***
Под девизом «должен — делай» и пролетает время до приезда сестры. Ещё за день пути от Пристани её встречают люди Ваньиня, подменяя воинов Цзинь — и те и те одеты в простые одежды и выглядят скорее как наемники, сопровождающие супругу купца среднего достатка. Перед городом группа незаметно рассеивается, чтобы не привлекать лишнего внимания — и до одного из хозяйственных выходов Пристани повозку с Яньли сопровождают лишь двое… А вот за высоким забором её уже ждут Ваньинь и Вэнь Цин лично. Причём о ком невеста беспокоится больше — о своей мэнцзе или о нем, вновь разнервничавшимся непонятно с чего, и беспокоится ли вообще, лично Ваньиню не очень понятно: её лицо безмятежно, словно гладь озера в безветренный день, а на губах играет легкая улыбка. Ваньинь рядом с подобным спокойствием сам себе кажется смешным — и от этого немного приходит в себя. Сестру он встречает собранным и спокойным, а не мятущимся, словно огонёк под порывами ветра. Яньли за то время, что они не виделись, кажется, ещё сильнее похорошела: замысловатая прическа замужней дамы, свободные одежды, скрывающие живот, и привычная мягкая улыбка, освещавшая его жизнь с рождения. Торжественной встречи не случается: в какой-то неуловимый миг во дворе оказывается безумно шустрый, как капелька ртути, малыш Юань, обхватывает Яньли за ноги и смотрит с удивлением, не дав никому и рта раскрыть: — Класивая тетя съела лягуску? Много лягусек? Яньли удивленно округляет глаза и спрашивает, даже не одергивая мальчика за то, что он забыл поклониться и вообще поприветствовать ее: — Малыш, почему ты думаешь, что я съела… хм… много лягушек? Вэнь Юань с убийственной серьезностью, как могут только дети, отвечает: — Сянь-гэгэ говолил, что если облизать лягуску, мозет заболеть и надуться зывот. У класивой тёти больсой-больсой зывот, и класивая тётя плиехала к тёте Цин, значит, за лекалством. Яньли смеётся: — Нет, я не ела лягушку, А-Юань. — Наклоняется к ребенку — Ваньинь бросается поддержать её под локоть, как она вообще с таким животом двигается! — и заговорщически шепчет: — Я съела волшебную редисочку — и теперь во мне зреет ребеночек. Через три месяца он дозреет, выберется наружу — и ты сможешь с ним познакомиться. Глаза у Юаня становятся круглые-круглые, и он опасливо шепчет в ответ: — А… А как он выбелется налузу, если тётя его съела? И зачем его есть было, в глядку посадить ведь плосче?.. — Я его съела для сохранности, а то с грядки и соседи украсть могут, и землеройки подкопаться, а во мне к нему никто незаметно не подберется. — А, холосо, что никто не подбелется! Ну а налузу как? В разговоре возникает пауза, которую с широкой улыбкой прерывает Вэнь Цин: — Я потом тебе расскажу, А-Юань. — Обесяесь? — Обещаю. Отпусти красивую тетю, ей нужно отдохнуть с дороги. Юань неохотно отцепляется от подола сестры, думает пару мяо и протягивает ручку: — А-Юань пловодит госпозу в ее покои! Всемилостивые боги, где он это услышал? И ведь не просто так повторил, а явно с точностью скопировал интонации… самого Ваньиня? Потому что Ваньинь их неизбежно узнает, и ему припекает уши и щеки. — О, если меня проводит такой прекрасный юный господин — я буду только счастлива принять его помощь, — снова смеется Яньли, обхватывая ладошку мальчика. — А-Юань, а ты знаешь, куда вести госпожу? — спрашивает Вэнь Цин. — Знаю! В Усяо-сы! И откуда он это знает?.. Ваньинь совершенно уверяется в том, что это дитя было создано богами для того, чтобы стать сыном Вэй Усяня. Даже если родилось у других людей и в другом клане. Нити судеб сплетаются столь причудливо, что смертным не понять их узора, остается лишь следовать ему, слепо или зряче. — А-Чэн, как ты? — по пути в те самые покои пытается расспрашивать Яньли. Ваньинь, поддерживая ее под локоть, идет рядом. — Все расскажу потом, цзецзе. Тебе необходимо отдохнуть. Я приказал Гао Лин прислуживать тебе. Если что-то понадобится — дай знать. Увидимся за обедом? — Конечно, А-Чен. Я соскучилась по юньмэнской кухне. — Тебя что, на кухню не пускали? Ты ведь готовишь