно он отправляет именно его на такие встречи, и они заканчиваются быстрее, он уверен! И лишь к вечеру он возвращается к себе в кабинет, совершенно не ожидая увидеть там брата.
Вэй Усянь поднимает на него взгляд от стола с уже разложенными в ровные стопки-башенки бумагами и свитками, и у Ваньиня слегка ёкает где-то внутри. Слишком уж серьезен ртутно-серый взгляд.
— Цзян Чэн. Нам нужно поговорить.
Да и начало — тоже «ничего себе», от него стынет и холодеет в нижнем даньтяне, а сердце замирает на мяо и начинает колотиться о ребра, как будто он — снова ребенок и натворил что-то, да еще и попался. Дурацкое и очень неприятное чувство!
Ваньинь напоминает себе, что он, вообще-то,
не ребёнок, а взрослый мужчина, глава клана и ордена, а поговорить с ним хочет
Вэй Усянь, а не матушка (она о своём намерении «поговорить» даже не предупреждала, ему доставалось «на орехи» сразу!), а Вэй Усянь обычно создает проблемы сам — хотя в половине случаев и не по своей воле, — а не ругает за них Ваньиня. Так что он заставляет себя успокоиться и садится:
— Говори.
Дагэ смотрит на него и фыркает, сбивая серьёзный настрой:
— Какой суровый молодой господин! С таким нахмуренным лицом от тебя любая сваха откажется, и церемониями придется заниматься мне.
В первую мяо Ваньинь просто моргает, не понимая, при чем тут свахи и церемонии. То есть, нет, он понимает, но ведь до этого еще пока далеко, да и решено же было обойтись без свах. Во вторую — цепляется за
ошибку: дагэ сказал «от тебя», а он-то тут при чем? В третью до него наконец доходит: Вэй Усянь не ошибся. Он сказал именно то, о чем думает.
— От меня?!
— Ты хочешь сказать, что не намерен брать на себя ответственность и собираешься позволять злым языкам и дальше трепать имя Цин-цзе? Или у тебя в самом деле нет никаких намерений в ее отношении, Цзян Ваньинь, и то, что я успел услышать за эти несчастные полдня с момента нашего прибытия — правда?
Голос брата к концу его речи холодеет и кажется острым, как лезвие его меча. И в глазах напрочь исчезают смешинки, они снова становятся цвета ледяной шуги в зимних водах Чанцзян.
— Услышать? — в голове у Ваньиня полный кавардак, хуже, чем был в бумагах до того, как за них взялся Усянь. — Что ты «успел услышать»!? И при чём здесь Вэнь Цин?! Кто-то, что, снова посмел трепать грязным языком её фамилию?!
Ваньинь и сам не замечает, как хватается за стол и привстает со своего места. В себя его приводит натужный скрип дерева под пальцами и запах грозы — Цзыдянь искрит, словно перед боем.
— Значит, не знаешь, — брат хмурится и кивает: — Сядь.
И рассказывает — и о шепотках, которые успел уловить, и об откровенных пересмешках адептов, и о неодобрительно поджимающих губы служанках.
— Ты проводишь с А-Цин по нескольку сяоши наедине. По вечерам. Неудивительно, что люди заметили и начали болтать. Ты позволил ей называть себя по имени. В конце концов, А-Чэн, ты не стесняешься брать ее на свой меч. Сопровождаешь в город.
Даришь подарки.
— Это был набор игл! — огрызается Ваньинь.
— А людям плевать, хоть полотно для перевязок — но его заказал и принес ей ты. Так скажи мне, диди, какие у тебя намерения относительно моей названной сестры? Не торопись, подумай хорошенько. Я оставлю тебя.
Вэй Усянь хлопает его по плечу и выходит из кабинета. Ваньиню кажется, что, наведя внешний порядок, брат превратил внутри него все в сущий хаос, чтоб ему накрыться хуньдунем!
Намерения… У Ваньиня нет никаких намерений, ему хорошо так, как есть сейчас. Они, в конце концов, не делают ничего предосудительного, а свинья везде грязь найдет, люди болтали, болтают и болтать будут! Не про одно — так про другое. Вэнь Цин тоже не жаловалась, а у неё хватило бы духу просто выставить его за порог, если бы её что-то не устраивало, в этом Ваньинь уверен.
Он перебирает сложенные документы, вряд ли видя, что в них написано: все его мысли заняты разговором с братом. К часу Цзы-шу он уже просто сидит и понимает, что не сделал ничего и ни до чего не додумался. А еще — не зашел сегодня за своей законной пиалой отвара, хотя еще в городе купил сладостей к вечернему чаю, которыми эгоистично не желает делиться ни с кем, кроме Вэнь Цин. Наверняка она уже ушла из Сада Трав, оставив дежурного помощника, но ничего же страшного не случится, если он просто пройдет мимо вотчины целителей?
В приемном павильоне Сада Трав светятся те самые окна, под которыми он несколько месяцев назад подслушивал лекцию для девственников. Не позволяя себе передумать, он делает шаг на террасу, отворяет двери и проходит к кабинету, сходу вдыхая аромат успокоительного отвара.
— Заработался? — встречает его чуть-чуть насмешливая улыбка.
— Ты ждала?
— Как я могла не ждать, если именно сегодня тебе это наверняка пригодится? — Цин придвигает к нему пиалу с еще парящим напитком.
Ваньинь греет руки о теплые стенки пиалы, вдыхает аромат и наслаждается заботой. Спохватывается — и достаёт сласти, которые тут же оказываются распакованы, красиво разложены и придвинуты обратно, поближе к нему. Вэнь Цин уютно молчит, как и всегда, не торопясь отпивает из собственной пиалы и задумчиво прикрывает глаза. Ваньинь присматривается: она тоже выглядит уставшей. И несмотря на это, вместо того, чтобы пойти отдыхать, ждала его.
