Заложник

      На постели перед Вэнь Цин лежит ее праздничный наряд, и она знает, что он там лишь стараниями ее мэнди. Вэй Усяня не остановить, когда он желает причинить добро всем вокруг. Как хорошо, что у него теперь есть чжицзи и А-Юань!       Вэнь Цин догадывается, кто прогрыз в груди Цзян Ваньиня дыру, заставив его открыть глаза и уши. И она не может сказать, что не благодарна за это.       Вэнь Цин не слепа и не глуха. Она прекрасно слышит все сплетни, шепотки, смешки. Неприятно, как крапивные ожоги во время сбора трав, но не смертельно и в чем-то даже полезно: обламывает самомнение.              Вэнь Цин всегда была о себе высокого мнения, похвалы сперва родителей, потом старших родичей и учителей, признание дяди, сдержанные благодарные улыбки Наследника, да даже сальные взгляды второго молодого господина Вэнь — и те давали ей почувствовать себя по меньшей мере кем-то значимым, молодой госпожой огромного сильного клана, опытным целителем, мастерством и упорным трудом заслужившим свое хао «Цзучишоу», признанной первой красавицей. Все это позволяло ей смотреть свысока на других дев клана: её не отдадут как дорогой, но все же товар, не выставят на брачном рынке, как породистую лошадь или суку.       Даже когда дядя начал сходить с ума, становясь все более жестоким ко всем, не только к чужакам, даже когда он развязал войну со всей Цзянху, намеренный огнем и мечом сломить сопротивление других кланов и орденов, привести их все к покорности под знаменами Цишань Вэнь, она все еще думала о себе слишком высокомерно. Хотя страх уже тогда подточил корни ее высокомерия, и все развесистое дерево ее гордости обрушилось, словно сгнивший остов, когда жалкие остатки ее клана попросту исчезли, пока ее, как бесправную рабыню, таскали из города в город, заставляя лечить то дурные болезни, то проклятья, то трещины в меридианах.       Вот тогда она почти забыла о своей гордости. Не зная, где искать своих людей, она бросилась к тому единственному человеку, в ком видела то же, что в себе. Надеясь, что безумие войны не раскрошило его душу, а темная ци не свела окончательно с ума, и что он все еще помнит сказанные ей слова: «Ты — старшая сестра, я — старший брат. Разве ты не сделала бы того же для своего диди?». Тогда он просил о помощи ее. Сейчас ей была нужна его помощь, и она бежала, как побитая псина с поджатым хвостом, чтобы броситься ему в ноги, сжимать подол его ханьфу и умолять.       Можно было счесть чудом то, что он остался таким же, каким был в свои семнадцать, пройдя сквозь кровавую бойню войны, потеряв самое ценное для совершенствующегося... отдав это ради своего шиди. Но он остался — и помог им. Он вытащил всех, кто смог выжить в проклятом аду тропы Цюнци, он защитил их в проклятом аду Луаньцзан, он отрекся ради них ото всего, что у него оставалось.       Вэнь Цин чувствовала себя, как дерево, почти погибшее в засуху, но щедро политое чужой кровью. В ней снова подняла голову гордость: как же, она ведь все еще была лучшим целителем Цзянху среди смертных! Она ведь прекрасно видела явные признаки его болезни и думала, что сможет продлить его жизнь. Она отказывалась принимать то, что другие члены ее крохотного клана уже давно приняли: Цишань Вэнь больше не было, а от Цзычань Вэнь осталось полсотни несчастных, их лишили дома и уничтожили могилы их предков, цепляться за какую-то смехотворную гордость не имеет смысла. Если бы только их защитник пожелал — они все, от бабушки до А-Юаня, немедленно сменили бы фамилию на Вэй. Так же, как сменили лохмотья с алым солнцем и пламенем на серые и коричневые крестьянские одежды. И только она...       Вэнь Цин готова была к тому, что однажды их придут убивать. Она хотела умереть в одеждах своего клана. Но Вэнь Цин не была готова к тому, что их придут спасать, и ей придется жить. Жить там, где солдаты Вэнь Чао вырезали даже женщин и детей. Жить там, где фамилия Вэнь еще долгие годы, может быть, десятки лет будет произноситься как брань, и люди будут плевать, вспоминая ее.              