Заложник

      В повозке трясет. Яньли никак не может приспособиться к этой тряске, гораздо более жёсткой, чем привычное ей мягкое покачивание лодки, и оттого в руках не держится даже захваченная с собой в путь вышивка. Это неудивительно — Яньли раньше не очень часто путешествовала, да и куда ей, слабосилку, было? Так что самые дальние её путешествия — в Мэйшань и в Ланьлин, к бабушке и к жениху — хотя тогда ещё, скорее, к маминой подруге. И оба эти пути она всегда проводила на чужом мече. Чаще всего — на матушкином, у Юй Цзыюань вполне хватало сил нести непутевую дочь. Хотя, конечно, она иногда — часто! — и ворчала. Но Яньли доставалось всё же гораздо меньше, чем А-Чэну — это его вечно сравнивали с А-Сянем, а Яньли матушка могла сравнить разве что с собой… И не была настолько высокомерной, чтобы считать себя образцовой супругой. Юй Цзыюань с некоторой горечью из раза в раз повторяла дочери, что о супруге с таким мягким и заботливым нравом, как у Яньли, мечтает каждый мужчина, отрицать её таланты в устройстве быта матушка также не могла, и неумелость дочери в заклинательских искусствах долгое время оставалась её основным разочарованием. Позже основным стало то, что Яньли не стала настаивать на сохранении помолвки. А-Чэн и А-Сянь, к счастью, не знали — но они с матушкой тогда поругались, то есть действительно — поругались, а не Яньли, как и подобает почтительной дочери, смиренно выслушала недовольство матери и немедля исправилась. Матушка считала, что Яньли должна была бороться, что вот так соглашаться с разрывом помолвки, даже не попытавшись отстоять то, что принадлежит — принадлежит, ха! — ей — позор! Яньли тогда ответила, что лучше умрёт старой девой, чем будет жить как глава Цзинь с госпожой Цзинь или…       Яньли успела прикусить язык, но матушка всё равно поняла. Велела сидеть в покоях и думать над своим поведением. Яньли выходить и так не собиралась: как только матушка покинула комнату, рухнула на постель и расплакалась. Не один месяц понадобился ей, чтобы действительно собрать себя — ту, которой её привыкли видеть дома — из осколков, а не лишь притворяться цельной.       Яньли гладит живот: повозку в очередной раз тряхнуло, и в ответ на эту неприятность изнутри пришёл возмущенный пинок. Шёпотом признаётся:       — Твоя бабушка Юй Цзыюань, узнай она, что я сейчас творю, была бы жутко возмущена. И чуть-чуть — горда. Она всегда считала, что мне недостаёт твердости характера и умения настоять на своём… Так вот, сейчас я — настояла. Ты впервые откроешь глаза в Пристани Лотоса, в месте, где родилась я сама. Там, где всегда будет мой, а теперь и твой дом. — Яньли вздыхает. — Это её тоже возмутило бы: ты ведь будущий молодой господин Цзинь, а не Цзян, ты должен родиться в Цзиньлин Тай… Но там я не могу доверять даже стенам, что уж говорить о людях.       Говорить о подобном с нерожденным младенцем, наверное, не стоит, но Яньли нужно выговориться. И не может же она всё своё смятение выливать на А-Сюаня, когда её бедному мужу и так приходится нелегко? Да и её братьям — не легче. Так что — пускай слушает, он — будущий наследник Цзиньлин Тай, рано или поздно он всё равно узнает.       — Знаешь, когда я узнала, что у меня будешь ты, я сначала так обрадовалась, а потом — испугалась. День ото дня там, в Золотом дворце, мне становилось всё страшнее — словно я залезла случайно в гнездо гу, добралась до самой середины, а потом не знала, как выйти наружу. Хорошо, что у Цзинь-по есть надежные люди, не будь их — я бы вовсе спать не смогла. А ещё лучше, что твой папа придумал уехать в поместье у моря. Из Цзиньлин Тай так легко, как оттуда, выбраться не удалось бы! И я так боялась, что нас не отпустят! Знаешь, там все кому-то служат. То есть — кому-то ещё, кроме того, кому служить должны. А если не служат никому — значит, служат себе. Я не доверяю ни местным лекарям, ни стражам, ни тем более старейшинам. И не могу позволить, чтобы кто-то из них причинил тебе вред. — Яньли даже так, шепотом, не смеет добавить непочтительное — что своему свекру, главе Цзинь, она не доверяет больше всего. — В поместье было проще, людей туда набирали Цзинь-по и твой папа. Я даже думала, что действительно смогу остаться там, пока ты не родишься и не окрепнешь, но не смогла. Знаешь, они все неплохие люди и верные, но чужие. Как первыми тебя могут увидеть чужие? Я хочу, чтобы сначала ты познакомился с нашей семьёй. У тебя будут сердитый дядя Чэн, веселый дядя Ин и серьезный дядя Чжань. И хитрый дядя Яо, но он пока далеко, его ты увидишь как-нибудь позже. И ещё будет тётя Цин. Она — лекарь, её ты увидишь первую, а она поможет тебе увидеть мир.       Повозка снова спотыкается о выбоину или камень, и Яньли охает в ответ на меткий пинок куда-то в пупок. Смеётся:       — Только не торопись, пожалуйста, тебе ещё рано! Потерпи ещё три месяца, тогда и увидитесь. Тебе даже будет с кем играть — у твоих дяди Ина и дяди Чжаня тоже есть сын. Вы друг другу обязательно понравитесь, а когда всё успокоится и мы вернемся в Цзиньлин Тай — будем ездить друг к другу в гости, чтобы вы смогли вдоволь наиграться. — Яньли вздыхает, возвращаясь к печальным мыслям. — Хотя, возможно, мы и не сможем вернуться. Твой папа сейчас занят очень опасным делом, и если у него всё получится — Цзиньлин Тай станет местом гораздо лучшим чем прежде, я уверена в этом. А если нет — он не сможет сохранить статус наследника ордена Ланьлин Цзинь, и мы навсегда останемся в Ляньхуа У. Иногда мне хочется, чтобы так и случилось, чтобы я навсегда осталась дома, но дом твоего папы там, в Ланьлине, и если он не сможет вернуться — это разобьёт ему сердце. Поэтому я очень хочу, чтобы у него получилось.       