— А-Цин, не стоило. Я бы не свалился с ног от одной бессонной ночи, а вот тебе явно требуется отдых.
— Ты уже здесь. Пей отвар, Ваньинь.
Он допивает пиалу, стараясь, чтобы это не выглядело поспешно. Благодарит, поднимается и останавливается у двери.
— Я провожу тебя.
— Не нужно.
Ответ слишком быстрый. Вэнь Цин отводит глаза, преувеличенно тщательно протирает столик. Это почти обидно: он впервые предложил проводить ее — и сразу же получил отказ… Успокоительный отвар у нее прекрасный — действует практически сразу, так что обиду Ваньинь отметает быстро. Дальше наконец начинает работать разум, а не чувства, и в памяти всплывает все сказанное братом. И собственные догадки о том, что при нем никто не посмел бы сказать ни слова, возможно, при дагэ чуть позже люди бы тоже постарались лишний раз рты не открывать, просто ему обычно везло услышать то, что для чужих ушей не предназначалось, и именно сейчас, когда месячное отсутствие что Вэй Усяня, что Лань Ванцзи расслабило сплетников. А стали бы они затыкаться при Вэнь Цин? Зная уже то, что она горда и жаловаться никогда бы не пошла?
Ваньинь продолжает стоять у дверей, как дурак, и смотреть, не понимая, что ему всё-таки делать. Вэнь Цин протирает столик по второму кругу и наконец оставляет тот в покое, переводит взгляд на него:
— Ты хотел что-то ещё, Ваньинь?
Она смотрит внимательно и серьёзно, действительно готовая выслушать и помочь. Есть ли у неё человек, который мог бы выслушать её? Вряд ли. Ни Вэй Усяню, ни ему самому она бы не стала выкладывать наболевшее — даже если бы они к этому не имели никакого отношения, а если имеют — тем более, а больше в Юньмэне близких людей у неё нет.
Вэнь Цин вопросительно изгибает бровь. Ваньинь торопливо, лишь бы не стоять молча, как столб, брякает:
— Нет! То есть, да! — и злится сам на себя за это невразумительное кваканье, недостойное взрослого человека и тем более — главы Великого ордена! Нужно было ограничиться «Нет» и оставить Вэнь Цин наконец в покое, потому что — ну что он может сейчас ей сказать? Он сам-то ещё не понимает, чего хочет и что собирается делать.
Вэнь Цин снова указывает на столик, не торопя и предлагая вновь присесть, раз уж ему нужно собраться с мыслями. Наливает в пиалу ещё отвара, ставит на стол, давая выбор — пить или не пить, и садится сама, терпеливо ожидая. Ваньинь цедит мелкими глотками, выгадывая себе время, чтобы хоть как-то разобрать собственные мысли.
Это так сложно. Дагэ всегда задает слишком сложные задачи — что себе, что другим, не считаясь с тем, что эти другие отнюдь не гении. Ваньинь смотрит в пиалу, но ловит в отваре не свое отражение и отводит взгляд, словно увидел в отражении змею. Он настолько малодушен? Нет, это не правда!
Стоит вспомнить собственные же мысли, что часто приходили к нему за то время, что Вэнь Цин находится в Пристани Лотоса. Вспомнить — и прекратить лгать себе, ведь избегание — это тоже ложь, и А-Сянь, узнай он об этом, не был бы рад такой трусости. Хах, но не избегал ли он сам… Впрочем, нет, нужно оставить брата в покое с его сердечными делами и подумать о себе.
О себе и Вэнь Цин. О себе и о женщине, с которой ему так спокойно проводить вечера, которая выслушивает любой бред из его уст и если и насмехается после — это необидная насмешка. Вэнь Цин не похожа на его мать. Она не похожа на его отца. Она, если уж на то пошло, ни на кого знакомого ему не похожа — и от этого ему одновременно так трудно и так легко с ней.
— Вэнь Цин, я должен… Я
хочу кое-что у тебя спросить.
Вэнь Цин, до того вежливо смотревшая в сторону, переводит взгляд на него. Склоняет голову:
— Конечно, Ваньинь. Спрашивай.
— Ты согласишься стать мне супругой? — собственный голос звучит натужно, слова приходится выталкивать из себя, и никогда Ваньиню ещё не было это
настолько — до заплетающегося языка и сведенного горла — тяжело. Он еле заставляет себя договорить — и захлопывает рот… После чего торопливо глотает болезненное шипение. Прикусить язык! В такой момент! Ниже падать уже некуда, если Вэй Усянь узнает — засмеёт его до смерти.
— Хочешь — или всё-таки должен? — Вэнь Цин снова отводит взгляд, вертит в пальцах пустую пиалу. — Цзян Ваньинь, я уже говорила тебе — и повторю ещё раз: ты мне ничего не должен. Тем более не должен идти против себя, чтобы сохранить мою репутацию. К тому же у тебя вряд ли это получится, скорее ты в придачу испортишь и свою…
— Я хочу! — Свежеприкушенный язык отдаётся болью, слова получаются позорно неразборчивые, и Ваньинь заставляет себя говорить медленнее и чётче: — Это не из-за долга или репутации, или чего-то ещё, я действительно хотел бы этого. Но если этого не хочешь ты… — Ваньинь запинается и сглатывает слюну пополам со вставшим в горле комом.
Вэнь Цин вздыхает, наклоняется к нему, обхватывая за подбородок тонкими, но безжалостными пальцами.
— Ваньинь, во имя Пань-гу, Фу-си и Шэнь Нуна, язык покажи!
Когда она говорит таким тоном, он не смеет сопротивляться. Да и никто не смеет. Но как же это нелепо! Он чувствует себя так, словно его лицо, шею и грудь обсыпало углями, когда высовывает язык. И еще хуже — как будто шагает в пламя Диюя целиком — когда она прикасается к его языку кончиком светящегося от ци пальца.
— Посиди вот так, мне нужна пара фэнь, чтобы это исправить.