лучше поваров Пристани! — О! Пускали... После того, как сотню раз повторят, что госпоже в тягости не пристало, а на кухне — норовили оттеснить от котлов, нарезать ещё до того, как я потянусь за ножом, и звали лекаря, стоило мне чихнуть от перца. Улыбка Яньли приобретает оттенок страдания. Ваньинь передергивается: если бы ему любимым делом предлагали заниматься в такой обстановке, он бы тоже перестал… Они оставляют Яньли в её покоях на попечение служанки и разбредаются по своим делам — до обеда осталось не так много времени, а Ваньинь за утро почти ничего не сделал. Когда уже вернется дагэ? Последняя мысль отдает детской истерикой, и Ваньинь давит ее в зародыше. Он — глава клана и предводитель Великого Ордена. И Вэй Усянь первым скажет ему, что он справляется отлично, нечего корчить из себя беспомощного червяка на крючке. Так что нужно взять ноги в руки, «промыть сердце и очистить печень» — любимое выражение дагэ — и делать дела.***
Вэй Усянь — словно чувствовал! — возвращается на третий день от приезда сестры вместе с посланными ему на помощь адептами — всей боевой лян. Встречая его, Ваньинь думает, что от брата исходит совершенно то же ощущение, что некогда от Ушансе-цзуня. Но это ощущение исчезает моментально, стоит только Вэй Усяню услышать о том, что в Пристань Лотоса приехала Яньли. С фэнь он стоит с растерянным выражением лица, словно в его сердце смешались все — и очень разные — чувства. Ваньинь видит на нем и Ванцзи белые пояса, значит, они отыскали останки родителей дагэ. И он понимает, что испытывать одновременно скорбь и радость — очень сложно, и отбросить скорбь ради радости — тоже сложно. Он забирает у брата обитый белым полотном ящик, делая выбор за него. — Я поставлю это в Храме предков пока. Поприветствуй шицзе, А-Сянь. Сам Ваньинь вместе их видит уже только за обедом: переодетые и умытые, Усянь и Ванцзи снова похожи на себя, и хотя белые пояса всё ещё на них, встреча дагэ и цзецзе превращается в привычный балаган: Вэй Ин прыгает вокруг и тараторит, Яньли со смехом ему отвечает. На ней теперь тоже белый пояс, и Ваньиня от этого вида сперва передергивает от воспоминаний, а после колет стыдом, что ему тоже стоило. И после обеда он исправляет это досадное упущение с тем же рвением, с которым Вэй Усянь закапывается в завалы на его рабочем столе, обнимает всех своих сяодицзы и бросается исполнять любой каприз сестры по первому же знаку. Пристань Лотоса снова становится привычной до последней песчинки. Ваньинь ловит себя на мысли, что не хочет отдавать сестру обратно Павлину — даже если они супруги! Все, что он желает — собрать под своим журавлиным крылом всю свою семью и никогда, никогда не разлучаться ни с одним ее членом! Увы, так не может быть, и рано или поздно Яньли все равно придется вернуться в Ланьлин. Но он — они все вместе! — могут сделать все, чтобы вернулась она уже в безопасное гнездо. Пока же сестра со всем пылом наводит уют в гнезде родном. В том числе — организовывает подготовку к церемонии для родителей Вэй Усяня. Сам Ваньинь ни за что не вспомнил бы всех нужных мелочей, полагающихся в такой ситуации, и тем более без напоминания не подумал бы проверить клановый свиток. Он не подозревает даже, что отыщет в этих записях, когда спускается в сокровищницу. Не в ту, что в свое время беззастенчиво ограбили Вэнь, далеко не ту. Эта, как и полагается клановой сокровищнице, закрыта печатями на крови, но не абы какой. Войти может только глава, нужна его живая кровь. Этим печатям гуева прорва лет, кажется, их еще сам Цзян Чи со своим побратимом сочинял, так что за века они лишь укрепились постоянным вливанием ци глав клана. Ваньинь режет ладонь и касается каменной плиты с иероглифами »江» и »鹤» . От камня отделяется золотая проекция печати, и на краткий миг ему кажется, что журавль в круге взмахивает крыльями, но это лишь иллюзия. С натужным скрежетом плита поднимается — ее толщина два чи, а площадь — квадратный бу, человеческими силами в одиночку не сдвинуть, потребуется парочка волов, не меньше. И