Иногда ее посещают мысли, что мужчина — муж и отец — тоже мог бы жертвовать чем-то во имя любимой семьи. Например, собственной гордыней, которая в А-Сюане все-таки присутствует в немалых количествах. Но ее воспитывали иначе, и «Фужэнь дэ сы бао» она знает наизусть так же хорошо, как «Аналекты» Кун-цзы. Так что эти мысли она прогоняет, оставляя себе надежду на то, что в любимом муже довольно внутренней силы, чтобы после, когда вся эта тихая, но смертоносная война ядовитых языков и отравленных кинжалов в ночи закончится, он сумел очистить Цзиньлин Тай. И золоченая клетка перестанет быть именно клеткой. Яньли предпочитает верить, что и у нее достанет сил на то, чтобы правильно воспитать сына. И всех других детей, что родятся у них с А-Сюанем.       Яньли знает, что их первенец — сын. Семя Цзинь сильно, а в этом клане всегда первыми рождались сыновья, она знает это по многочисленным хроникам и летописям. Но и помимо сухих книжных строк уверенность ей дарит собственная ци: ее малыш родится с сильным аспектом Ян, он наверняка вырастет и станет одним из сильнейших заклинателей своего поколения. А с такими дядями, как А-Сянь и А-Цзи, которым она без сомнений доверит первые уроки своего сына, он будет еще и одним из искуснейших.       Яньли намеренно строит планы на далекие пять, десять, пятнадцать лет вперед: это ее способ заклясть судьбу, укрепить нити всех упомянутых жизней пред очами Всемилостивой Гуаньинь. Так ее научила бабушка, только не та, что вайцзуму Юй, а цзуму Цзян. Жаль, что она умерла слишком рано, лишь шесть лет прожив после гибели цзуфу Цзян. Но даже будучи совсем крохой, Яньли очень внимательно слушала ее, а память у нее всегда была прекрасной.       Так что сейчас, утихомиривая сына после очередного толчка повозки, Яньли рассказывает ему, представляя самые мелкие подробности, как они будут жить после его рождения и дальше, дальше.       Это занимает ее на все те две недели, что требуются ее крохотному каравану, чтобы преодолеть расстояние от побережья Хуанхай до Врат Юга, жемчужины Цзянся — Юньмэна. И она действительно очень сильно устает от дороги, несмотря на то, что внутри ее повозка отделана самыми мягкими перинами, укрепленными на лежанке, а возница останавливается по первому же требованию. Ее сын будет крепким и сильным, он уже сейчас довольно крупный малыш, и места в ее теле для внутренних органов из-за этого маловато, так что остановки приходится делать часто. Но вся усталость словно бы испаряется в тот миг, когда она делает шаг из повозки и ступает на вымощенный цветной галькой двор за высокими стенами Пристани Лотоса. Она хорошо понимает, что это обманчивое впечатление, и усталость вернется с утроенной силой, как только она доберется до купальни в своих покоях, но пока кроха-Юань смешит и смущает ее своими вопросами, пока брат ведет ее под руку в Усяо-ши, ей легко и радостно.       Безмятежная радость длится недолго — за обедом А-Чэн объясняет, что А-Сянь отправился искать своих родителей, и Яньли тревожно. Вэй Чанцзэ и Цансэ-саньжэнь были заклинателями не из последних, и что-то всё же смогло одолеть их. А А-Сянь и А-Цзи отправились по их следу!       Яньли каждый день заходит в храм и просит предков уберечь её безрассудного братика и его мужа от беды. Когда приходит весть с просьбой о помощи — с её печени падает огромный камень. Целы! И ничего опасного их больше не ждёт, скоро они вернутся — и её семья будет почти в сборе. Чтобы отвлечься от ожидания, на этот раз не такого тягостного, Яньли начинает вспоминать, какие ритуалы потребуются, когда А-Сянь привезёт своих родителей домой. Многим занимается сама, но она в Пристани всё же тайно — как это неудобно, скрываться в собственном доме! — и не может выйти за порог и даже показаться в тех частях резиденции, куда могут зайти чужаки, так что многое всё же придётся делать А-Чэну.       Возможно, только чудо позволяет им всем подготовить все вовремя, потому что А-Сянь и А-Цзи возвращаются на третий день после ее приезда, и еще два дня уходит на последние приготовления. Яньли видит: в душе ее драгоценного младшего братика кровит свежая рана, но эта рана — взрезанный старый шрам, скверно сросшийся и прежде вызревавший гноем неоплаканной скорби. Сейчас скорбь выплакана слезами и рана омыта искренним сочувствием и его мужа, и А-Чэна, и самой Яньли. Очищена знанием того, что отец и матушка А-Сяня наконец нашли покой и смогли отправиться в новую жизнь вместе.       