На какое-то время повисает тишина, а потом она говорит, словно продолжая спокойный разговор:
— Будет много сплетен, Ваньинь. Так много, что мы в них захлебнемся. Это все еще нужно тебе? Если да — то я встану с тобой плечом к плечу перед этой волной.
Ваньинь дожидается, когда его отпустят, и озвучивает свою недавнюю мысль:
— Свинья везде грязь найдёт. Сплетни будут так или иначе, но я не желаю разгребать этот свинарник в одиночестве и делая вид, что не замарался. И не желаю повторять прошлых ошибок и отрекаться от того, что мне дорого, лишь потому, что струсил бороться. Так ты будешь моей женой?
На этот раз вопрос дается гораздо легче — он уже опозорился так, что хуже некуда, бояться больше нечего. Да и ответ ему, собственно, уже дали… Просто Ваньинь хочет услышать это без иносказаний.
— Да, Цзян Ваньинь, я буду, — усмехается она, — но провожать меня все равно сейчас ты не станешь. Сегодня я дежурю по палатам целителей.
Он снова краснеет — щеки горят.
— И оставаться здесь… Впрочем, я могу постелить тебе на кушетке, если хочешь. Буду уверена, что ты спокойно выспался.
Ваньинь представляет себе, какой шквал сплетен поднимется прямо с самого утра… И кивает, соглашаясь на сон на кушетке в одной из палат. Плевать. Переживут.
Из павильона целителей он уходит в середине Мао-ту, приводит себя в порядок, посылает слугу разбудить дагэ и его жениха. Это слегка, самую малость, отдает местью за вчерашний хаос в его мыслях, ну и пусть.
— Скажи, что отказа от завтрака я не принимаю. Пусть оба явятся.
И они, конечно же, являются. Недовольно-сонный А-Сянь тащит на руках такого же недовольно-сонного ребенка… А-Юаня. Ему стоит привыкнуть называть будущего племянника по имени.
Но все недовольство и сон из глаз дагэ исчезают, стоит ему встретиться взглядом с Ваньинем. Он медленно, торжественно кивает и кривится в ухмылке на широко распахивающиеся глаза Вэй Усяня.
— Трижды тра… кхм! Гу… Ыы! — Усянь с трудом проглатывает привычные ругательства, не желая сквернословить при сыне. — Мой диди стал совсем-совсем взрослым! — расплывается в умиленной улыбке этот бесстыдник.
Ваньинь всё же в смущении отводит глаза, но быстро берёт себя в руки и прокашливается, делая вид что нет, это не смущение, его просто заинтересовал узор досок дальней стены павильона. Говорит то, что обдумывал всё утро — и даже успел посоветоваться с Вэнь Цин:
— Являясь младшим в семье, я не могу жениться вперед старшего брата, так что можешь не торопиться орать на каждом углу, во всеуслышание о собственной помолвке мы с Вэнь Цин объявим только после вашей с Ванцзи свадьбы. Так что на отдых после неё можешь не рассчитывать — заняться подготовкой всех необходимых церемоний для меня ты сам вчера предложил.
Сказав — смотрит в лицо брата и не может сообразить, разочаровывает его ласковая улыбка Вэй Усяня или радует.
— О, Чэн-Чэн, не переживай, раз уж я не смог поучаствовать в подготовке свадьбы шицзе, то твою я обязуюсь сделать самой красивой.
— Вот это-то меня и пугает. Это твое воодушевление! — ворчит Ваньинь, забыв даже возмутиться привычно за это детское «Чэн-Чэн». — Смотри же, ты пообещал.
— Я пообещал, — кивает А-Сянь и словно бы теряет интерес к разговору о свадебных хлопотах, отдавая все внимание А-Юаню.
Ваньинь же ловит на себе какой-то задумчивый взгляд Ванцзи, встречается с ним глазами и вспоминает, что и с ним хотел поговорить, но это не так уж сильно спешно, хотя и важно. Тем не менее в памяти остается зарубка: не откладывать разговор слишком надолго.
К середине трапезы дагэ встряхивается и словно бы сбрасывает с плеч уютное теплое одеяло, превращаясь в ту версию себя, что тонким слоем размазывает всех смеющих сомневаться в силе и власти главы ордена.
— Диди, своим людям ты должен объявить о помолвке как можно скорее. Я все подготовлю. Лань Чжань пока возьмет на себя моих учеников, а я займусь делами.
— Что там объявлять? — ворчит Ваньинь.
Но он знает, что брат прав. Просто так такие объявления не делаются. Проклятье! Они и не просто так не делаются, это, считай, праздник на весь клан, а раз от клана осталось лишь трое, то на весь орден.
— Сестре…
— Да, я отправлю приглашение ей и Пав… кхм… цзефу.
Ваньинь прикусывает язык, чтобы не восхититься вслух тем, как же хорошо на дагэ влияет наличие будущего племянника в поле зрения. Еще сглазит ненароком.
Дальше разговор затухает: Усянь и Ванцзи заняты попытками накормить полусонного ребенка (а Ванцзи — ещё и такого же сонного Усяня — известие о помолвке взбодрило его ненадолго), сам Ваньинь до сих пор пытается осознать, на что же он решился и чем это обернётся дальше, и больше витает в собственных мыслях, поглощая завтрак без участия разума. А после завтрака их всех ждут дела: те самые, которые Ваньинь вчера, находясь в расстроенных чувствах, так и не сделал.
Стопка бумаг с вечера, кажется, ещё увеличилась, и теперь укоризненно возвышается на столе, придавленная чжэньчи с резьбой-драконами. Можно бы попросить помощи у брата, но от одной мысли становится стыдно. Тот вчера и без того разобрал все, что было, по очередности и важности, а сейчас, несомненно, проснется окончательно и будет носиться, как запущенный шаловливым шиди фейерверк, готовя праздник…
Ваньинь садится за работу, запирая окна и навешивая талисман тишины. Пока утро — стоит переделать все, что успеет.
