Заложник

      Минцзюэ кажется, что он, словно простуду, подхватил у кого-то из младших братьев жадность. Сначала гуевы Вэнь, потом — Мэн Яо, после — буквально зудящее в руках желание дотянуться и до Вэй Усяня… Но Вэй Усянь надежно привязан к родному ордену, остаётся лишь выторговывать его талисманы. Минцзюэ не любит торговлю — хотя и разбирается вполне сносно, иначе не удержал бы орден. Но в последнее время с торговцами всё больше общается а-Сан — и Минцзюэ решает не лезть туда, где и без него всё хорошо — у него и так хватит, чем заняться — и после того почти-совета просто командует ему:       — Чтоб Цинхэ Не вести обо всех новых придумках Вэй Усяня знали первыми!       Диди хватается за сердце, стенает и обмахивается очередным — кажется, новеньким — веером; лепечет что-то о том, что он не знает, совершенно не знает, как он сможет, это ведь адепт чужого ордена, и кто бы ему рассказал!.. Минцзюэ не ведётся, только хмыкает и злорадно отвечает:       — Не знаю. Ты — будущий глава, тебе же все эти талисманы с амулетами и применять в дело. Или не применять.       Хуайсан немеет, веер чуть не выпадает у него из рук — и Минцзюэ чувствует, что все те годы, когда «не знаю» говорили ему, наконец отомщены.       Но Вэй Усянь — несмотря на всю свою полезность и то, что та каша, что сейчас кипит и клокочет вокруг, с самого начала из-за него и заварилась — дело десятое. А первое дело — А-Хуань. Который, конечно, шлёт письма — но его самого Минцзюэ видит слишком редко и обычно слишком уставшим, чтобы быть довольным тем, как это дело идёт. Так что однажды он не выдерживает и встает на Бася. С его-то силой и желанием путь от Цинхэ до Гусу можно преодолеть за десять ши, а значит, только на дорогу туда и назад придется потратить два дня. Минцзюэ досадует сам на себя за то, что все-таки не смог уговорить Вэй Усяня на пару личных талисманов перемещения — для себя и Сичэня. Но он понимает, что до Совета, до полного разрешения всей этой ситуации, талисманы — это тайна, которую открывать орден Юньмэн Цзян не будет.       Хуайсан тоже не в восторге от того, что Минцзюэ буквально бросает орденские дела на него — или Хуайсана в них, как в глубокую воду. Да еще и самое меньшее, на три дня. Все будет зависеть от того, на сколько сможет вырваться из Юньшэна А-Хуань. Потому что входить во врата обители Лань Минцзюэ не планирует, а вот похитить жениха и приятно провести с ним время в Цайи или в Уси, заставить его выспаться, а после — не спать ночь напролет — да.              Ему удается отобрать возлюбленного у его дел на целую неделю. И это прекрасная неделя, которой упиваются они оба, словно крепким вином. Но приходит похмелье, оно, диюйские демоны его дери, всегда приходит, даже если ты на самом деле за шесть дней и капли байцзю в рот не брал (Минцзюэ щурится, вспоминая о том, что брал — и наслаждался), и приносит понимание: время неизбежно уходит, эта вырванная у дел неделя, может быть, единственный отдых на ближайшие месяцы, что у них был.              Минцзюэ оказывается прав. Совет орденов приближается со стремительностью и неотвратимостью горного селя, и пускай сам Минцзюэ делает что может, чтобы этот поток сшиб их противников, а не их самих — он может не так уж и много. В этом бою он, Не Минцзюэ, первый воин своего поколения, будет лишь поддержкой для иных. Это чувство почти-беспомощности не посещало Минцзюэ уже давно и раздражает, заставляя полузабытым жестом хвататься за саблю — и он позволяет себе это: Хуайсан упоминал, что изменения в характере главы Не уже стали заметны посторонним, а Минцзюэ пока не желает раскрывать этот секрет. А-Сан привычно и, как кажется самому Минцзюэ, с удовольствием жалуется всем вокруг на тиранию брата, Мэн Яо лишь тяжело вздыхает и заваривает успокаивающий чай на двоих: рецепт ему выписала старуха Вэнь, ещё когда он поправлялся от искажения.       Мэн Яо тоже сделал всё, что мог: люди Минцзюэ за последние месяцы бегали по его поручениям чуть ли не больше, чем по заданиям собственного главы. И он, в отличие от самого Минцзюэ, даже не сможет присутствовать лично, чтобы увидеть результат их стараний воочию. Делает вид, конечно, что его это вовсе не трогает, но Минцзюэ ему не верит: слишком воодушевленным тоном Мэн Яо говорит, когда описывает свои ожидания от предстоящего.       Воодушевление это прорывается в чём-то едва заметном, что Минцзюэ даже описать не может, и спорить готов — ещё полгода назад не смог бы и различить, разве что в ярость бы пришёл от несоответствия того, что видят глаза, и того, что говорит чутьё. Но он изменился, они оба изменились — и теперь вполне могут пить чай в молчании, не заполняя его бессмысленными взаимными подозрениями и недоверием.              В тот день, когда им с Хуайсаном (которого Минцзюэ, конечно, пытается оставить в Буцзинши, потому что мало ли что, и конечно не преуспевает) приходит время лететь в Ланьлин, Мэн Яо даже в кои-то веки выбирается из своих подземных покоев. Провожает. С безмятежностью, от которой веет фальшью за ли, говорит, что даже если сейчас его заметят — до совета донести главе Цзинь всё равно не успеют, а там будет поздно.       — Вернись под охрану. Приказ этим твоим…       — Хэймудань, — услужливо «напоминает» Яо и хихикает на вырвавшийся из Минцзюэ рык.       — Приказ главы Цзинь им отменен не был, ты сам рассказывал, как работает эта организация.       — Дагэ, со мной все будет в порядке. А вот за вас я буду очень волноваться, — с лица Яо сходят все маски и краски тоже, обнажая в кои-то веки ничем не прикрытое выражение глубинной тревоги. — Поэтому, умоляю, дагэ, попроси эргэ отправить мне бабочку, когда все решится.       — Конечно, он отправит. Даже без моей подсказки отправил бы.       Мэн Яо будто заставляет себя кивнуть, и Минцзюэ понимает — не успокоил. И вряд ли сможет, так что не стоит затягивать эти бессмысленные волнения ещё дольше: их отряд встаёт на сабли, стремительно оставляя позади и родные серые стены, и почти теряющуюся на их фоне фигуру в серых одеждах.              Первую часть пути А-Сан проделывает сам, и Минцзюэ с теплом отмечает, как уверенно его диди держится на сабле; он и весь путь до Ланьлина легко преодолел бы — но рано. А-Сан чуть ли не в слезах упрашивал Минцзюэ держать его успехи в тайне, и как бы братская гордость ни требовала от него немедля рассказать всем, что брат у него вовсе не такой слабак, как кажется — Минцзюэ понимает. И понимает, что дело не только в гуевой политике и прочем ослином дерьме, из-за которого сам Минцзюэ до сих пор изображает из себя буйного: его умный, но ленивый братец просто хочет догулять свою беззаботную юность, пока ещё может. И Минцзюэ может дать ему это: пускай гуляет, пускай сверкает своими шелками и драгоценностями, когда будет нужно — это не помешает ему взяться за саблю, теперь Минцзюэ это знает.       Так что с полпути А-Сан переходит на его саблю и по приземлению в Ланьлине тут же начинает жаловаться на холод, затекшие ноги и его, Минцзюэ, чересчур уж крепкую хватку. Минцзюэ в ответ рычит, что если что-то не устраивает — пускай в следующий раз летит на собственном клинке… Хуайсан задирается: «А вот и полечу!» — и чуть ли не показывает язык. Минцзюэ — как и его воинов, он спорить готов — тянет хохотать, но он может себе позволить лишь ленивый, настолько медленный, что А-Сан уклоняется от него, даже не напрягаясь, подзатыльник.              В предоставленных покоях неуютно. Даже неуютнее, чем раньше; Минцзюэ рыщет по комнатам, пытаясь понять, что не так, и лишь через палочку благовоний понимает: как раз благовоний и не хватает. Мэн Яо, подготавливая ему покои, всегда следил, чтобы в курильнице зажигали его любимый аромат; человек, который готовил покои сейчас, этим не озаботился. После первой осечки Минцзюэ замечает и другие: немного не так лежащий письменный прибор, особенно раздражающая ваза… Понимание успокаивает — и порождает злорадство: это Мэн Яо помнил всё и обо всех, даже в мелочах умудряясь угодить гостям, нынешний управляющий и вполовину не так хорош. Ну что же, глава Цзинь сам выкинул сокровище из этой шкатулки — пускай теперь не плачется, что его подобрал кто-то другой.       Минцзюэ это сокровище тоже чуть было не вышвырнул в канаву, приняв за уголь — и теперь собирается постараться, чтобы отблагодарить того, кто вовремя вернул ему зрение. К слову о нем: делегации из Юньмэна пока еще нет, и это понятно, Цзян Ваньинь намерен явиться в день начала Совета, чтобы как можно меньше провоцировать тех, кто смотрит в рот ланьлинскому змею. Ну и эффект неожиданности, конечно, не стоит забывать о нем.              Хуайсан прокрадывается в его покои, словно юркая бесплотная тень: Яо не поскупился на науку, они оба несколько сяоши рассматривали тщательно выполненные тушью схемы покоев, что традиционно отводились Не в Золотом дворце. Эти схемы едва не вернули Минцзюэ в военное прошлое, настолько было похоже на советы в прокопченной, сырой или душной от жары штабной палатке. Встревожились тогда оба братца, но Минцзюэ, схватившись за рукоять Бася, решился последовать одному из советов Вэй Усяня и слил в саблю взбаламученную ци, а после — втянул ее обратно, с изумлением отметив, что вышло на диво легко, словно сабля сама с радостной готовностью пропустила сквозь себя замутненную дурными воспоминаниями ци, амулет очистил ее, и Бася, словно верная спутница в совершенствовании, тут же замкнула круговорот. Этак он станет искренне считать ее не просто одухотворенной, а живой!              Минцзюэ трясет головой, сбрасывая воспоминание. Смотрит, как диди с крайне сосредоточенным видом обследует покои, проходя вдоль стен с палочкой принесенных с собой благовоний, кивает: тайный проход именно там, где он и должен быть, согласно схеме Яо.       — Теперь нарычи на меня и выгони, дагэ, — едва размыкая губы, шепчет ему. — Я вернусь через цзы.       Минцзюэ рычит. Что-то про то, что пора бы уже перестать липнуть к нему, старшему брату, почти что замужнему человеку, как к няньке, и пора бы уже подумать о собственных наследниках… А-Сан пищит с искренним ужасом и стремглав вылетает из покоев. Минцзюэ маскирует смех шумным фырканьем; он понятия не имеет, откуда такие мысли взялись в его голове, но произведенным эффектом доволен.       Диди возвращается, как и говорил, через цзы, просачивается в тайный ход. Смотрит с обидой: видимо, успел заметить, как Минцзюэ потешался. Теперь его можно тихо сгрести в объятия и посидеть так несколько фэнь, давая успокоение напряженной душе — и своей, и диди. А после — разметать по стенам и даже по потолку и полу талисманы, выстраивая «клетку тайны» — тоже новая придумка и талисманы новые. Можно даже не уточнять, откуда.       — Рассказывай, диди, — Минцзюэ садится за чайный столик и вынимает из рукава собственные чайные принадлежности и цянькунь с вяленой олениной, орехами и засахаренными фруктами. То, что он сам готовит чай — «дурное» влияние А-Хуаня, и А-Юнь впервые видит это в его исполнении и даже слегка теряется, забывая, о чем говорил. Пожалуй, стоит сохранить воспоминание об этом моменте, как и о том, когда он впервые сказал диди, что чего-то не знает.       Хуайсан засовывает за щеку дольку сушеной дыни, отхлебывает чай и снова принимается тараторить, позволяя привычно слушать, вылавливая важное из этого сорочьего стрекота.       Вести неоднозначные. По углам Цзиньлин Тай уже ожидаемо шепчутся о пропаже местного бедствия, того самого тёмного, о котором их предупреждал Мэн Яо. Минцзюэ об этой пропаже знает лучше многих; например, знает, что темный не сбежал, как это подозревает глава Цзинь, а действительно сгинул на Луаньцзан. Когда люди Мэн Яо впервые заметили этого Сюэ в Илине, у Вэй Усяня специально уточнили, стоит ли позаботиться о нём до того, как он успеет что-то натворить… Вэй Усянь в ответном письме чуть ли не отмахнулся, заверив, что о любых проблемах, которые могут возникнуть на проклятом могильнике, сам могильник же и позаботится. Минцзюэ поскрипел зубами, вспомнил таинственную девицу, которая в своё время передала им весть о штурме — и которая представилась Сичэню тогда еще не существовавшим помощником илинского аптекаря; его же рассказ об оставшимся никем и ничем не замеченном применении темных техник в самом сердце Юньшэна — и проглотил. И когда тёмный и вправду исчез из Илина, не забрав вещей из гостиницы — переспрашивать уже ничего не стал.       Ещё шептались о втором ублюдке Цзинь Гуаншаня. О сумасшедшем Мо они тоже знали, Минцзюэ было дивно неловко обсуждать это с Мэн Яо, а вот сам саньди, похоже, был сумасшествию единокровного брата чуть ли не рад. Минцзюэ тогда пришлось выхлебать добрый чайник успокаивающего отвара, прежде чем удалось убедить себя, что, верно, и вправду существуют такие братья, от которых рад был бы избавиться. И напомнить, что недавно и сам был не лучше. Мэн Яо же с хладнокровием хорошего палача — будто Минцзюэ нужно было напоминать! — включил его в свой план, попросив лишь не упоминать об этой детали наследнику Цзинь. Минцзюэ расплевался, но согласился: репутация Цзинь Гуаншаня и Цзиньлин Тай и так пойдёт ко дну, и им же лучше, если тонуть она будет как можно быстрее. Цзинь Цзысюань… как-нибудь справится, Минцзюэ, как один из виновников краха, его первый и поддержит.       Но Хуайсан говорит, что слуги судачат об улучшении здоровья молодого господина Мо. Впрочем, он все еще Мо, а не Цзинь, и Минцзюэ странна вся эта ситуация с несчастным юношей, который и без того был не самым выдающимся адептом, а теперь и вовсе обуза, но при том его не отослали в дальнее поместье где-нибудь на краю неба в углу моря, и не признали как достойного фамилии Цзинь. Очень странно, о чем Минцзюэ и говорит А-Сану, прерывая его болтовню.       Хуайсан мелко покусывает очередную дынную дольку, глядя в одну точку, потом вскидывается и округляет глаза в непритворном — уж Минцзюэ заметно — ужасе и отвращении:       — Саньгэ упоминал, этот Мо очень симпатичный и похож на свою матушку. Не может ли быть так… Нет, это же бред? Глава Цзинь славится как неутомимый любитель пионов, а отнюдь не хризантем!       Минцзюэ от такого предположения тоже передергивает, но он всё же заставляет себя не делать поспешных выводов:       — Вот именно. К тому же Мэн Яо тоже пошёл в мать — и ни слова не говорил о подобных поползновениях в свою сторону. Не похоже, чтобы этот Мо нужен был Цзинь Гуаньшаню для такого.       Идеи у диди, похоже, заканчиваются.       — У нас слишком мало информации, и, кажется, это не столь важно для наших целей, — говорит он и тут же меняет тему, строя жалобное — но при том почти не наигранно — лицо: — Дагэ, мне так неуютно здесь, ты не мог бы позволить мне переночевать в твоих покоях? Я лягу на кушетке у окна, не буду тебя стеснять!       Кровать в этих покоях размером с три таких, как в спальне Минцзюэ в Буцзинши, слова про стеснение просто смехотворны, о чем Хуайсан знает. Но диди не приходил к нему ночевать лет с десяти, когда их за сном в одной постели поймал отец и наказал достаточно жестоко, чтобы вбить в обоих понятия о приличествующем. Минцзюэ знает, что Хуайсан иногда спит неспокойно, вертится и падает с кровати. Когда он стал главой клана, он заказал для него настоящее гнездо с узорчатыми решетками-ограничителями и нежными шелковыми занавесями. И никогда не требовал убрать это не приличествующее будущему воину и мужчине из рода Не ложе, даже когда грозился переломать все веера диди и сжечь все его свитки с каллиграфией и картинами. Как он может отказать в этой просьбе? Как он может ей потворствовать сейчас, когда он почти женатый (замужний!) человек?       