Яньли помнит, как глухо рыдал на плече А-Сяня А-Чэн, когда война была закончена, и им стало уместно почтить память матушки и отца малым трауром, и А-Сянь принес им всем троим белые пояса и первым повязал свой. Все, что она сейчас может сделать — это так же надеть малый траур, почитая его родителей. И укорить А-Чэна взглядом за то, что он не сделал того же. Диди исправляется, и Яньли кажется, что когда-то испорченное, перекошенное и прорванное полотно их жизней выравнивается, затягивая дыры, обращаясь в цветной шелковый гобелен. Ему еще далеко до идеала, но путь в тысячу ли только начат.       Мир в её душе снова длится недолго — приходит весть от А-Сюаня. Яньли не знает деталей того, что они все затеяли с посещением лагерей военнопленных, но о самой затее и её опасностях знает. И понимает, как тяжело должно её мэнмэй это даваться: видеть своих людей, свою семью — и не иметь силы немедля помочь им. С тяжелым сердцем она смотрит, как они собираются в дорогу, и снова идёт в храм, молить предков о защите. На этот раз её тревоги недолги: брат и его невеста возвращаются через два дня… На лице Вэнь Цин — печаль, которую Яньли развеять не в силах, это ясно с первого взгляда, и потому она даже не пытается. Лишь надеется, что это сможет А-Чэн — и оказывается права. Для счастья Яньли теперь не хватает самой малости…       Счастье приходит в её душу, когда без письма и вестника, под покровом безлунной ночи в Пристань Лотоса прилетает её А-Сюань.       

***

      Цзысюань лелеет в глубине души кусачую обиду на Вэй Усяня, который отказал ему в такой малости, как этот его чудесный талисман перемещения. Хотя и прекрасно понимает, почему старший нэйди это сделал, и разум соглашается со всеми его доводами. Но прямо сейчас Цзысюань обижен — он мог бы уже несколько ши обнимать драгоценную супругу, а вместо этого вынужден лететь сквозь глухую ночь, ориентируясь лишь по звездам, чего не делал уже довольно давно, рискуя как пролететь мимо Пристани Лотоса, так и попасть под заклятые стрелы с какой-нибудь тайной заставы: младший нэйди тот еще параноик и после войны превратил свою резиденцию в крепость-ракушку, не всякому хищнику по зубам.       Но боги милостивы, и мимо Юньмэна он не промахивается, а какой-то из подаренных старшим нэйди амулетов наверняка заклят как пропуск или опознавательный знак для своих, так что со стрелами юньмэнцев, способных сбить «бумажного коршуна» с третьих небес и выбить жемчужину из раковины на дне Ляньхуа, его потроха также не знакомятся.       Цзысюань стучится в одну из тех калиток, которые если не знаешь, где искать — не найдешь, и его впускает молчаливый постовой. Смеряет подозрительным взглядом, но, видимо, всё же узнаёт или ещё как проверяет, — Цзысюань не удивился бы, если бы без какой-то особой метки не смог пройти даже в открытую калитку, — и, заперев за ним, лично провожает до следующего поста. Там его уже точно узнают — и ведут в тан-у, по ночному времени темный и тихий. Вежливо просят наследника Цзинь обождать, пока разбудят и уведомят о визите Главу.       Цзысюаню очень хочется сказать: «Да к гулю болотному главу Цзян, пусть спит дальше, я не к нему прилетел!» — но так он мог бы сказать в родном ордене, никак не в чужом, и приходится ждать, довольствуясь мелочной местью: Цзысюань уверен, что у разбуженного среди ночи младшего нэйди тоже будет огромное желание послать гостя к болотному гулю — или хотя бы сразу в покои его законной супруги, — после чего перевернуться на другой бок и спать дальше. Но вместо этого он встанет, приведёт себя хотя бы в относительный порядок и выйдет поприветствовать его в Пристани Лотоса и уточнить, нет ли срочных вестей.       Срочных вестей нет, всё что было — Цзысюань сообщил ещё в прошлом письме, а что успело накопиться нового — обождет до утра, так он и сообщает встрепанному и хмурому, в криво запахнутом ханьфу Цзян Ваньиню. Тот кивает, зевает, хмуро буркает: «Отведите!», не уточняя даже куда, и бредёт обратно, досыпать. А Цзысюаня ведут к знакомым по прошлому разу покоям, с почтением указывают на дверь — и уходят, оставляя одного. Цзысюань с фэнь мнется под дверью, а потом тихонько, чтоб не скрипнула, отворяет и проскальзывает внутрь. Яньли будить не хочется, лучше просто скользнуть к ней под бок, под теплое одеяло, защищающее от промозглой юньмэнской сырости, но когда это у него получалось?       Яньли ловит его руку — движение сонное и медленное, — зовет по имени, и в ее голосе теплым медом течет радость. И на душу Цзысюаня тоже снисходит блаженное счастье, заставляющее утыкаться в мягкие волосы носом, жадно дыша ее запахом, курлыкать, словно одуревший павлин: иначе те звуки, что рвутся из горла, он и сам назвать не может.       — А-Ли, моя А-Ли, мой сладкий сон…       Он так соскучился, так страшно, беспросветно одинок был там, в Ланьлине, так измучился без ее ласки и тепла, что сейчас готов расплакаться от облегчения. Яньли сдвигает его ладонь на тугой живот, и он снова курлычет, называя еще нерожденного сына придуманным именем:       — А-Лин, мой колокольчик.       Яньли тихо смеется:       — Колокольчик?       Цзысюань даже не смущается, объясняя, настолько ему сейчас хорошо и просто:       — Он сейчас круглый, как твой колокольчик Чистого Духа.       Яньли снова смеётся, гладит по ладони и прижимается теснее:       — Хорошо. Спи, А-Сюань. Ты устал.       И Цзысюань засыпает, окутанный ароматом лотосов, чувствуя как под ладонью тихо дышат его жена и сын.       