На его удивление, никто не дергает главу ордена до самого обеда, лишь перед ним в кабинет заглядывает слуга, чтобы передать написанную рукой Вэй Усяня записку:
«Парадное облачение ждет в твоих покоях, не задерживайся». Ах, да, сперва будет малое оглашение — при наставниках и старших мастерах. Которое, впрочем, ничуть не менее важно, чем основное.
Ваньинь злится на себя за то, что у него холодеет внутри и ноги становятся похожими на вяленые стебли лотоса. В конце концов он думает о том, что Вэнь Цин сейчас будет намного труднее, собирается и идет в свои покои, чтобы переодеться к обеду соответствующе. И только хмыкает, глядя на серебряный гуань-лотос. Не
самый парадный. Но именно такой, каким ему подобает быть.
Иногда он думает, что был прав в своей ревности: отец, несомненно, учил дагэ большему. Но стоит задуматься, и ревность грязной пеной оседает и растворяется в понимании: если даже и так, то разве это было не для того, чтобы его чжушоу как можно лучше исполнял свои обязанности? Чтобы помогал ему? А Вэй Усянь помогает, ещё как. Ваньинь вспоминает, как это было, пока брат сидел на Луаньцзан, и после, пока выздоравливал — и не понимает, как тогда справлялся.
Ваньинь облачается, натуго затягивает волосы. Не должно выбиваться ни волоска, ни единой лишней складки на одеждах. Сейчас все должны будут увидеть главу клана и ордена, принявшего решение — и уверенного в том, что оно верно и неоспоримо, а не растерянного мальчишку, который не знает, что делает. В последний раз проверив себя в зеркале, он глубоко вдыхает и шагает за порог, на пару фэнь задержав дыхание, словно во время прыжка в озеро. И дальше идет, дыша на счет, так что до большого трапезного зала в чжэнфане добирается уже полностью собранным и относительно спокойным. И все равно в груди что-то ёкает, стоит войти и увидеть, как поднимаются с мест все его люди, ждавшие его появления.
Стихают все разговоры. Ваньинь смотрит на Вэй Усяня, отмечая изменившийся порядок рассадки. Раньше по левую руку от него сидел Бай Шихэн, как старший мастер-наставник. Но теперь там стоит столик, за которым усадили Вэнь Цин. Хотя рассадка все равно слегка неверная: рядом с будущей Госпожой должен сидеть мастер-наставник сяодицзы, а это Лань Ванцзи, а Бай Шихэн должен занимать место следом за чжушоу, но, наверное, теперь стоит привыкать именно к такой. Дагэ и мастер Бай все еще не особенно ладят, хотя и перестали обстреливать друг друга ядовитыми колючками из-под языков при любой встрече. А сейчас он пока что не видел их взаимодействия, но вряд ли что-то сильно изменилось. Да и разлучать эту липкую парочку Лань-Вэй… Ваньинь на такое просто не пойдет.
Он понимает, что просто оттягивает момент, забивая голову лишними мыслями. Проходит к своему месту. Они не обговаривали, кто объявит о помолвке. Но под взглядом Вэй Усяня понимание приходит само: это дело старшего в семье.
Дагэ дожидается, пока он займет свое место, выходит на середину зала, и под древними сводами в который раз за время существования Ляньхуа-У звучит:
— Правом старшего в роду объявляю и свидетельствую: меж главой клана Цзян, Цзян Ваньинем, и девой клана Вэнь, Вэнь Цин, с сего дня заключено соглашение о будущем брачном союзе.
И без того не особо шумную трапезную затапливает тишина. На них с Вэнь Цин смотрят — на него постоянно смотрят, Ваньинь уже привык, но приятнее эти взгляды от привычки не становятся, — и во многих взглядах Ваньинь читает недоумение. С недовольством понимает: от него действительно не ожидали, что он возьмет Вэнь
в жены. И с облегчением — что недовольными, оскорбленными или разозлёнными его люди не выглядят. Чьё бы то ни было недовольство, конечно, не изменило бы его решения, но доставило бы проблем, их не избежать, когда происходит раскол между соратниками Главы и Госпожой.
— Празднование объявления помолвки состоится через два дня, — меж тем продолжает дагэ. — Этот Вэй рассчитывает на вашу помощь в организации.
Это, конечно, не те слова, что должны звучать по традиции, но это именно то, что должны услышать эти люди. Его люди. Дагэ не дает им шанса оказаться в стороне, но смотрит на каждого очень пристально и изучающе. Ваньинь знает, что прямо сейчас он оценивает готовность каждого человека в этом зале и их принятие будущей Госпожи клана и ордена.
Тишина висит еще с мяо и нарушается сперва отдельными, после слитными согласными выкриками. С печени словно горный хребет валится, и Ваньинь запоздало понимает: за все эти месяцы каждый из его адептов, да и мастера тоже, уже не по разу прошли через цепкие руки его невесты, у них было время понять, что именно эта Вэнь —
другая. В корне другая. В самой основе своего сердца и души. Так же, как это понял он сам.
Ваньинь косится влево, на
невесту — Вэнь Цин сидит, скромно опустив глаза в пол, и кажется самим воплощением благопристойности, но Ваньинь видит, как подрагивают уголки её губ. Вэнь Цин довольна. Еще год, полгода назад он, злой и ослепленный ненавистью, счел бы это довольством ядовитой змеи, свернувшейся на тигрином загривке, но сейчас он прекрасно понимает: она довольна тем, что меж ним и его людьми не случилось раскола из-за нее.
Ваньинь даёт людям ещё немного пошуметь, и поднимает руку, призывая к тишине.
— Спасибо, что радуетесь вместе со мной. — Ваньинь говорит это от всего сердца. — Но давайте порадуем и наши животы, и по достоинству оценим старания поваров, — и первый берёт в руки палочки, подавая пример.