Минцзюэ смотрит на мелкого с укоризной. Сам ведь уже понимать должен, в самом деле! Мелкий, судя по хитринке в глазах, понимает. Минцзюэ озаряет: это месть за ту тираду про наследников! Но выгонять брата всерьёз рука всё же не поднимается. Как и укладывать на кушетку — слишком короткую даже для невысокого А-Юня. Так что Минцзюэ машет рукой в сторону кровати, предлагая устраиваться, а сам садится в медитацию. Так, пожалуй, и лучше будет — всё равно толком заснуть не смог бы, не здесь и не сейчас. А так и мелкий под присмотром, и он не станет маяться, вскакивая каждый ши — ему-то, в отличие от диди, с одной бессонной ночи точно ничего не будет.       Он мог бы прийти к А-Хуаню сейчас, но… Нет. Он сам сказал ему в то утро, когда они признались друг другу: Цзиньлин Тай — не то место, где он готов открыть беззащитное брюхо, даже на пол-цуня. Тем более теперь, когда здесь нет Мэн Яо и никто не блюдет интересы побратимов. Скорей уж наоборот. Хуань умный, он понимает это и не обидится.              Ночь проходит спокойно, если так можно сказать. Талисманы Вэй Усяня позволяют скрыть все, что происходит внутри, но слышать, что снаружи. Вэй Усянь — тот еще параноик, что, впрочем, объяснимо. Минцзюэ слышит шуршание в слуховых окошках и под окнами покоев, сдерживает желание запустить туда парочку боевых печатей, что в Цинхэ зовутся «ударами вепря» и «бычьей головой». К утру соглядатаи и слухачи исчезают со своих мест, должно быть, уразумев, что ничего не увидят и не услышат. Разумеется, покои Хуайсана защищены «клеткой» так же, так что слухов, где провел ночь младший господин Не, опасаться не стоит.       Хуайсан просыпается сам, Минцзюэ только с умилением наблюдает за его борьбой со сном, желанием полежать еще под теплым одеялом, осознанием долга и некоторой тревогой, которую он рассеивает негромким:       — Ты не опоздал, диди, сейчас Мао-ту лишь выставил свои усы из норы, вынюхивая тигриный след.       А-Сан успокаивается и спокойно приводит себя в порядок, выскальзывает из покоев всё в тот же тайный ход. Через кэ в его покоях начнется суета: диди будет демонстративно страдать и всячески привлекать к себе внимание. А сам Минцзюэ тем временем уже точно может зайти на утренний чай к А-Хуаню.              Возлюбленный его ждёт: вода нагрета, чайный прибор подготовлен… а ещё Сичэнь не заплетён. В ответ на пораженный выдох Минцзюэ он только лукаво улыбается:       — Если бы до Совета у тебя оказались дела — я бы заплелся сам, — и опускает ресницы.       А-Хуань очень хорошо его знает. Так или иначе, а Минцзюэ захотел бы до Совета побыть с ним наедине. Или хотя бы сообщил, если бы что-то случилось. Так что Минцзюэ просто подходит к нему и запускает пальцы в волосы, неторопливо выплетая косы и наслаждаясь тем, как его жених подаётся на каждое прикосновение.       Велик соблазн плюнуть на прическу и просто получать от касаний удовольствие, но у них не так много времени — и косы всё же оказываются заплетены, а чай — заварен. С Сичэнем они не обсуждают ничего: все давно оговорено и обсуждено, едва ли не отрепетировано по ролям. Конечно, все тысячу раз может пойти не так, но и на этот случай у них приготовлены наработки.       — Не хо-чу, — шепотом, едва размыкая губы и касаясь ими очаровательно горячего уха возлюбленного, говорит Минцзюэ. — Не хочу туда идти.       А-Хуань сочувственно вздыхает и похлопывает его по ладони.       — Это последний рывок, А-Шу. Давай сделаем его вместе?       И они выходят — вместе, не скрываясь, идут рука об руку, сохраняя лишь видимость приличий, позволяя рукавам соприкасаться.              Широкая галерея ведет от гостевых покоев Золотого дворца вдоль величественного чженфана, позволяя войти в пиршественный зал только через одни двери — и тем, кто прибыл ранее, видеть тех, кто прибывает к самому приветственному пиру. Поэтому они с А-Хуанем и незаметно проскользнувшим за их спины Хуайсаном останавливаются у последнего пролета галереи и смотрят, как внизу, у начала лестницы, спешивается с мечей-молний грозовая туча — отряд Юньмэн Цзян.       — Дивное зрелище, — не удерживается от комментария Минцзюэ: среди всех этих людей в строго одинаковой форме адептов опознать их главу можно только по серебряному лотосовому гуаню в прическе. Даже у него адепты позволяют себе некоторые отличия в одежде.       Сичэнь фыркает ему в плечо:       — Кажется, Ванцзи перестарался. — На недоуменный взгляд поясняет: — Цзян Ваньинь попросил его заняться манерами тех его людей, кто не получил в детстве должного воспитания.       Минцзюэ ещё раз окидывает взглядом приближающийся строй. У дверей зала строй разделяется, выпуская из своих недр пять фигур: две ничем не отличаются от остальных адептов, в третьей по пресловутому гуаню и чуть более дорогой, насыщенно-лиловой материи можно опознать Цзян Ваньиня, а вот ещё две, видимо, осознанно прикрывались чужими спинами, да и сейчас держатся позади, иначе увидели бы их гораздо раньше.       Лань Ванцзи отличается от прочих адептов Юньмэн Цзян синими, хотя и достаточно темными, на грани принятых в клане Лань цветов, одеждами. А вот вторая фигура — женская, и из-под верхнего лилового платья у неё выглядывают багряные нижние одежды. И если Лань Ванцзи выступает примерно на шаг позади Цзян Ваньиня, то женщину — Вэнь Цин — прикрывает Вэй Усянь, которого Минцзюэ опознает с трудом, не видя его всегдашней улыбки. Да уж, с каменно-хмурым лицом, будто копирующий своего главу, Вэй Усянь становится лишь еще одной рыбкой в косяке. Минцзюэ почти против воли восхищен, и это восхищение оправдывается.       