В первые дни в Пристани Лотоса ей казалось, что земля и дерево мостков и причалов обжигают ее ноги сквозь толстые подошвы зимних сапог, а ненавидящие взгляды протыкают ее насквозь. «Вэньская сука», «убийца», «Зачем только Глава ее притащил?» — она слышала каждый голос, казалось, даже во сне. Конечно, никто не посмел открыто выразить свое неудовольствие Цзян Ваньиню, но это не мешало им выражать его при ней, ничуть не стесняясь. Правда, тогда ей было не до этого: у нее на руках сгорал в лихорадке нареченный брат, его цжицзи сходил с ума, не зная, выживет ли тот, ради кого он пошел на преступление и множество жертв, и ей нужно было поддержать жизнь в первом и успокоить второго.       А потом появилась Цзян Яньли, и все снова переменилось. Воистину, ее нареченная сестрица была если и не аватарой Гуаньинь Всемилостивой, то богиня, должно быть, просто благословила её за нежное сердце. Но к нему у Яньли прилагался еще и характер, удивительно, как этого никто не видел? Одним движением бровей милая кроткая голубка Яньли пресекла все оскорбительные разговоры, своим произволом заставила Цин снять и сжечь ее вэньские лохмотья, одев в собственные одежды — ростом они с Цин почти не отличались, фигурой тоже, разве что за год на могильнике Цин растеряла все свои округлости, что у нее вообще были и больше походила на тощего подростка, чем на юную деву.       Жаль, что мэнцзе пробыла в Пристани Лотоса так недолго. Жаль, что после ее отбытия Цин позволила себе вопиющую вольность: приняла позволение (почти приказ, если не кривить душой) Цзян Ваньиня называть его по имени и позволила поступать так же с собой...              Нет. Не жаль. Ей не жаль ни единой мяо из тех ши, что Ваньинь проводит в ее кабинете по вечерам. Ей не жаль ни единого случайного или якобы-случайного прикосновения, что она позволила себе за эти месяцы. Ей не жаль, что она ответила согласием на его вопрос: «Ты станешь моей женой?».       Вэнь Цин смотрит на лежащий перед нею на постели наряд — цияо жуцюнь, белье, баньби, дасюшань. Все из прекрасного шелка, каждый слой — идеальной плотности, с самым минимумом вышивки и украшений, потому что украшением им — переливы цвета, от нежно-нежно-розоватого на нижнем слое до густого пурпура, явственно отдающего в багрец, на баньби и клиньях поцюня, перемежающихся с белыми. Дасюшань и вовсе выглядит как одежда небесной феи: почти прозрачный шелк соткан с узорами в виде цветов и листьев, что примечательно — не только лотосов.       Но куда больше чем наряд внимание Цин привлекает шкатулка из розовой павлонии с изящной инкрустацией серебром. Ее губы трогает нежная улыбка при воспоминании о том, как Ваньинь кусал губы и нервно стискивал пальцы на этой несчастной шкатулке этим утром, и как А-Сяню пришлось жестко и наверняка болезненно ткнуть его в ребра, чтобы он наконец сделал шаг и вручил ей свой первый дар. Ваньинь прекрасен в своем юношеском замешательстве, в своей надежде — и она никогда не сделает ничего, что могло бы разрушить эту надежду. Потому что... Потому что за то время, что она живет в Пристани Лотоса, ее сердце, кажется, стало совсем мягким, таким же мягким, как озерный ил, в который упало лотосовое семя. Потому что это семя не затаилось, а проросло. Потому что ей так хорошо, тепло и спокойно рядом с ним, как не было еще никогда за все годы ее жизни. Ее мэнди, А-Сянь... Даже он не смог подарить ей таких ощущений, хотя изо всех сил старался уверить, что все будет хорошо.       Цин облачается в наряд, поправляет все складки и отвороты, глядя на себя в небольшое бронзовое зеркало. В отражении она на считанные мяо видит ту Вэнь Цин — молодую госпожу из Знойного дворца. Но миг проходит, и она замечает отличия. В гордо вскинутом подбородке нет прежнего высокомерия, а повзрослевшее лицо хранит отпечаток всех лишений, как бы она ни ухищрялась вернуть себе цветущую юность. Она — уже не Вэнь-гунян, она — Вэнь-фужэнь. И когда гребень со светящимися лотосами и буяо с фонариками на изящных цепочках занимают место в ее прическе, Вэнь Цин лишь убеждается в этом.       Время цветения роз прошло. Но, кажется, пришло время, когда на глади Великого Ляньхуа расцветет живой огненный лотос.