***

      Просыпаться Цзысюаню совсем не хочется, выныривать из неги и ощущения безопасности и тепла, но его разум уже привык к тому, чтобы сбрасывать сон по первым признакам присутствия рядом кого-то чужого. Через мгновение он уже не спит, а стоит рядом с постелью и держит в руках Суйхуа, готовый защищаться и защищать жену и нерожденного сына. А вот понимание, где он и от кого надо защищать, приходит позже, когда слегка испуганная и смущенная служанка кланяется и не поднимает головы, пятясь к двери:       — Простите, молодой господин Цзинь, эта ничтожная не знала, что вы прибыли, иначе не стала бы входить к госпоже без предупреждения. Эта ничтожная сейчас уходит. Нужно ли молодому господину приготовить купальню?       Цзысюань выдыхает и прячет меч в ножны, краем глаза косясь на сонно потягивающуюся под одеялом Яньли.       — Этот был бы благодарен.       Слуги в Пристани Лотоса не болтливы, а эту он знает лично. Ей можно доверять. Но то, что кто-то смеет входить в покои А-Ли без стука, всё равно нервирует. Хотя Цзысюань сам виноват — не повесил запирающий талисман.       Происшествие бодрит, так что, хотя Цзысюань и может позволить себе провести утро с женой — его поймут, он решает сперва всё же заняться делами. А вот вечер он посвятит Яньли! И для того, чтобы этот простой план удался в полной мере, стоит приступить как можно скорее. Так что он приводит себя в порядок, целует жену и идёт искать нэйди, который, насколько Цзысюань Цзян Ваньиня знает, должен уже вовсю бдеть и наводить на своих адептов жуть.       Ваньинь бдит, но жуть не наводит — мирно пьёт чай в компании Вэнь Цин. Цзысюаню даже жаль нарушать подобную гармонию, но именно Вэнь Цин ему сейчас и нужна. Так что приходится брать себя в руки, здороваться и после завтрака просить:       — Нэйди, могу я обратиться за советом к целительнице Вэнь? С глазу на глаз.       Глава Цзян меряет его странным взглядом, но сказать, что в нем есть хоть капля ревности, Цзысюань не может, потому что ее там нет. А что есть — понять по грозовым глазам нельзя. Но миг проходит, и нэйди кивает:       — Потом приходи в мой кабинет, кое-что надо обсудить по долгосрочным планам.       Цзысюань сдерживает облегченный выдох и соглашается. Долгосрочные планы — это те, что строятся в перспективе на будущее после того, как сам Цзысюань станет Главой. Иногда это его удивляет: кажется, никто, кроме него самого, не сомневается, что это случится в самом скором времени.              Вэнь Цин ведет его в свою вотчину, закрывает двери — на створках, стоит им соприкоснуться, вспыхивают печати неприкосновенности.       — У Наследника Цзинь что-то случилось? — Вэнь Цин давно привычным и наверняка едва ли полностью осознанным движением берет его за запястье, сдвигая рукав, а наручи он оставил в спальне жены, так что пальцы целительницы тотчас ложатся на точку пульса. Ох уж эти целители!       — Не у меня, — хотя руку Цзысюань и не вырывает: целителям Цзиньлин Тай он не доверяет, а иногда проверяться на долгосрочные яды и прочее подобное всё же стоит.       Раньше, до войны, это было не так важно, да и за его здоровьем обычно следили люди матушки, а сейчас Цзысюань предпочтет перестраховаться, учитывая один из не самых маленьких списков, отданных ему А-Яо, в котором были указаны главные ядоделы, отравители и просто любители «неучтенных специй» ордена Ланьлин Цзинь.       Вэнь Цин проводит свою проверку до конца, явно тоже придерживаясь мнения, что легче предотвратить, чем лечить, и удовлетворённо кивает:       — Тогда у кого?       Цзысюань молчит, пытаясь построить свою просьбу так, чтобы ни в коем случае не обидеть невесту нэйди. Во-первых, потому что не хочет позориться, во-вторых, хоть прошедшие полгода и поубавили его косноязычия: волей-неволей пришлось учиться говорить со многими и очень разными людьми, и хоть он к этой просьбе готовился еще дома, ему все равно трудно выдавать постыдную, как цветочная болезнь, тайну.       — Наследник Цзинь, видите эти печати? — целительница ведет рукой вдоль стен и окон. — Тот, кто вошел в их зону действия, может не бояться не только быть подслушанным, но и разглашения своих тайн — тоже.       В животе вспыхивает колкое любопытство: это снова изобретение старшего нэйди? Вот же… гений гуев! И ведь не выпросишь просто так, даже по-родственному, придется платить, и платить хорошо, дорого.       Цзысюань трясет головой, откидывая с глаз выбившийся из-под простой ленты локон, глубоко вдыхает и словно кидается в местный омут:       — Проблема с младшим из моих единокровных братьев.       