прячется эта плита в неприметном углу двора «вдовьего дома», места, где проживали в уединении вдовы или отвергнутые жены. Да, в истории клана Цзян было всякое, в конце концов, они ведь не небожители. Плита сдвигается, словно крышка люка, и внизу, в каменном колодце, вспыхивают «ночные жемчужины». Глубоко вдохнув, Ваньинь начинает спуск. Лестница — каменные ступени вделаны спиралью в стены колодца — приводит его на глубину в три чжана, а впереди — узкий коридор, в котором наваливается неприятное давящее ощущение, словно стены готовы сомкнуться и раздавить, как червяка. Но оно быстро проходит: защитные печати опознают его, как того, кто имеет право войти. Коридор кончается просторным округлым залом. У западной части на подставке лежит тот самый свиток, рядом с ним в простой стойке навеки замерли два меча в запечатанных ножнах. Ваньинь благоговейно касается наверший их рукоятей, ощущая покалывание в ладони. Их имена Юи и Цзои . Возможно, однажды они отзовутся на кровь кого-то из потомков Цзян. Но Ваньиню в свое время не отозвались, да он и не променял бы свой Саньду ни на какой иной, даже самый легендарный меч. В сокровищнице еще много чего любопытного, но Ваньинь пришел сюда сегодня не за тем, чтобы рассматривать диковинки. Он берется за клановый свиток, осторожно разворачивая ленты из лучшего шелка… Свиток ошарашенный Ваньинь в итоге забирает с собой, наверх, чтобы показать лично Вэй Усяню. Потому что они, конечно, провели обряд и назвались братьями, но Ваньиню всё ещё иногда казалось, что тень давнего «сын слуги» и «приживалка» преследует его. Свиток должен изгнать эту тень окончательно: в нем ясно значится, что Вэй Чанцзэ, женившись на Цансэ-саньжэнь и сменив клановый пурпур на одежды бродячего заклинателя, из адептов вычеркнут не был. А значит, имел полное право вернуться сюда, домой — и привести жену и сына. Пускай у него и ушло на возвращение без малого двадцать пять лет. Это очень неловкая и болезненно-трогательная сцена, когда он приносит свиток в свой кабинет и разворачивает там, где записаны иероглифы имени Вэй Чанцзэ. Напротив них — три приписки рукой отца: «женился на деве Сяо Цансэ, ученице Баошань-саньжэнь», «ушел в странствия» и последняя — «погиб, исполняя свой долг». Потому что у брата снова глаза на мокром месте, хотя он сдерживается и не проливает слез. Имя Вэй Усяня тоже есть в этом свитке, несмотря на то, что он — клановый, а не орденский. Все вместе это может значить только одно: Вэй Чанцзэ был членом клана, а после нахождения Вэй Ина отец тайно вписал и его сына, как члена клана! Они вдвоем просматривают записи и находят подтверждение тому, что Вэй Чанцзэ считался не просто учеником, а после — адептом Цзян, а был записан как бэйцзянхужэнь. Его опекуном, правда, был не отец Цзян Фэнмяня, а Цзян Дашэн, — Ваньинь напрягает память и вспоминает родословную, — троюродный дядя, выходит, по отцу. А Вэй Ин — Вэй Усянь — записан как янцзы. Переглядываясь, они долго молчат. Да и что говорить-то? — И ты, конечно же, готовя нашу цзэбай, в свиток не заглядывал, — наконец, говорит брат. — Не так далеко! — Ваньинь указывает на последнюю запись, где своей рукой вывел именно это — их связь по клятве побратимства. Усянь вздыхает: — Твои правнуки проклянут тебя, пока будут пытаться разобраться в степени нашего родства. Если, конечно, соизволят заглянуть в клановый свиток так далеко. — Если в их время еще будут все это учить, — фыркает Ваньинь. Но они оба знают, что, конечно же, будут — сокращая самые дальние ветви родства, побочные и вымершие, но основную — будут. А он, может быть, достигнет бессмертия и будет ходить меж праправнуками с бамбуковой тростью и грозить ею нерадивым.***