Праздник — праздником, но работы ещё много, и Ваньинь не хочет приступать к ней голодным.
***
В том, что работы просто непочатый край, Ваньинь, конечно же, прав. Но только на второй день от объявления о помолвке до него доходит, что этой работы ему достается как-то подозрительно немного. То есть, ему приходится разбираться с накопившимися делами, Вэй Усянь периодически налетает на него со сметой — точнее, со счетами, которые он подписывает, почти не глядя: в финансовых вопросах его брат ведет себя весьма осмотрительно (он уже даже привык к этой мысли, да). Ваньинь уверен, что казна ордена из-за праздника дно не покажет. Еще с его стола после таких налетов периодически исчезают стопки прошений, привычно откладываемые на край: те, решением которых должен заниматься как раз чжушоу. И появляются записки с кривыми отчетами о решении.
Вот только на обедах и ужинах дагэ не присутствует, на завтраке его не было, а еще на лице Лань Ванцзи — для умеющих смотреть — отражается обеспокоенность и неодобрение в сторону главы Цзян. Ваньинь заставляет себя остановиться и подумать. После чего ему хочется постучаться о стену своего кабинета лбом, рядом с тем местом, где светлеет деревом заплатка на месте дыры, пробитой его кулаком пару месяцев назад. А потом поймать дагэ и постучать по его пус… нет, слишком умной голове!
— Ванцзи? — после трапезы он ловит того за рукав и просит задержаться. — А-Сянь, он…
— Слишком. Много. Дел! — возмущение Лань Ванцзи можно потрогать руками, хотя лицо он держит привычно-бесстрастным.
— Вот дурная голова! — от ругани Ваньинь всё же не удерживается. Судорожно соображает, как заставить Усяня умерить пыл — и решает не мелочиться:
— Ванцзи, увидишь, что этот упрямец идёт в мой кабинет — не пускай. Так и скажи, что я запретил — у него и вне его дел хватит.
Сам же Ваньинь ведёт Ванцзи как раз в кабинет. И делает себе мысленную заметку — выгнать уже обоих упрямцев куда-нибудь на ночную охоту, как только представится случай. Сейчас, в холода, даже гуи и яо в основном спят, адепты и сами справляются — но вот весной, когда твари, оголодавшие за зиму, начнут просыпаться…
В кабинете Ваньинь осматривается — и первым делом замечает, что ещё стопка прошений сменилась на стопку отчётов, и злобно начинает как раз с них. И радуется долготерпению Ванцзи, у которого тоже уйма дел, но он терпеливо ждёт, пока Ваньинь соберётся с мыслями и скажет то, что он, очевидно, хочет сказать.
С десяток фэнь спустя его отпускает достаточно, чтобы перестали подрагивать от бессильной злости кончики пальцев, а по Цзыдяню — проскакивать острые искры. Он сдвигает документы на край стола, сплетает пальцы и глухо говорит:
— Ты ведь знаешь, как звучит девиз нашего ордена, Ванцзи?
— «Даже если это невозможно — продолжай делать».
Ваньинь кивает.
— Мой отец всегда говорил, что Вэй Ин лучше кого бы то ни было понимает этот девиз. — Он впервые использует детское имя дагэ, но сейчас это кажется правильным. Потому что он помнит одно из правил Гусу Лань, и то запрещает обсуждать людей за их спиной. Но он надеется, что Лань Ванцзи поймет: его Вэй Ин и тот, о котором говорит Ваньинь — это разные люди. — Он был не прав. Мой отец. На самом деле Вэй Ин никогда не понимал и не принимал его правильно. Даже если сам так считал. И сейчас… Все еще нет. А-Сянь… Для него путь, не ведущий к достижению цели — напрасная трата времени. Но еще для него же цель должна быть достигнута во что бы то ни стало, а это смертельно опасно, и, боюсь, не для него одного. Ему нужен якорь. Тот, кто сможет и обязуется взять на себя ответственность удерживать его… нет, не в рамках — в его полете. Наверное, я все же не могу правильно подобрать слова, и «якорь» — это не верно… Послушай, в Юньмэне есть старая притча про одного изобретателя. Говорят, однажды здесь жил молодой ученый муж из рода Мо, и задумал он ни много ни мало — дать человеку крылья. Он долго бился над своим изобретением, но однажды все же зашел в тупик и тогда решился на эксперимент: сел в лодку, взяв с собой шелковую ткань, крепкие нити и бамбуковые планки, и направил лодку к водопаду. Страх гибели должен был подстегнуть его разум. И он в итоге все же сделал своего «шелкового ястреба», но тот оказался слишком мал, чтобы спасти его от гибели в водопаде. Его изобретение не осталось не у дел, о нем узнали и теперь используют повсеместно, но… Сам этот Мо об этом ведь так и не узнал. Не узнал даже то, что его «ястребы» в самом деле могут поднять человека. А если бы он дал кому-нибудь, оставшемуся на берегу, веревку, чтобы тот в случае неудачи остановил лодку и вытащил ее из реки до водопада… А-Сянь, конечно, умнее того незадачливого Мо. Он уже обвязался веревкой и дал ее конец в руки тому, кому доверяет. Не подведи его. Стань для него… нитью, что поднимает «бумажного ястреба» в небо.
Ванцзи молчит, обдумывая — и Ваньинь тоже молчит. Ждёт: он к этой крайне полезной привычке Ванцзи — сначала думать, а потом говорить — уже привык и всецело её одобряет, им с Усянем на двоих и одного балабола хватит.
— Это похоже на Вэй Ина, — роняет кратко и чуть улыбается Ванцзи.