Рассказывать, даже решившись, все равно тяжело. Стыдно, мерзко. Отчасти стыдно и за то, что так и не смог отнестись к этому мальчику, Мо Сюаньюю, как к брату. Не видит в нем брата, только проблему и несчастного больного мальчишку, развращенного, не обученного держать себя в руках. Безумного. И речь вовсе не о том, что Мо Сюаньюй — обрезанный рукав, нет. Кто бы так сказал теперь, когда аж двое глав Великих орденов признались в том, что любят хризантемы, а не пионы? Да и не было это никогда показателем безумия. Нет, болезнь Мо Сюаньюя — это настоящее сумасшествие. И случилась она уже после того, как он был привезен в Ланьлин и назван адептом Ланьлин Цзинь.       Цзысюань очень хотел бы докопаться до ее причин. Цзысюаня безмерно радует уже хотя бы то, что отец не признал мальчишку Мо своим сыном до болезни. Иначе тень легла бы на весь клан Цзинь, а так еще можно что-то предпринять. Тоже мерзкое, на самом деле: ославить ни в чем не виноватую деву из клана Мо лгуньей, выдавшей невесть от кого нагулянного ребенка за сына главы Цзинь. Или подставить кого-то из бывших соратников, погибших на войне, а визиты отца списать на обещание позаботиться о так и не взятой в жены деве и ребенке. Варианты есть, Цзысюань их продумывает уже давно. Но пока что он рассказывает Вэнь Цин все, что знает о приступах безумия мальчишки Мо.       Знает, как оказалось, не так уж и мало, хотя вопросы целитель Вэнь задаёт совсем не те, к которым готовился Цзысюань. Он и не предполагал, что важным может оказаться, было ли в дни приступов солнечно или пасмурно, и с кем Мо Сюаньюй общался! К концу допроса, иначе не скажешь, Цзысюань чувствует себя, словно тщательно выстиранный и выжатый трудолюбивой прачкой — и такой же чистый, ни единой мысли в голове. Но Вэнь Цин с уверенностью говорит:       — Это не врожденное, что-то свело его с ума уже в Цзиньлин Тай. Большего без личного осмотра я сказать не могу. — Она закусывает губу и ощутимо колеблется. Потом всё же решается продолжить: — Болезни разума и души — то, что лечить сложнее всего, они разнятся от одного больного к другому, и на сотню больных можно не найти двух со схожими проявлениями. Причины возникновения у этих болезней тоже разнятся, многие из них связаны с сердечными демонами, которых человек может побороть лишь самостоятельно… И хотя меня они всегда интересовали из-за случившегося с моим младшим братом несчастного случая, наша ветвь занималась больше телесными недугами. И я не знаю целителей, что брались бы за исцеление души и разума — даже в нашей обширнейшей библиотеке по этим вопросам информации было чрезвычайно мало.       Услышать, что лучшая из известных ему целителей признаёт себя бессильной, угнетает. А вот услышать, что это не их, цзиньская кровь порченая, а значит, его сыну сумасшествие не грозит, — приносит пускай и слабое на фоне всего остального, но облегчение.       — Но кое-что я заметила, — говорит Вэнь Цин, касаясь виска кончиками пальцев. — И, думаю, с этим вам мог бы больше помочь Вэй Усянь.       Что? О нет! Цзысюань уверен: если барьер сокрытия тайны — дело рук старшего нэйди, то в нем для создателя наверняка найдется лазейка, а в том, что рассказывать тайны Вэй Усяню — все равно что во весь голос кричать их с вершины горы, он уверен. Он помнит, каким болтливым был этот человек в юности, а юность та была не так уж чтоб сильно давно. Конечно, Вэй Усянь мог измениться, но… Но!       — Понимаю, что у вас к нему мало доверия, наследник Цзинь, — голос целительницы звучит суше. — Но если кто и разбирается в душах — то это он. У меня есть основания, чтобы это утверждать.       Цзысюань тихо хмыкает: да уж, основания веские, уж кто-кто, а тот, кто три года войны выдирал эти самые души из тел своей демонической техникой, наверняка поднаторел в этом.       — Кроме того, по вашему рассказу я могу предположить, что у Мо Сюаньюя был, возможно, даже не один контакт с темной энергией. Признаки косвенные, и — опять же — в таком больше меня разбирается мэнди.       — Мэнди? — цепляется за слово Цзысюань.       — Меж нами — личная клятва, такая же, как меж мной и вашей супругой, наследник Цзинь.       Упоминание А-Ли успокаивает. Каким бы легкомысленным балаболом не был Вэй Усянь — будучи в трезвом уме он никогда не сделает чего-либо, что может причинить ей вред. И не хуже него должен понимать, чем для их с А-Ли ребенка может быть чревато оглашение того, что случилось с Мо Сюаньюем, иначе в своё время не пытался бы уйти из ордена. Цзысюань решается:       — Хорошо. Я выслушаю, что может сказать Вэй Усянь.       Вэнь Цин выглядывает за дверь, просит кого-то отыскать и привести Вэй Усяня. Тот является буквально через кэ, бодрый и веселый, с порога ещё балагурит:       — Цин-цзе, что такого случилось, что не могло подождать, пока я закончу урок? Мне пришлось оставить на растерзание малышам Лань Чжаня, а они только-только начали задавать вопросы, мой бедный муж теперь до вечера отмалчиваться будет!       