Похоронный обряд проходит с соблюдением всех правил и традиций, в Храме предков — чуть в стороне, но на том же уровне, что и таблички с именами отца и матушки, встают еще две, вырезанные честь по чести из персикового дерева, со всеми именами и регалиями, которые известны Ваньиню и Вэй Усяню, с серебрёнными иероглифами и клановым узором. Эту ночь Вэй Усянь проводит в молитвах на коленях перед ними, сжигая бумажные деньги и поминальные дары. Ваньинь оставляет его в одиночестве после полуночи, цзецзе, конечно же, уходит еще раньше, отдав почести и спалив пачку ритуальных денег. Ванцзи в Храм не входит, но всю ночь ждет рядом, за порогом. И утром уводит Вэй Усяня под руки в их покои — их никто не тревожит несколько следующих ши, пока брат сам не выходит, уже спокойный и словно бы сбросивший с плеч еще десяток цзиней незримого веса. Следующие дни пролетают незаметно, наполненные рутиной, пока из Ланьлина не прилетает письмо от цзефу. Несмотря на общие интересы и, пожалуй, уже почти дружбу — о внутренних делах Цзиньлин Тай Цзысюань старается не распространяться. Если они выиграют, цзефу там ещё жить — и если потом на стороне что-то всплывёт, это навредит в первую очередь им с Яньли. Так что сути того, что эти несколько месяцев мешало продолжать инспекции по лагерям, Ваньинь не знает, может только предполагать по туманным намёкам, что то ли один, то ли оба признанных Гуаншаневых ублюдка что-то натворили, и старый кобель чуть ли не лично вынюхивал — точно ли они расстроили его по собственному почину — или их кто-то надоумил? Так что и Цзысюню, и Цзысюаню пришлось скрыть свою форму и спрятать тень. Цзефу прислал весть, как только счел, что всё более-менее успокоилось, и в такие дебри, как лагеря перевоспитания, уже не полезут. Он тоже понимает, что времени у них осталось немного — и сокрушается, что сам пока приехать не может. Эти сожаления занимают добрую половину послания — и его Ваньинь передает сестре, как только понимает, что больше ничего важного там не будет. А сам идет собираться — и Усяню, и Ванцзи стоит отдохнуть от путешествий, а ему самому — развеяться: ему уже в кошмарах вместо мертвецов на досках причалов начинает видеться собственная бесславная гибель под завалом из бумаг. То, что развеиваться предстоит в милейшей его сердцу компании невесты и нескольких верных воинов, лишь добавляет нетерпения. Ваньинь в своих размышлениях не учитывает лишь, что повод для прогулки у них не самый радостный. И «прогулкой» это называть в принципе не стоит. Доходить до него начинает в тот момент, когда Вэй Усянь буквально обвешивает и его, и Вэнь Цин, и заклинателей сопровождения своими изобретениями, четко проговаривая инструкции, как применять «маячок» и прочие изыски. Не то, чтобы Ваньинь впервые все это слышал, но внимание на убийственную серьезность дагэ он обращает в самом деле в первый раз. — Никаких геройств. Я не для того все это вам впихиваю, чтобы о нем забывать. Один намек на угрозу — и сперва «Жук», а потом — «маячок». Все запомнили? Боевая пятерка слаженно рявкает: «Да, цяньбэй!» — хотя трое из них явно старше Вэй Усяня. Но они стали такой сработавшейся командой в том числе и его стараниями, так что это звание — получено заслуженно. — Цзян Чэн? — дагэ обращает взгляд на него, не позволяя увильнуть от ответа. — Я буду осторожен. И Ваньинь это обещание собирается исполнить. Глупая смерть не входит в его планы, особенно сейчас, когда есть ради чего жить. Ваньинь видит, каких усилий дагэ стоит кивнуть, заставляя себя поверить его словам, а не продолжать кудахтать, словно курица над цыплятами. Но Усянь отступает — и они наконец становятся на мечи. Летят весь день, делая лишь одну остановку — вторая будет вечером, чтобы переночевать в безопасном месте, явиться в лагерь с утра — и до темноты исчезнуть, будто их там и не было. Ваньинь всю дорогу несёт А-Цин на своем мече, сцепив зубы и делая вид, что не видит обеспокоенных взглядов сопровождающих. Спасибо и на том, что вслух ничего не говорят: Ваньинь и сам знает, что меняться каждые пару шичэней, давая отдых ядру, было бы разумнее, но заставить себя отступить не может. Вэнь Цин — его невеста, и он имеет право возить её на своем мече! А ядро у него сильное, выдержит — в этом Ваньинь уверен, как в Вэй Усяне. Тем более что обратный путь займет у них от силы пару кэ, потому что это туда, в неизвестное