Несмотря на то, что в Цзиньлин Тай присутствует наследник Цзинь, на верхней площадке лестницы гостей приветствует сам глава Цзинь с приличествующей свитой и постоянно сменяющимися слугами, которые провожают гостей к отведенным для них местам. Минцзюэ и Сичэнь наблюдают, как он в первую мяо жадно подается вперед при виде делегации из Юньмэна, и как разочарованно прикрывается веером и дергает плечом, словно не увидел в этих пятерых того, что ожидает.       — Глава Цзян, — поклон больше похож на фамильярный кивок старшего — младшему, не заслуживающему большего. — Рад видеть вас в Цзиньлин Тай. Но, как я вижу, вы не сдержали слова. Неужели ваш шисюн все еще не оправился и не может присутствовать на Совете, как было обещано?       У Цзян Ваньиня становится отчетливо веселое лицо. Минцзюэ тоже с трудом сдерживает смех, да и улыбка Сиченя едва заметно подрагивает. Глава Цзян, тем временем, слегка медлит с ответом, явно не желая хамить сразу с порога хотя бы ради будущего триумфа — и не зная при том, как вежливо посоветовать главе Цзинь протереть глаза. Сам глава Цзинь это промедление, впрочем, торопится записать в свои победы: его улыбка становится ещё шире. Но окончательно опозориться он не успевает — Цзян Ваньинь всё же находит нужные слова:       — Со мной двое моих старших адептов, один из них — мой старший брат и правая рука. Тот ли это человек, которого глава Цзинь желает увидеть, или нет, я судить не возьмусь.       Минцзюэ мечется взглядом от лица к лицу, пытаясь охватить вниманием каждое. Такой важный момент, что нельзя упустить ни мяо! Вэй Усянь прикрывает глаза и еще сильнее сжимает губы, должно быть, чтобы сдержаться и не хохотать в голос. Цзинь Гуаншань как-то странно дергается и всматривается в лица, явно сразу отметая Лань Ванцзи — его-то он узнает, теперь, когда младший брат Сичэня так зримо повзрослел, он стал весьма похожим на старшего, не узнать его невозможно. Второй адепт Цзян выглядит все-таки много старше своего главы — и его тоже Гуаншань отметает и с жадностью всматривается в лицо Вэй Усяня. Минцзюэ под таким взглядом уже бы десять раз передернуло и потянуло умыться. Вэй Усянь стойко держится, ему не привыкать.       — О… Прошу прощения за это недоразумение, глава Цзян, — выдавливает Цзинь Гуаншань. — Проходите, проходите же, скоро начнется пир!       Внимание от последнего участника делегации Цзян отвлечено достаточно сильно, а провожать юньмэнцев взглядом в спину главе Цзинь некогда — по ступеням уже поднимаются люди из Лаолин Цинь.       — Посмотрим еще, — тихо говорит Хуайсан, для верности придерживая их с Сичэнем за рукава сзади. — Это должно быть показательно.       Глава Цзинь при виде старого приятеля радостно улыбается и даже делает шаг вперёд, встречая как особо ценного гостя:       — Глава Цинь! Каждый ваш визит — праздник для меня, ведь что может быть лучше, чем увидеть старого друга!       Глава Цинь в ответ кланяется — выверенно, строго в соответствии с этикетом, и цедит сквозь зубы:       — Глава Цинь приветствует главу Цзинь.       Глава Цинь очень похож на большого дружелюбного пса из той породы, что разводят пастухи в горах Цинхэ. И все те годы, что Минцзюэ присутствует на Советах, этот пес яростно отстаивал интересы своего «друга», который втайне думал, что теперь он его хозяин. Но сейчас этот пес… нет, пока еще не рычит, не скалится — он просто перестал махать хвостом и слегка опустил голову, глядя исподлобья, оценивая противника. Но глава Цзинь потерял чутьё: вместо того, чтобы отступить, он продолжает молоть языком:       — Зачем же так официально, друг мой! Сложись дела иначе — и я вполне мог бы звать тебя циньцзягуном! Но сердцу не прикажешь, мой Цзысюань счастлив с девой Цзян. Хотя мы всё ещё можем стать родней — мой племянник пока не выбрал в этом саду тот цветок, что будет радовать его взор больше прочих.       Взгляд главы Цинь леденеет окончательно. Минцзюэ противно: глава Цзинь в одной речи выразил недовольство невесткой — при присутствующих здесь её братьях! — и «забыл», что с Цзинь Цзысюанем дева Цинь была не более, чем знакома, а к большему у неё дело двигалось с совсем другим молодым господином Цзинь. Да ещё и такое открытое, настырное сватовство, которого не позволяют себе и самые дешёвые свахи! И всё это — на людях. Главу Цинь, впрочем, цепляет иное:       — Моя дочь — слишком драгоценный цветок, чтобы пересаживать её из одного сада в другой, не проверив, подходящая ли там почва и будут ли за ней достойно ухаживать. Не стану задерживать главу Цзинь, у него много обязанностей, — глава Цинь ещё раз коротко кланяется — и проходит всё-таки дальше.       Глава Цзинь, как хозяин, встречающий гостей, не может проследовать за ним — но и встречать пока некого.       Задерживаться на галерее дальше незачем: все главные действующие лица будущего представления — это выражение Хуайсана, но всплывает оно в памяти первым — уже на местах. Минцзюэ ведет своих людей и жениха со следующими за ними свитами в чженфан, по пути раскланиваясь с Гуаншанем: официальное приветствие для них было вчера.       А Сичэнь, к слову, не взял с собой Лань-лаоши, с ним идут старейшины Лань Хэфин и Лань Лисю и — удивительное дело! — старейшина женской части клана, которую Минцзюэ не знает. Запоздало, но он все же интересуется, здоров ли Лань Цижэнь.       — Шуфу в добром здравии, — улыбается тигриной улыбкой возлюбленный. — Но у него очень много дел в клане. Разных, — улыбка становится еще острее, — но больше, конечно, приятных. Клан Лань готовится к празднованию загодя.       «Празднованию чего?» — едва не ляпает Минцзюэ, но вовремя прикусывает язык. Они уже прошли практически все обряды, остался только Иньци. Выбранный в Циньци день, правда, еще достаточно далек — расчёты не были к ним благосклонны, и это даже не происки старейшин, Минцзюэ попросил перепроверить Хуайсана, так что остается только ждать наступления избранной даты. Счастье, что А-Хуаня не запирают на чердаке, как строптивую невесту!       Но, судя по улыбке жениха, старейшины и без того доставляют достаточно проблем, чтобы их нельзя было оставить без присмотра и на неделю. Неприятно, но здесь Минцзюэ ничем помочь не может, во внутренние дела чужого клана он лезть не имеет права по всем законам.       Впрочем, до свадьбы ему хватит и внешних дел. Судя по тому, что Цзинь Гуаншань наконец вошёл в зал — все прибыли. Пора начинать.              Общую приветственную речь, наполненную словоблудием ничуть не меньше, чем предыдущие, предназначенные для каждого главы в отдельности, Минцзюэ пропускает мимо ушей. А вот намеки в каждой реплике во время пира пропускать нельзя никак — это важно. Поэтому, поднимая чарку с байцзю, каждый раз Минцзюэ аккуратно испаряет содержимое так, как его научил Сичэнь (хитрый жук! Минцзюэ это ему еще припомнит, но потом).       Пир в Ланьлине — это всегда много вина, даже если после предстоит Совет. Минцзюэ считает, это неспроста, на нетрезвых людей проще влиять, а далеко не все заклинатели здесь, даже если они главы кланов, могут быстро справиться с опьянением или применить какие-то трюки, как это делает он. Минцзюэ прекрасно помнит сцену, в которой и сам повел себя безобразно, оставив возлюбленного и его брата без помощи. Её же, должно быть, помнит и Гуаншань, потому что ничем иным нельзя объяснить то, что после короткого кивка сидящий по левую руку от него Цзинь Цзысюнь поднимается, берет со своего стола кувшин с вином и направляется к столам Цзян. Вот только тогда он был пьян, а сейчас трезв и совершенно явно испуган до заплетающихся ног. Минцзюэ ловит его взгляд: в нем немая мольба о спасении, потому что идти ему приказано к сидящему по правую руку от главы Цзян Вэй Усяню.       Минцзюэ на всякий случай косится на делегацию Цзян. Цзян Ваньинь его взгляд замечает — и слегка кивает. Лицо у него совершенно спокойное, приближающегося Цзинь Цзысюня он явно не считает проблемой. Вэй Усянь напряженным тоже не выглядит — и Минцзюэ позволяет себе расслабиться и наблюдать представление дальше.       До Вэй Усяня Цзинь Цзысюнь едва доходит, и улыбка у него получается не наглая, а скорее заискивающая. Ещё бы, все здесь помнят, кто нашёл проклявшего его засранца — и что бы глава Цзинь сейчас Цзинь Цзысюню ни приказал, это явно будет выглядеть полной неблагодарностью и утопит репутацию Цзысюня окончательно.       — Молодой господин Вэй, я вижу, не пьет вино. Неужели считает сорта, что подают в Цзиньлин Тай, недостаточно изысканными для своего утонченного вкуса? — яду в голосе Цзинь Цзысюню тоже недостаёт.       Вэй Усянь, до того смотревший себе в тарелку, поднимает на него взгляд и благожелательно улыбается:       — Этот Вэй прекрасно помнит, сколь изысканны вина Цзиньлин Тай, с прошлого раза, когда этому доводилось бывать здесь. Однако в прошлый раз этот Вэй был свободным человеком, а сейчас этот Вэй почти замужем — и из уважения к домашним правилам клана жениха считает нужным отказаться от вина, сколь бы сладок ни был его аромат.       Ни Цзинь Цзысюнь, ни Цзинь Гуаньшань на такой спокойный ответ явно не рассчитывали — особенно учитывая, насколько скандально на подобные обвинения Вэй Усянь ответил в тот самый прошлый раз.       — Я выпью за него, — звучит меж тем ровный голос главы Цзян. — И глава Цзинь не сможет сказать, что кто-то из моих близких не уважает гостеприимство его клана, не так ли?       В повисшей тишине слышно краткое потрескивание Цзыдяня на руке, сжимающейся вокруг кувшинчика вместе с рукой Цзысюня, которую тот испуганно отдергивает, оставляя Цзян Ваньиню его добычу.       Это в самом деле смешно, и Минцзюэ в эту самую мяо завидует диди, который закрывается веером и беззвучно смеется. У Минцзюэ такой возможности нет, приходится положить руку на рукоять уложенной рядом с коленом Бася и снова слить в нее ци — теперь не с гневом, а со смехом.       Цзян Ваньинь, вместо того, чтобы налить себе, сначала оборачивается к Вэнь Цин и церемонно спрашивает:       — Моя невеста согласится разделить со мной это вино? — Уши, щеки и, кажется, даже шея у него горят.       Минцзюэ крепче вцепляется в рукоять сабли и завидует. Какое бесстыдство! Так беззастенчиво флиртовать у всех на глазах — воистину, они с Вэй Усянем братья, раньше подобное творил только он. Вэнь Цин, впрочем, смущённой не выглядит: она протягивает свою чарку, позволяя её наполнить:       — Эта почтет за радость разделить вино с женихом.       Как оказывается, бесстыдство этих двоих Минцзюэ недооценил: Вэнь Цин дожидается, пока Цзян Ваньинь наполнит свою чарку… После чего забирает её у него из рук и вручает взамен свою. Цзян Ваньинь, кажется, готов сгореть на месте.       