Вэнь Цин фыркает, едва ли не рывком затаскивая его в кабинет:       — Не будет, вы оба обожаете детей. К тебе есть вопросы у наследника Цзинь.       Вэй Усянь наконец замечает Цзысюаня и едва ощутимо мрачнеет.       — И какие же вопросы ко мне есть у цзефу?       Хоть что-то неизменное, пусть и такое, почти успокаивает: их с Вэй Усянем неприязнь всё ещё сильна и взаимна, и от Цзысюаня он ждёт подвоха так же, как от Вэй Усяня ждёт подвоха сам Цзысюань.       — Целитель Вэнь сказала, ты разбираешься в травмах разума и души? И повреждениях от темной ци?       — В последнем — точно разбираюсь. В первом и втором… Однажды я имел дело с поврежденной душой и сумел её восстановить. Считается это за «разбираюсь»?       Хвастовство Вэй Усяня всё ещё раздражает. Особенно раздражает то, что ему есть, чем хвастаться — вряд ли кто-то ещё из заклинателей их поколения мог бы сказать, что «сумел восстановить поврежденную душу».       — Не мне судить, нэйди, — отвечает Цзысюань как может нейтрально.       — Ладно, к делу. Что и у кого случилось? — Вэй Усянь меняется неуловимо, но очень заметно, словно с боевого клинка сдернули легкомысленный шелковый платок. — А-цзе, если ты в курсе — рассказывай.       Против воли Цзысюань испытывает укол благодарности, сам бы он, скорее всего, снова с трудом собирал слова и наверняка что-то упустил, но целительница говорит кратко и дает практически сухую выжимку.       — Значит, поставить диагноз ты не можешь, отправиться, даже тайно, в Ланьлин, тебя не пустим мы с Цзян Чэном, это не обсуждается, а привезти сюда этого Мо — скорее всего попросту не получится. Так. Дайте мне пару фэнь подумать.       — Иди в палату, а то свернешь мне стол.       Цзысюань в недоумении смотрит, как Вэй Усянь уходит в одну из палат, дальше по коридору павильона целителей.       — Ты никогда не видел, как он «думает», наследник Цзинь? — усмехается Вэнь Цин, поднимаясь и принимаясь собирать какой-то травяной сбор в чахэ из черной исинской глины, который предлагает потом оценить ему. Пахнет луговым разнотравьем.       — Откуда бы?       Цзысюань делает вид, что не заметил перехода на чуть более личное обращение. На удивление это не возмущает, а дает ему толику спокойствия. Вэнь Цин заваривает свой сбор, разливает в пиалы. Пиал на столике — три, и одна пока остается пустой. Вэнь Цин внезапно щурит глаза в усмешке:       — А хочешь посмотреть?       Проявлять пустое любопытство, как и вестись на такие грубые подначки — недостойно наследника Великого ордена… Но он здесь и не на совете старейшин, где надо стоять как журавль среди кур — даже если чувствуешь себя распоследним петухом. Так что Цзысюань плюёт на достоинство и отвечает честно:       — Хочу.       Может, тогда он хоть немного поймёт, какими путями ходят мысли этого человека, и перестанет удивляться каждому его решению.       — Идем, только тихо. Хотя он все равно не услышит, но лучше не сбивать ему концентрацию внимания.       Она выходит, прихватив с собой свою пиалу, Цзысюань следует за ней, просто допив свой настой одним глотком — вкусный, к слову, и, кажется, успокаивающий.       За дверью палаты по всему свободному пространству мечется лиловый вихрь. Задействуя ци, послав ее к глазам, Цзысюань глупо открывает рот, узнавая боевой канон «пустой руки», в котором причудливо смешиваются цзянские техники и, кажется, вэньские. Вэй Усянь думает в тренировке?.. Его глаза закрыты, лицо, насколько Цзысюань может рассмотреть, спокойно, только губы чуть шевелятся, словно напевая без звука.       Фэнь спустя Вэнь Цин тянет Цзысюаня за рукав, уводя назад.       — Скоро вернется. Еще чая, наследник Цзинь?       Цзысюань подставляет пиалу. До возвращения Вэй Усяня — действительно скорого — они с Вэнь Цин так и цедят чай в мирном молчании. Сам Вэй Усянь возвращается, на ходу приглаживая растрепавшиеся волосы, останавливается на пороге и смотрит на Цзысюаня оценивающим взглядом; по спине пробирает морозом, Цзысюаню кажется, что такой взгляд он у Вэй Усяня уже видел, в каких-то не очень приятных обстоятельствах…       Ах. Так Вэй Усянь смотрел во время войны на своих мертвых солдат, оценивая, способны ли они ещё сражаться — или проще упокоить.       — Эй, я…       — Ты, цзефу, лично с этим Мо общался? — взмахом руки обрывает его возглас Вэй Усянь. — Или хотя бы видел вблизи?       Цзысюань кивает: к сожалению, и видел, и общался. И в более-менее вменяемом состоянии, и после… приступов безумия, когда Мо Сюаньюй поднимал на ноги весь Золотой дворец, и в лекарских палатах, прикрученным к постели широкими полотнищами, потому что мальчишка порывался то разбить себе голову, то перегрызть жилы на руках, то кидался на встречных-поперечных — цели, правда, разнились, мог и беззастенчиво предлагать разделить весенние утехи, а мог и наброситься, метя в глаза ногтями.       — Хорошо. Значит так, двух в «Сопереживание» я утаскивать не буду, кто-то должен страховать. Так что сперва я гляну на этого Мо, а потом, если что, покажу Цин-цзе. — Он снимает с пояса колокольчик, кладет перед Вэнь Цин. — Все должно быть в порядке, но если нет — ты нас выдернешь, цзецзе.       — Вэй Усянь! Ты рехнулся? «Сопереживание» с живым человеком?       — Не опаснее, чем с духом. И намного. Самое страшное, что может случиться — мы поменяемся телами при возвращении.       Цзысюань икает. Если бы не чай, он бы… немо таращил глаза. Впрочем, он их и сейчас таращит, не в силах выразить свое ошеломление.       — Но такого не случится. Цзефу, тебе нужна или не нужна помощь?       Цзысюань очень хочет сказать: «Нет, мне не нужна помощь в лечении одного безумца — от другого!» — но от опытов Вэй Усяня, насколько Цзысюань знает, ни один живой человек ещё не пострадал, и он очень надеется, что не будет первым, а с Мо Сюаньюем всё равно придётся что-то делать. И лучше это «что-то» сделать как можно скорее — и хотя бы понимая, что делать.       А понять это могут только Вэй Усянь и Вэнь Цин. Так что Цзысюань прибегает к последнему аргументу:       — Ты ведь помнишь, что А-Ли сейчас нельзя волноваться, а если со мной что-то случится — она, во-первых, будет волноваться, а во-вторых — оправдываться за это перед ней будешь ты?       — Не придется. Послушай меня, Цзинь Цзысюань, — Вэй Усянь наклоняется над столом, смотря ему в глаза, и черная глубина его зрачков кажется бездонным омутом. — Как бы я ни относился к тебе, шицзе для меня была, есть и будет той, против которой я не подниму руку и голос, скорее, сам лягу ей под ноги частью тропы и буду защищать до последней капли крови и после того. А ты, так уж вышло — тот, кто ей дорог и ею любим, так что все это относится и к тебе в той же мере. Я бы не предлагал чего-то, в чем хоть на малую толику не уверен, что это безопасно, тому, кого обязался защищать.       Цзысюань верит. Потому и спрашивал, что надеялся на подобный ответ или — если Вэй Усянь чересчур увлекся — что напоминание об А-Ли удержит его от необдуманных действий. Но, раз он уверен, Цзысюань тоже поверит:       — Что я должен делать?       — Сесть поудобнее, можешь к стене привалиться. И руки давай, я без касания еще не умею.       Это… смущает. Цзысюань привык касаться Яньли, очень изредка — матушкиных рук, но больше никому он не позволял к себе приближаться. Ах, нет, был еще А-Яо, его прикосновения тогда, в Буцзинши, не были неприятны. Руки у Вэй Усяня горячие, жесткие и в мозолях, причем мозоли словно у не так давно начавшего тренировки с мечом ученика — еще не жесткие, не ставшие неотъемлемой частью кожи. Цзысюань вспоминает, что на войне Вэй Усянь не брал в руки меча, да и после раздражал одним своим видом — все казалось, что он словно бы наполовину голый без привычного для заклинателя оружия. Должно быть, сейчас, вернувшись на праведный путь, он снова взялся за меч.       Это становится последней осознанной мыслью. Потом он закрывает глаза и открывает их в знакомом до мельчайшего завитка резного узора на украшениях коридоре Золотого дворца. И сцена перед глазами тоже знакомая — неприятно-знакомая, рождающая мерзостно-тошнотный ком в горле.       — Хм. Он всегда так размалевывается? — звучит рядом голос того, кого в Цзиньлин Тай в этот момент не может быть.       Цзысюань старается отстраниться от воспоминаний — если Вэй Усяню это важно, пускай смотрит, а Цзысюань уже насмотрелся, — и сосредотачивается на разговоре:       — Раньше было пристойнее. Вроде... — Цзысюань честно пытается вспомнить, и со стыдом понимает: он в лицо Мо Сюаньюю даже и не смотрел почти, всё время отводил глаза. Но такой кошмар — слой белил на лице и яркие пятна вокруг глаз — действительно запомнил бы.       Хотя тут всё кошмар — и раскраска, и всклокоченные, давно не мытые волосы, и поведение — пускай и не с целью собирать цветы, но Цзысюаню несколько раз приходилось навещать ивовые кварталы — и даже тамошние торговки весной вели себя скромнее, чем сейчас Сюаньюй.       — Пожалуйста, посмотри на него очень внимательно, я ведь могу воспринимать твои воспоминания только через тебя, — меж тем говорит Вэй Усянь, и приходится смотреть. — Достаточно, дальше, — повелительно бросает его сопровождающий через какое-то время, и воспоминание меняется на лекарские палаты.       