место, никак не выйдет переместиться талисманом, домой же — запросто. Маячок будет ждать их в полной готовности, потребуется только отлететь от лагеря на пару ли да подождать, пока загорятся контуры напитки талисмана. Впрочем, Ваньинь уверен — дома ему выскажут на два голоса и Цин, и дагэ. Но это будет дома и наедине. Цзысюань прислал данные о местоположении и ориентирах, но он не сказал, что это — один из гранитных карьеров, а не просто лагерь содержания военнопленных. По сути, это каторжная каменоломня, куда стекаются осужденные преступники не только из Ланьлина. У ордена Юньмэн Цзян тоже есть подобные, но они ближе к границам с Мэйшань Юй, и там не карьеры, а болота, где добывают железную руду и торф. Ваньинь знает, насколько обычно тяжелы условия в подобных местах. Именно поэтому там работают осужденные за тяжкие преступления, а не простые работяги или же те, кто не совершил ничего тяжелее кражи пары куриц. Этих — не жалко. Сверху карьер кажется серой раной на теле земли. Снижаясь, они могут уже рассмотреть и неровно выгрызенные стены каменоломен, и паутину тропинок, усыпанных мелким каменным крошевом, изредка сменяющимся разбитыми деревянными лагами, и серых от пыли и грязи людей, муравьями снующих по этим тропинкам. Над карьером висит пыль, вонь, звон цепей, крики и щелканье бичей надсмотрщиков. И грохот, перекрывающий все остальные звуки. Они снижаются у единственного строения лагеря, не напоминающего ветхий сарай: там, должно быть, ночуют надсмотрщики — и должен ожидать их Цзинь Цзысюнь. Его пока не видно, зато их уже явно заметили: в открытом небе их группа была отличной мишенью, особенно когда спускалась на дно каньона. Ваньинь оглядывается и наконец замечает бегущие откуда-то из недр каменоломни две фигурки в золотом. Ближе к ним Цзинь Цзысюнь спохватывается, переходит на степенный шаг и важно надувает щёки, но солидности ему это не прибавляет. За время, прошедшее со снятия проклятия, он успел снова набрать вес, и на пользу ему это не идёт: он сверкает румянцем во всё лицо — явно всё утро бегал и орал, пытаясь угадать, к чему они могут придраться; золотая вышивка запылилась — неужели снизошёл даже до личной инспекции штреков и отвалов?! Вэнь Цин он явно узнает — они встречаются в таких поездках уже в четвертый раз. И краснота на его лице становится гуще, но Цзинь Цзысюнь ловит взгляд Ваньиня и только кланяется, как подобает — он не глава и даже не наследник, его поклон ниже и дольше. — Какая честь, сам глава Цзян посетил это печальное место, — ядовито приветствует, кося глазом на сопровождающих Ваньиня заклинателей. Ха, это он еще не знает, что скоро прибудут отряды из Гусу и Цинхэ. Визиты в лагеря военнопленных всегда проходят одинаково — с наличием членов всех трех Великих орденов, чтобы ни одна тварь не подкопалась после. А Цзинь Цзысюнь, похоже, решил, что этот визит пройдет иначе? Когда в карьер спускаются гусуланьские «небожители» и цинхийцы, на площадке перед административным бараком становится тесно. И безумно шумно: Хуайсан тараторит и за собственных сокланников, и за Лань разом, умудряясь перекричать грохот карьера. С совершенно невинной улыбкой и искренней радостью в голосе здоровается с «Цзян-сюном» и тут же ойкает, делает совершенно фальшивое смущённое лицо — уж Ваньинь-то знает, что «Не-сюн» умеет играть гораздо лучше! — и тут же извиняется перед «Главой ордена Цзян». С Вэнь Цин здоровается гораздо формальнее, но тоже с теплотой, и Ваньинь надеется, что эта теплота искренняя. «Цзинь-сюн» удостаивается приветствия одновременно дружески-непринуждённого и в то же время настолько соответствующего картине «Наследник Великого ордена снизошёл до кого-то», что Цзысюню остаётся только молча глотать желчь: придраться к Не Хуайсану и старым трюком обвинить его в неуважении и грубости у него не получается. Ваньинь от этой картины едва успевает спрятать ухмылку: не стоит дразнить этого золоченого гуся, пока он ещё далёк от похлебки. Дальнейшие расспросы ведёт именно Хуайсан. Хотя сначала, конечно, добрый