Улыбка его действительно меняет, если Усянь смог с первой встречи каким-то образом углядеть в суровом лице призрак этой улыбки — становится понятно, почему он сразу так вцепился в Ванцзи. Ваньинь тоже с облегчением улыбается: его поняли. Это случается достаточно редко, чтобы радовать каждый раз как в первый. Ванцзи ничего не обещает вслух, но ему и незачем — уже то, что с падением Оков никакие прежние договоренности и связи не оказались расторгнуты, говорит само за себя. Ваньинь слегка выдыхает, собирается снова:
— Это не все, что я хотел сказать. И тут я прошу прощения за то, что должен и буду говорить об А-Сяне с тобой за его спиной. — Ваньинь кривится. — Хотя это не только про него.
Улыбка Ванцзи меркнет и брови сходятся, едва-едва, но это уже намного заметнее, нежели прежде.
— Просто выслушай. — Говорить на эту тему с кем-то, кроме Вэнь Цин, Ваньиню сложно. Его невеста сама по себе очень проницательна и достаточно мудра, закалена пережитыми обстоятельствами. Ванцзи, конечно, тоже не в шелковых облаках прожил свои два десятка лет. Но в нем совсем мало подобного, если уж они с Усянем так долго и упорно не признавались в своих чувствах и не видели ответных. — Просто выслушай и прими к сведению, хорошо?
Как же трудно говорить о таком! Трудно сейчас, и Ваньинь вдруг понимает, что с Цин ему было бы намного легче и проще еще раз обсудить проблему. И это порождает в нем некоторую легкость, словно еще один камень теперь действительно упал с души: дагэ, понукая его сделать выбор, не ошибся, вправду смог увидеть, что вдвоем с Вэнь Цин — нет, не просто вдвоем, а
в браке — им будет хорошо. Это требует благодарности. И он обязательно выразит ее. Как — об этом он подумает после.
— Ты ведь помнишь, я много чего такого успел сделать, чего теперь стыжусь? И вообще долгое время был Усяню не лучшим братом. Да и его ядро… Он лишился его из-за меня, как ни крути. — Ванцзи немного меняется в лице, явно собираясь возразить что-то — Ваньинь поднимает руку, останавливая его. — Это так, не спорь. — Иногда Ваньиню
хочется, чтобы с ним поспорили, чтобы его убедили: поступи он тогда по-другому — ничего бы не изменилось, просто произошло бы… быстрее. Он запрещает себе об этом думать — потому что изменилось бы. Начиная с того, что он, Ваньинь, предал бы брата, если бы не попытался отвлечь от него тех псов, и заканчивая тем, что это ему, Наследнику, сберегли жизнь — хотя бы и лишь затем, чтобы поглумиться, а Вэй Усяню такой милости могло и не выпасть. Так что Ваньинь
не сожалеет. — Я отлично помню о своих ошибках. И ты помнишь — хотя и умудрился простить меня за них. И А-Сянь тоже помнит.
Ванцзи снова меняется в лице, и Ваньинь фыркает:
— Это только кажется, что у него память на дурное короче, чем горение искры. Всё он прекрасно помнит — иначе совершал бы раз за разом одни и те же ошибки, и попадался на одних и тех же шалостях, сколько бы раз матушка его ни порола. — Ваньинь качает головой. — Но попавшись единожды — больше он такого промаха не допускал. Так что и мои ошибки он помнит — и не хочет попасться на них снова. И потому сейчас — просто старается их предотвратить.
Наверное, нужно было действительно смотреть в лицо Лань Ванцзи еще с дней обучения в Облачных Глубинах, как это делал дагэ, чтобы научиться его читать. Или просто быть тем, кто потихоньку учит самого Ванцзи показывать эмоции снаружи, а не запирать их внутри. Ваньинь видит, как тот уже в который раз меняется в лице. Теперь на нем — понимание и согласие.
— Поэтому сейчас он взваливает на себя столько. И я прошу, да что там — я требую от тебя: придержи его. Нельзя допустить, чтобы он снова переутомился или надорвался. А-Цин мне подробно объяснила, что даже с полностью восстановившимся золотым ядром его сердце все равно будет в постоянной опасности еще долгие годы. Ты поможешь?
— Конечно. — На этот раз ответ следует без малейших раздумий.
Ваньинь ничего другого и не ожидал, но всё равно чувствует себя так, словно у него с плеч свалилась гора. Он кивает показывая, что сказал всё, что хотел:
— Спасибо, — и возвращается к документам почти с умиротворением…
Когда Ванцзи уже почти закрывает за собой дверь, вспоминает:
— Подожди! — дожидается, пока тот снова не войдёт. — Ладно обеды, он в это время работает, а завтраки-то он чего снова пропускать начал?
Ему кажется, что их семейные завтраки вроде бы не слишком ранние, ну, то есть, когда собираются действительно все. Начало восьмой стражи, в это время дагэ уже точно не спит.
— Я не бужу его, — говорит Ванцзи. — Он и так спит меньше чем три сяоши в эти дни.
— Что?.. Почему?! Кошмары?
Ванцзи смотрит на него, копируя почти в точности один из взглядов Вэй Усяня: таким тот смотрит на старших учеников, которые должны знать ответ на вопрос, но не знают или делают такой вид.
— Ваньинь, он работает в своей мастерской.
— Да чтоб ему… И ты не пресек?!
— Как я мог? Он готовит дар невесте.
Ваньиню стыдно. Дар! Он забыл про дар на собственную помолвку! Хотя за подготовкой даров к помолвке этих двоих присматривал лично и прекрасно знал церемонию! Ваньинь скрипит зубами: опять промашка. Так недолго и увериться, что Усянь не так уж и не прав, не доверяя ему. Но то, что он творит, всё равно никуда не годится, и Ваньинь повторяет давешнее указание:
— В мой кабинет не пускать, увидишь у него бумаги или что ему несут бумаги в обход меня — отбирать и отдавать мне. Пускай работает в мастерской вместо чего хочет, но только не вместо сна и еды, уж как-нибудь продержусь ещё с месяц без его помощи, раз уж целый год справлялся!