По залу носятся смешки и шепотки, кажется, Минцзюэ даже слышит одобрительный присвист. Кроме одобрения, впрочем, он слышит и недоумение с недоверием: Вэнь Цин, конечно, сейчас совершенно не похожа на ту, которую все они видели на Луаньцзан, но внимательный взгляд может её узнать.       Впрочем, всё это он слышит, да и горящие щеки Цзян Ваньиня заметить едва успевает: Хуайсан под прикрытием стола толкает его коленом и поводит веером в сторону возвышения, на котором сидит Цзинь Гуаньшань. Что-то внутри Минцзюэ холодеет и препротивно трепыхается: глава Цзинь смотрит на то, как Цзян Ваньинь и Вэнь Цин пьют вино — и улыбается. Очень довольно улыбается. А Минцзюэ вспоминает то, что своими ушами слышал, когда подслушивали с А-Хуанем в потайном коридоре, и ему хочется заорать и выбить из рук дурных младших проклятые чарки. Он оборачивается к столам Цзян, встречается глазами с холодным и очень спокойным взглядом Вэй Усяня — и верит, что праведный Путь или нет, а о темном заклинательстве он ничего не забыл. И если понадобится — и без флейты положит и поднимет весь этот зал. Вэй Усянь медленно скашивает глаза на свою руку, снова смотрит на Минцзюэ и на своего главу. И еще раз. Минцзюэ догадывается присмотреться к руке Цзян Ваньиня, и ему приходится очень медленно выдыхать все то облегчение, что разом вспухает где-то под ребрами, как взорвавшийся пухом камыш. На пальце Цзян Ваньиня виднеется тонкая сиреневая полоска, только это не Цзыдянь, тот на правой руке. А это, если судить по цвету, выточенное из цельного цзыцзина кольцо, напоминающее перстень лучника. Наверняка — заклятое.       Такие же кольца украшают пальцы всех его спутников. Минцзюэ опять завидует: им такие тоже не помешают! Косится на А-Сана — заметил? Тот заметил — его взгляд тоже направлен на левую руку Цзян Ваньиня. Значит, можно рассчитывать, что кольца у них будут так быстро, как их смогут изготовить.       Минцзюэ окончательно уверяется, что пить в Цзиньлин Тай будет только то, что принес с собой, и испаряет очередную порцию байцзю. Возвращает внимание к главе Цзинь. Тот явно рассчитывает на яд — или что он там подмешал в вино — и будет выжидать, пока оно не подействует. Хорошо бы знать, сколько у них времени, прежде чем он поймёт, что ждать нечего? Но наверняка не так уж и много: приветственный пир долго не длится, не больше сяоши, и половина срока уже минула. Значит, это «что-то» должно подействовать на самом Совете? Иначе его подлили бы позже, вечером. Гуаншань, кажется, решил поторопить события. Что ж, им это тоже на руку.              Как Минцзюэ и думал, пир заканчивается еще через пару кэ, может быть, чуть больше. Слуги убирают блюда и расставляют новые кувшины и чайные приборы, подносы с легкими закусками. Гуаншань поднимается со своего места и вновь вещает, как он рад всех видеть на Совете глав кланов, а затем зачитывает список вопросов. Минцзюэ опасается, как бы его глаза не покинули природой положенное место и не укатились под стол.       Он это… серьезно? То есть, вот в самом деле? Снова поднимает вопрос о должности Верховного Заклинателя? Это даже смешным не кажется, просто изумляет. У Минцзюэ складывается впечатление, что что-то помутило разум Цзинь Гуаншаня — иного объяснения всем тем глупостям, что он творит одну за другой, Минцзюэ не видит.       Подобный своему скепсис Минцзюэ видит на многих лицах, но возражать против поднятия вопроса никто не спешит — видимо, притязания главы Цзинь всем надоели достаточно, чтобы больше не пытаться решить вопрос тихо.       Ожидаемо, когда Цзинь Гуаншань спрашивает, кто его поддержит, руки поднимает горстка вассалов Цзинь и кое-кто из тех, что официально ничьими вассалами не являются, но кормятся из рук Ланьлин Цзинь. Меньше, много меньше, чем рассчитывал Цзинь Гуаншань, потому что Цинь Цанье сидит, демонстративно сложив руки на груди, и на Цзинь Гуаншаня даже не смотрит. Зато на самого главу Цинь, ранее известного как первейший союзник и добрый друг главы Цзинь, смотрят многие. Особенно те, кто до последнего колебались, не зная, что выбрать. Смотрит на него и сам Цзинь Гуаншань, и Минцзюэ впервые видит в его глазах гневные искры.       Это их первая победа. И она же едва не оборачивается поражением, когда хитрый золоченый лис с притворным смирением говорит:       — Что же, если у кого-то из глав есть более подходящий кандидат на эту должность — пусть назовут его имя.       Несколько мяо висит тишина, затем нарушается гулом голосов: главы переговариваются, перешептываются, ведут разговоры малопонятными намеками, пока с места не поднимается один из вассалов Лань. Стоически выдерживает тяжелый взгляд Сичэня и называет его имя, слегка кланяясь. Это становится той самой дырой толщиной с волос, что рушит плотину.       Руки поднимаются одна за другой. Не считая тех, кто ранее голосовал за Цзинь Гуаншаня — почти единогласно, воздержавшихся жалкие единицы. Согласные выкрики сливаются в сплошной гул — или это у Минцзюэ гудит в ушах? Он смотрит на жениха, пересекается взглядом с его теплыми, решительными глазами — и Сичэнь встаёт. Кланяется, дожидаясь, пока голоса затихнут — и со своей обычной мягкой улыбкой говорит:       — Этот благодарен высокому собранию за оказанное доверие, и не было бы чести большей, чем оправдать его — но этот должен отказаться. Решение этого окончательное и не изменится — этот просит собрание назвать иное имя.       