кэ треплется о своих делах, умудряясь при том не сказать о них ровным счетом ничего существенного. Не считать же существенным упоминание о том, что он изучает новый стиль каллиграфии? Зато между делом умудряется поздравить Ваньиня с помолвкой — когда узнать-то успел?! — и посочувствовать неведомому «семейному горю» Цзысюня, заставляя того отчетливо скрипнуть зубами. После, вдоволь потоптавшись по чужому терпению, переходит к сути — и то не сразу, словно бы все они еще не в курсе, зачем здесь собрались. Цин длинно выдыхает, должно быть, эта история повторяется уже не в первый раз. Ланьские старейшины терпеливо ждут, молча выстроившись едва ли не боевым клином. Цинхийцы тоже стоят, как вросшие в пыльную землю, буравя Цзысюня взглядами, под которыми он блекнет и начинает обильно потеть. Но наконец сказано главное, и Цзинь, совсем неизящно вытирая лицо расшитым платком, дает кому-то отмашку: — Приведите всех по фамилии Вэнь. Ему в руки суют какие-то бумаги, он передает их Лань Цыфэну, буркая: — Это отчет об убыли среди заключенных. «Убыль» — вполне логична, в каторжных каменоломнях и прочих местах работы осужденных преступников эти самые каторжники долго не заживаются. Ваньинь подозревает, что те, кто носит фамилию Вэнь, мрут в десять раз чаще прочих. Просто потому, что они — военнопленные, а здешние каторжники не любят их так же, как и прочие люди с пострадавших от вэньских псов земель. Когда бумаги попадают в его руки, он бегло просматривает столбцы, убеждаясь в своих выводах. Пока они возятся с бумагами, пленных успевают привести. Разномастные ободранные одежды — у кого-то ещё сохранились на них остатки солнечных вышивок, а кто-то, кажется, умудрился не иначе как продрать зубами дырки в каком-то мешке и носить его; сгорбленные истощенные фигуры, опущенные головы, одинаково изможденные, угрюмые лица. Открыто глазеть на них поначалу не осмеливаются, лишь бросают взгляды исподтишка; но вот кто-то более смело поднимает голову, пристально вглядываясь в лицо Вэнь Цин, по нестройному ряду каторжан проходит приглушённый ропот — её узнают. Ваньинь старается не вслушиваться, что они говорят — ему сейчас никак нельзя терять душевный покой, а Ваньинь помнит, что подумал — и наговорил — когда в первый раз увидел своего дагэ в окружении бывших врагов таким, будто там ему самое место. Он старается смотреть на Вэнь Цин, а она вглядывается в изможденные лица, сжимая губы в нитку, медленно идя вдоль выстроенных в длинную шеренгу заключенных. Ваньинь следует за нею шаг в шаг, стараясь держаться чуть впереди: кто знает, что придет в головы этим людям? Вэнь Цин доходит до конца, отступает на несколько шагов, говорит тихо: — Все эти люди здесь сообразно своим деяниям, глава Цзян. Больше она не успевает сказать ничего. Пусть вокруг шумно, но кто-то из каторжников все же уловил ее слова, или прочел по губам. — А ты сообразно каким деяниям сейчас стоишь перед нами, а не гниешь в земле, Вэнь-гунян? Достаточно широко ноги раздвинула?! Подстилка озерного гуля! Поймав рыбу, забыла о сети, неблагодарная черепашья отрыжка! Забыла о добре и презрела долги, презрела сяо!. Каторжник ярится, сжимая кулаки и брызгая слюной. Кое-кто, заведенный его речью, тоже начинает распрямлять спину, но многие шарахаются в стороны и горбятся ещё больше. Ваньинь успевает схватиться за Цзыдянь — ярость туманит разум, хочется изорвать шавку, посмевшую брехнуть на его невесту, на мелкие клочки и развеять по ветру! Ваньинь не успевает: на его сжавшийся кулак ложится нежная рука, а к смутьяну уже спешат надсмотрщики. У многих из них в руках хлысты — обычные, не духовное оружие, а кто-то сжимает меч в ножнах на манер дубинки… Вскоре всё кончено: тот Вэнь, что посмел заговорить, едва дышит, и больше похож на перемешанную груду окровавленных лохмотьев и мяса, чем на человека. Вэнь Цин бледна и сжимает кулак Ваньиня до боли. Она же, круто развернувшись, тянет его за собой, и Ваньинь повинуется ее руке, делая вид, что это не его ведут, а он поддерживает деву под руку. Ее