Ванцзи снова улыбается:
— Он обещал закончить дар к празднеству. Завтра прибудут Цзинь Цзысюань и Ли-цзе.
— Ох, гуй!
— К их приезду уже все готово.
— Гуй! Трижды траханый!
— Сянь-гэгэ, а сто такое…
— Не ругайся при ребенке! — звучит на два голоса, детский и взрослый, от дверей.
Вэй Усянь выглядит откровенно вот тем самым гуем. Трижды траханым. У него под глазами снова обозначились синяки, волосы под футоу, сбившимся набок, всклокочены, от него пахнет металлом и каменной пылью, одежды — неподобающие чжушоу, в той самой пыли и чем-то еще, под мышкой какой-то неопрятный сверток, а на руках сын.
— Лань Чжань, возьми Редисочку, пожалуйста, — говорит он, устало улыбаясь. — А-Чэн, посмотри, что я сделал. Надеюсь, это будет достойно нашей будущей Госпожи.
Ванцзи забирает у него ребенка, а Ваньинь — сверток. В свертке — шкатулка из розовой павлонии с тонкой инкрустацией серебром: привычные для Цзян завитки волн и лотосы, а на крышке извивается дракон — покровитель Ляньхуа. Ваньинь осторожно сдвигает крышку, отмечая, что внутри она выложена не просто шелком, а лотосовым шелком. И задыхается, открывая полностью, не в силах оторвать глаз от того, что лежит внутри.
Там не один, а три предмета. Первый — это гребень, но не простой, а тот, что вставляется в прическу. Он украшен филигранными цветами лотоса: два бутона обрамляют почти распустившийся центральный цветок. Их лепестки сделаны из чего-то, что похоже на стекло, которое привозят по торговым путям из далеких земель запада. Они почти прозрачны, но не это главное: внутри бутонов горят крошечные огоньки, словно в них забрались светлячки, а сердцевина центрального цветка столь искусно сработана из золота и жемчуга, что кажется настоящей. Два других предмета — это буяо, их навершия — лотосовые коробочки и маленькие листья, а крохотные фонарики-подвески тоже светятся внутри. Но что интереснее — это не просто шпильки, что ему и демонстрирует дагэ, снимая серебряные стержни-ножны с острых узких лезвий.
Ваньинь бережно осматривает все предметы, сразу замечая знакомое ощущение от ци: словно держишь в руках Юньмэнский колокольчик. И колокольчик, конечно, у Вэнь Цин будет — но так и вправду надёжнее, про колокольчик слишком многие знают, да и срезать его с пояса не так уж сложно. Как и обыскать рукава, если обстоятельства вдруг сложатся совсем скверно, а у Цин так и нет иного оружия, кроме её знаменитых уже игл… А вот в прическу деве, если что, полезут вряд ли — а значит, совсем безоружной она не будет. В свете задуманного ими — особенно злободневно.
А ещё — паршивец опять не удержался от своих обычных намеков. Буяо! С
огоньками, что намекает на родной клан
Вэнь Цин настолько явно, что перечеркивает даже то, что изображены эти светлячки в виде юньмэнских лотосов. Да ещё и исполненные так, что и дамы императорской династии позавидуют. Сказать
«Это дева из клана Вэнь, любимая племянница Вэнь Жоханя, который, сложись всё иначе, звался бы сейчас не меньше, чем императором Цзянху, а она — принцессой!» громче — это ещё постараться надо.
Ваньинь удовлетворенно кивает. Он согласен:
его невеста заслуживает уважения и почитания, равного императорским.
— О! Тебе нравится? — зачем-то уточняет брат. И, получив кивок, устало покачивается, прислоняясь к плечу Ваньиня лбом. — Тогда я спокоен.
— Мне очень нравится, и ей тоже понравится. Но еще больше нам понравится, если ты сейчас немедленно отправишься в постель!
— Но я не…
Ваньинь смотрит на Ванцзи и говорит, даже не пряча мстительного огонька в глазах:
— Оставь ребенка мне, хватай это чудовище и веди к Цин. И передай, дословно:
привет ей из Илина!
— Эй, я!..
Ванцзи нет нужды повторять дважды. Слабые протесты Вэй Усяня стихают за дверью, Ваньинь присаживается на корточки перед мелким, улыбается:
— Ну, что? Познакомимся поближе, Редисочка? Я — твой будущий шушу, Цзян Ваньинь. Младший брат Сянь-гэгэ. А ты?
Ребенок дует щеки, прячет голову в плечи и отворачивается, смущаясь. Опасливо косится из-за плеча — и снова отворачивается, съеживаясь, словно пытаясь сжаться в комочек. Улыбка Ваньиня вянет — он, может, и не особенно знает, как обращаться с детьми, но уж когда его боятся — понять способен: Усянь когда-то сжимался в комок при любом резком слове или жесте совсем так же. И сейчас виноват в том, что его боятся, Ваньинь, похоже, сам: при первой их встрече это было явно не так — за тех, кого боятся, не цепляются, словно обезьянка из Тяньчжу. А Ваньиню тогда было плевать, понравился ли он какому-то мелкому вэньскому отродью или нет… Скорее даже, это его тогда разозлило — он пришёл забрать Вэй Усяня, а не налаживать отношения. И орал тогда так, что не только ребёнок испугался бы.
И что теперь делать — Ваньинь не представляет. Хотя нет, представляет, просто…
Он глубоко вдыхает, успокаиваясь, и напоминает себе, что пускай он и смирился с тем, что слишком похож на матушку — повторять её ошибки и ставить свою гордыню выше мира в семье не станет:
— Извини. Я тогда кричал не потому, что ты мне не нравишься.
Ребёнок — А-Юань — оборачивается к нему почти полностью, удивленно хлопает глазами. Ваньинь продолжает:
— Я больше не буду на тебя кричать, не надо меня бояться, хорошо?
Ребёнок снова отворачивается, но едва заметно дрожать плечами перестаёт и чуть слышно бурчит:
— Юань не боится.