И снова он вынужден смотреть, смотреть и слушать, и вспоминать. И снова: каждое воспоминание о мальчишке Мо Вэй Усянь отсматривает через него, и иногда кажется, что время в таких случаях замедляется, словно всё движется в густом сиропе.       — Достаточно, — в очередной раз говорит Вэй Усянь, но вместо смены картинки они возвращаются в реальность Сада Трав, под встревоженный взгляд Вэнь Цин.       — Отправь его отлежаться на пару кэ, — Вэй Усянь жадно пьет остывший травяной чай прямо из чайничка, плюя на все и всяческие правила. — Мне нужна будет твоя помощь, возможно, кроме всего прочего мальчишку чем-то травят, но в принципе я видел достаточно. Главные травмы его души — от темной ци и какого-то очень большого страха. Настолько же большого, как и мой.       Цзысюань слышит их разговор, но понять смысла не может; подобным образом он чувствовал себя несколько раз на войне, когда в бою ему знатно досталось по голове. Вэнь Цин отводит его в ту самую палату, где до этого «думал» Вэй Усянь, укладывает на постель; Вэй Усянь исчезает из виду, кажется, куда-то садится, они с Вэнь Цин продолжают говорить — и Цзысюань понемногу начинает понимать, о чём.       — Вэй Усянь! Я не могу пытаться составить противоядие, основываясь лишь на внешних описаниях признаков, даже не увидев больного лично, не говоря уже о том, чтобы хотя бы послушать пульс! Особенно если ты не уверен, что его вообще травят, и это не очередное странное влияние тьмы.       — Для того ты мне и нужна, я ведь с ядами знаком только из общего курса первой помощи на Ночных охотах, а это другое, — судя по звукам, Вэй Усянь чешет в затылке. — Но его сильно тошнило, слизь и желчь были темными, и эти белила — это может быть попыткой скрыть желтизну лица и синяки под глазами. Отчасти его разум еще сохранился, хотя и достаточно сильно пострадал, а страх и повреждения души заставляют искать общества и не оставаться в одиночестве любыми способами. Душа на грани, но еще не настолько сильно расколота, чтобы не было возможности помочь. Только вот… Боюсь, у мальчика мало времени.       — Он выдержит до Совета орденов? — Цзысюань надеется, что да, потому что Вэй Усянь прав: ни везти Мо Сюаньюя в Пристань Лотоса, ни самих Вэй Усяня и Вэнь Цин — в Цзиньлин Тай сейчас они не могут. А Совет… На Совете они будут так или иначе. И даже если всё закончится плохо, тогда Цзысюань может попытаться забрать Сюаньюя с собой.       — Выдержит. — Вэй Усянь явно понимает его мысль. — Если его перестанут травить. И ещё стоит проследить, чтобы от него убрали всё, что провоцирует приступы — мы с Цин-цзе ещё подумаем и составим список.       Это Цзысюань сможет — достаточно будет приставить к Мо Сюаньюю хорошую постоянную сиделку, сносно разбирающуюся в ядах и осведомленную о советах Вэй Усяня и Вэнь Цин, вместо того, чтобы спихивать заботу о нем на провинившихся учеников целителей.       Собираясь уходить, он вполне искренне кланяется обоим:       — Этот благодарен госпоже Вэнь и нэйди за помощь.       — Пустое, — отмахивается Вэй Усянь. — Мы же родичи.       — Это мой долг, — кивает Вэнь Цин.       Они безумно разные, но… Цзысюань видит, что их объединяет что-то более глубокое, нежели то, что он может рассмотреть на поверхности. Как две совершенно разные реки может связывать подземная протока. Две удивительно чистые реки…              Эта мысль остается с ним на весь день, свивает себе гнездо в его памяти и разуме, так что его задумчивость не остается тайной для возлюбленной супруги.       — А-Сюань, тебя что-то удивило? — заглядывая ему в глаза, спрашивает Яньли, распуская ему волосы, чтобы собрать их снова уже под ленту и гуань — он должен вылететь обратно этой же ночью, когда она уснет.       Цзысюань пожимает плечами, сам не зная, как описать то, что чувствует:       — Я, наверное, не прав... Просто заметил… Вэнь Цин и Вэй Усянь чем-то похожи. Цзян Ваньинь и Вэй Усянь побратались, но они всё равно меньше похожи на братьев, чем Вэнь Цин и Вэй Усянь — на брата и сестру. Глупости, да?       Яньли смеется, зарываясь носом в его волосы:       — Они и есть брат и сестра. По мэнцзэ, правда, но это не мешает им быть очень похожими. Не во всем, конечно, Цин-мэй намного серьезнее, но в этом виновато ее призвание целителя.       Цзысюань качает головой, он впервые не может согласиться с женой полностью:       — Нет, нет, Вэй Усянь… Он не менее серьезен. Просто... прячет это. Глубоко, глубже, чем Вэнь Цин. А-Ли, не говори ему этого! — спохватываясь, умоляюще складывает ладони. — Иначе я никогда в жизни не избавлюсь от его насмешек!       Его жена заливисто смеётся:       — Не скажу. Я рада, что вы наконец поладили.       Цзысюань вынужден признать: когда Вэй Усянь занят делом, он… вполне терпим. Может, это ещё и не то «поладили», которое имеет в виду А-Ли — но уже гораздо больше, чем было.