спина прямая, как меч, и шаги четкие, словно у воина. Пятерка юньмэнцев прикрывает отход, пусть даже в этом и нет нужды. Они дожидаются, пока Хуайсан закончит разливаться соловьиными трелями и свернет этот визит, встают на мечи и улетают из карьера одной группой, чтобы в пяти ли, спустившись на дорогу, идущую от карьера в сторону Ланьлина, попрощаться до следующей встречи. Лань и Не разлетаются в своих направлениях, Ваньинь передает талисман перемещения одному из своих заклинателей, отводит Вэнь Цин чуть в сторону и наконец прячет в своих объятиях. — А-Цин? Как ты? — Я в порядке. Кому-то, кто её плохо знает, голос Вэнь Цин мог бы показаться спокойным, но не Ваньиню. Ваньиню он кажется безжизненным. — Не ври! — приглушить собственный голос, не срываясь на нервный крик, выходит с трудом. — Ну хочешь, вернёмся, и ты пролечишь того змеиного выкидыша? Или я его добью, чтоб не мучился? — Усянь рассказывал Ваньиню, как убили Вэнь Нина. Вот точно так же забили за то, что осмелился вступиться за своих, хотя вот этот идиот явно считал «своими» червей в могилах, раз осмелился открыть рот. Вэнь Цин слабо выдыхает ему в плечо, и её голос наконец обретает краски: горечь, боль и странное извращенное веселье, которого Ваньинь никогда раньше от нее не слышал: — Нет. Не нужно ничего делать, Ваньинь. Этот человек сам сделал — сам и получил. Давай забудем о нем, лучше идем домой. Ваньинь кивает, решая не спрашивать пока, ни кто это был, ни что он сделал Вэнь Цин. Может быть, однажды он это узнает, но точно не сейчас. Нань Цилин сообщает о готовности талисмана, и они собираются в тесный круг, крепко держась друг за друга. Мгновение спустя вокруг них уже одно из тренировочных полей Пристани Лотоса, на краю которого маячат Вэй Усянь и еще с десяток адептов. Воины расходятся, позволяя встречающим увидеть, что со всеми все хорошо. Даже издалека видно, как светлеет лицо дагэ. Что ж, пусть этот визит и оказался неудачным, но одну из целей можно вычеркнуть со спокойной душой. Сколько их будет еще — не знает даже Цзинь-цзефу. Но сколько бы ни было, они осмотрят все. Успеть бы только до Совета… — А-Цин? — Я буду в Саду Трав. Приходи, как всегда, — коротко приподнимает уголки губ в подобии улыбки Вэнь Цин и уходит. — Жаль, что госпожа Вэнь Главу удержала, — шипит кто-то из его пятерки за спиной. — Мало твари досталось. Ваньинь тоже считает, что мало. Он бы с удовольствием снёс брехливой шавке голову! Но Цин за то, что удержала — благодарен. То, как убивает Цзыдянь — видели в своё время слишком многие, и если своих людей Цзысюнь заставит молчать, то раны на теле кому угодно скажут, кто убил того Вэня. А особенно ясно они это скажут тому тёмному, которого прикормил Цзинь Гуаншань. А они здесь, вообще-то, тайно, собирают на него компромат — а не предоставляют на себя. Так что — пускай, таких как тот Вэнь — забитых насмерть сапогами и кнутами, здесь под каждым завалом, и даже если тот труп попадёт к тёмному — особого интереса не вызовет. Но людей, пускай Ваньинь с ними и согласен, приструнить надо. Не хватало ещё, чтобы они оспаривали решения своего Главы или Госпожи! — По преступлению и наказание. Не хватало ещё марать об эту брехливую шавку оружие. А если кто-то хочет покопаться в отбросах — может пойти и почистить конюшни. — Ваньинь пристально смотрит на людей, переводя взгляд с одного на другого. Желающих не находится, и все расходятся по своим делам. У Ваньиня за несколько дней отсутствия дел тоже накопилось, и, прежде чем уйти к Вэнь Цин, он должен с ними разобраться. Хотя — благословен будь Вэй Усянь! — дел всё же гораздо меньше, чем могло бы быть. В кабинете, ожидаемо, окопался тот, о ком Ваньинь только что вспоминал. Вэй Усянь поднимает голову от бумаг, чуть щурится и непреклонно указывает на дверь: — Подите прочь, глава Цзян, в Сад Трав, и не являйтесь на глаза этому старшему брату! Оторопевший в первые мгновения, Ваньинь растерянно смотрит на него. Брат закатывает глаза (должно быть, это что-то заразное, скоро этот жест переймет даже