— О… Конечно же нет. Юань-эр очень смелый мальчик. И если так, то Юань-эр посидит с этим гэгэ, пока его… старшие гэ заняты?
Ваньинь не знает, что Юаню объяснили о его будущем усыновлении, и объяснили ли уже, или пока еще нет. В любом случае, это самое усыновление будет возможно, когда А-Сянь и его Лань вступят в брак, чтобы ребенок считался сыном им обоим. Наверное, потому никто пока не требует от него называть их как-то иначе, чем «гэгэ».
— Фиетый гэгэ обесяет не кличать? Никада-никада? — из-под взлохмаченной челки выглядывает настороженный ярко-голубой, почти синий глаз. Надо же, а Ваньинь как-то раньше не обращал внимания, какой у мальца цвет глаз. Очень необычный, впрочем, у Вэнь Цин, к примеру, глаза тоже не карие и не темные.
Ваньинь в первые мгновения не понимает, каким таким прозвищем его наградило это дитя. А-Юань еще не очень-то хорошо разговаривает. Поэтому он переспрашивает:
— Эм… Фиетый?
Юань теряет всю настороженность, разворачивается и повторяет, словно копирует своего Сянь-гэгэ:
— Фиетый. А! Сиений? Сиениий? Ийовый? Вот! — и тыкает в плечо.
Ваньинь переводит взгляд на своё плечо, привычно затянутое лиловым юньмэнским шёлком, который так сосредоточенно дёргает и мнёт в пальцах малыш — и фыркает, наконец понимая:
— Ах, фиолетовый!.. — Честно говоря, Ваньиню не очень хочется быть «фиолетовым гэгэ», и он предлагает компромисс: — Давай ты будешь звать меня.. Ммм… Инь-гэгэ?
Конечно, Ваньинь бы предпочёл не попирать приличия настолько бесцеремонно и называться правильно, но что-то ему подсказывает, что «глава ордена Цзян» или «господин Цзян» Юань просто не выговорит, а ещё одной вариации «фиетого» Ваньинь слышать не желает.
— Инь-гэгэ? Холосо. У Юаня тепель много гэ, — малыш вытягивает ручку и старательно отгибает пальчики из кулачка: — Гола-гэгэ, Юнь-гэгэ, богатый гэгэ, Нин-гэгэ. Вот сколько!
Ваньинь сглатывает на последнем имени. Хотя он не знает, что случилось с Вэнь Цюнлинем, но может предположить, в поселении в Цинхэ его не было, и в свои два последних визита на Луаньцзан он его не видел. Так что «Нин-гэгэ» у Юаня уже может и не быть, только ему никто этого не сказал. Братец-Гора — это, должно быть, глава Не, а Юнь-гэгэ? Возможно, Не Хуайсан — он не знает молочного имени младшего Не, но это «Юнь» звучит так, словно Юань привык так называть кого-то, почему бы и не его? Тем более в связке с «братцем-Горой».
Выяснить это он не успевает: в кабинет возвращается Лань Ванцзи. С порога, не дожидаясь вопросов, сообщает:
— Спит. И будет спать до завтрашнего утра. Цин-цзе была очень недовольна.
О да, Ваньинь ее понимает!
— Ванцзи, почему А-Юань называет тебя богатым гэгэ? — спрашивает он и любуется легким румянцем на ушах и скулах Ванцзи. Теперь ему еще интереснее докопаться до сути.
Ванцзи заминается, то ли не желая отвечать вовсе, то ли подбирая слова — и А-Юань успевает первым. Он уже вцепился в подол Ванцзи и теперь широко улыбается, объясняя свой выбор:
— Потому что богатый гэгэ богатый! Он купил мне сладкий суп, и бабочек, и балабан!
Ванцзи краснеет всё сильнее; Ваньинь давится смехом — который, впрочем, вскоре затухает. Ванцзи в любом случае сделал в десять тысяч раз больше, чем мог и должен был сделать он сам.
— Не вини себя, — говорит Ванцзи. — Вэй Ин тебе уже все сказал.
— Когда-нибудь я перестану. Итак, раз уж ты здесь…
Дела сами себя не сделают, обсудить кое-какие вопросы по обучению сяодицзы, которые Ваньинь нашел в записках брата, можно и со вторым наставником младших, ребенок им не мешает, пока занят игрой с колокольчиком, снятым с пояса Ваньиня, а потом и вовсе засыпает, убаюканный нежным перезвоном. Ванцзи держит его на коленях, и они оба говорят шепотом.
После Ваньинь отпускает Лань Ванцзи и продолжает свою работу, поглядывая время от времени на павлониевую шкатулку. Завтра приезжает сестра с мужем. А вечером будет праздник. И может быть… Может быть Цин покажется на нем уже с этими украшениями…
Ночью, ложась в постель, Ваньинь ловит себя на том, что впервые за много-много дней ему не приходится прикладывать усилий к тому, чтобы расслабиться, прекратить хмурить брови. Все еще не безоблачно и ясно в будущем, но в данный момент он спокоен и даже… счастлив?
***
Вечером следующего дня, когда праздник почти окончен, и люди расходятся отдыхать, Ваньинь преклоняет колени в Храме предков, зажигая благовония для родителей. Рядом с ним то же самое делают дагэ и цзецзе. И он не испытывает ни капли вины, обращаясь к отцу и матери в молитве. Теперь он твердо знает: все, что он делает —
правильно. Даже если это «правильно» — назвать своей невестой деву Вэнь, а своим старшим братом — Вэй Усяня. Он будет вечно почитать память родителей. Великий учитель Кун-цзы сказал: «Пока отец жив — следовать его воле, когда отца не станет — следовать его деяниям；три года не изменять отцовские принципы — это называется сыновья почтительность». Три года минули, и теперь он сам выбирает путь, которым идти. Он выбрал — и менять его не собирается.