мелкий Вэнь!) и тяжело вздыхает: — Чэн-Чэн, в самом деле, иди и успокой цзецзе, что ты как деревянный! Неужто дела важнее? Даже мне, нечуткому и глухому к чувствам окружающих, с первого взгляда было ясно, что поездка ваша прошла хуже обычного, и у Цин-цзе тяжело на сердце. Ступай и утешь невесту, диди, ну? Ваньинь не отвечает — просто с облегчением разворачивается и уходит. Потому что — да, он привык, что дела всегда важнее, и не привык, чтобы кто-то говорил ему об обратном. И он сейчас гораздо сильнее хочет быть рядом с невестой, чем копаться в треклятых бумажках. До Сада Трав Ваньинь почти бежит, лишь у самых дверей притормаживает, чтобы перевести дыхание. Идёт привычным путём в ту комнату, где они с А-Цин обычно пьют чай, и находит невесту перебирающей пахучие свертки и связки с травами. Останавливается у приоткрытых дверей, не зная, что сказать, и замечает, что свертки не перебираются, а бессмысленно перекладываются с места на место, что Вэнь Цин рассеяна настолько, что мало того, что чуть не уронила один из пучков, так даже, кажется, и не заметила прихода Ваньиня. Сердце щемит; похоже, Вэй Усянь был прав — это путешествие далось его А-Цин ещё тяжелее, чем Ваньиню показалось на первый взгляд. Он дожидается, пока руки невесты опустеют — она расстроится, если от неожиданности всё-таки уронит какую-то из своих бесценных травок, — и тихо зовёт: — А-Цин. Еще больнее становится, когда она вздрагивает и вскидывает голову, словно напуганная щелчком ветки под ногой охотника лань. Но в ее глазах не страх — в них тщательно скрываемая ярость, так долго, долго спавшее пламя Вэнь. Когда-то, наверное, это могло бы его напугать или взъярить, но не теперь. — Расскажи мне все, А-Цин. Он не знает, чего ждать, не загадывает даже, расскажет или нет, но она упирается стиснутыми кулаками в стол, горбит спину, походя сейчас на готовую к нападению рысь, и рассказывает — глухо, с перекатами горлового цишаньского выговора в голосе, об особых подручных покойного Вэнь Жоханя, тех, что в последние годы «присматривали» за непокорными младшими родичами, а перед тем, как им с Вэнь Нином удалось бежать из Безночного Города, увели ее диди на несколько страшных суток в Огненный дворец. — После этого я и решилась на побег. Ни хитрость, ни холодный разум не помогли бы нам сбежать, но отчаяние вывело… И чья-то помощь. Думаю, я догадываюсь верно, чья именно, но этот человек так ничего и не пожелал взамен. — Цин смеется резко и ничуть не весело. — Такие запутанные сети долгов, А-Чэн… Ваньинь её понимает. Совсем недавно он сам думал об этом — что уже и не знает, кто кому сколько должен — и потому не проще ли отпустить все эти долги скопом и просто жить? Просто любить тех, к кому тянется сердце. Иногда этого бывает достаточно. Ваньинь наконец решается. Подходит к невесте ближе, бережно — так, чтобы, если захочет, могла с легкостью вывернуться — обнимает за плечи. Выпрямить ее — словно высвободить согнутую ураганом ветку ивы — с заминкой, но все же легко, и она поднимает голову, смотрит в глаза: темная-темная зелень потихоньку светлеет, наливаясь ци. — Никаких долгов между нами, А-Цин. Пока нам еще не связали руки алой лентой. Но… кое-что я у тебя украду. Он хороший ученик. Но в таком деле у него никогда не было учителя, и приходится действовать наобум, на голой интуиции, осторожно, словно касаясь в самом деле язычков едва разведенного костра. Легко обжечься, но опытный заклинатель без проблем сможет провести ладонью по пламени и не пострадать. Вот только он — не опытный, но почему-то ему совсем не страшно. У его невесты губы — словно согретые летним солнцем лепестки мэйхуа. Горячие и нежные. У него самого — слегка шершавые и сухие, как прижухший лист. Первое касание — словно откровение. Если бы он умел писать красивые стихи, он сделал бы это для нее, назвал бы «Песней о веснах и осенях в саду тысячи трав»... Все мысли вылетают из его головы, когда Цин тянется вверх, сплетает пальцы на его затылке, не отпуская, и размыкает губы. Совершенно все мысли.