А-Хуань садится, и Минцзюэ кажется, что одновременно с его печени падает не иначе как скала, на которой построена Буцзинши. Когда только объявиться там успела? Сичэня ещё пытаются уговаривать и убеждать, но он лишь извиняется и говорит «нет» — всё это Минцзюэ едва слышит за постепенно затихающим гулом в ушах. Кто-то спрашивает:       — Если уж глава Лань, Цзэу-цзюнь считает себя недостойным, то кто вообще достоин? Пускай глава Лань назовёт такого!       Сичэнь снова встает, дожидается тишины и начинает говорить:       — Этот долго думал над тем, что есть должность Верховного Заклинателя, и пришел к выводу, что это — ничто иное как результат жажды власти одного человека с непомерными амбициями, и мы все знаем этого человека. — Виснет пауза, и Минцзюэ почти разрывает изнутри восторгом. Потому что сейчас все думают отнюдь не о том человеке, которого имеет в виду А-Хуань, а о Цзинь Гуаншане. Но глава Лань продолжает: — Вэнь Жохань грезил о подобии империи, которую он построит силой, подобно Цинь Шихуанди, и воцарится над цзянху, споря величием с солнцем. Но он отчего-то забыл, что такое цзянху. Это вольная земля, где нет и не может быть единоначалия, и нам, главам своих кланов, не пристало собственными руками строить еще один трон и возводить на него кого бы то ни было. Разве мы, главы, не умеем управлять своими землями сами, без чужой подсказки? Разве не решаются споры и общие для всех вопросы на Советах, как сейчас? Так зачем нам кто-то еще? Разве мы все — дети, требующие няньки?       На зал падает тишина. Несколько мяо все молчат, не слышно даже дыхания и шелеста одежд, а после далеким камнепадом начинает нарастать ропот. Одобрение, недоумение и возмущение смешиваются воедино, так что Минцзюэ даже не может разобрать, чего больше.       Минцзюэ слишком сосредоточен на происходящем в зале — и потому не смотрит на Цзинь Гуаншаня. Напрасно: что что-то происходит, он понимает лишь по опять начавшему стихать шепоту и обращенным к месту главы Цзинь взглядам. Цзинь Гуаншань встаёт; на устах его улыбка, он глубоко кланяется Сичэню:       — Воистину, мудрость главы Лань неоспорима, несмотря на его молодость. Как невозможно и подвергнуть сомнению способность каждого из присутствующих здесь решать за себя и своих людей, не нуждаясь в подсказках. Но разве стоит оценивать весь табун по одной лошади , и разве в том работа Верховного Заклинателя, чтобы указывать кому-то, что делать? Этот недостойный всегда считал Верховного Заклинателя не императором Цзянху — что даже звучит смешно — а лишь тем, к кому можно обратиться за советом и помощью, когда более не к кому, и тем, кто кроме блага собственного ордена обязан заботиться о благе всей Цзянху, не как правитель или нянька, а как старший брат, который обязан заботиться о младших — и не требовать взамен иных почестей, кроме сердечной благодарности. И если главы кланов желают оставаться лишь тиграми, каждый из которых сидит на своей горе, и ждать, пока не придёт охотник, возжелавший тигриную шкуру, а не иметь силы передвинуть гору Тайшань — так тому и быть.       Минцзюэ бесится от того, что проклятый Цзинь снова сделал это — взял и перевернул все слова Сичэня, вывернул их наизнанку, как скорняк выворачивает беличью шкурку, чтобы почистить мездру. Но Сичэнь — Сичэнь все так же продолжает стоять и улыбается мягко, отвешивая Гуаншаню еще один поклон:       — Живи долго, учись до старости, и учиться следует у мудрейших. Глава Цзинь, несомненно, прав, его мудрость неоспорима. И из его речей этот вывел, что Верховным Заклинателем в таком случае должен стать лучший из нас. Тот глава, чей клан не знает неудач ни в Ночных охотах, ни в защите земель от разбойного люда, его адепты расторопны и умны, а подданные не желают себе никого иного и готовы восхвалять главу за его свершения. Того, кто был бы полон сил, чтобы не только управлять своим кланом, но и отдавать не меньше делам иных, был бы мудр как Биси, несущий на спине Небесный закон, относился бы ко всем с равным уважением. Знают ли главы кланов такого человека, что был бы полностью без изъянов? .       Несколько мяо он молчит, оглядывая глав, многие из которых смотрят осоловело, то ли их догнало коварное ланьлинское вино, то ли непревзойденная хитрость одного интригана и столь же непревзойденная мудрость небожителя-книжника.       — Однако позвольте этому скромному напомнить, что говорит нам мудрость предков. Что для одного счастье, то для другого печаль. Невозможно угодить всем и разрешать споры и ссоры меж младшими братьями, как старший, дав каждому по желаниям его. Если же пытаться быть другом каждому, не выйдет ли так, что не станешь другом никому? И доверие к такому человеку будет подорвано, что приводит нас вновь к вопросу: а зачем тогда нам Верховный Заклинатель, которому мы не будем всецело доверять?       Сичэнь снова берет паузу, улыбается еще нежнее:       — Можно было бы выбрать на эту должность того, кто как раз таки не связан с управлением собственным кланом, у кого будет все его время на радение о нуждах чужих, на обдумывание лучшего пути разрешения конфликтов. Но при том он должен быть образован не хуже главы клана и знать все камни, что ждут на дне пруда — все трудности, с которыми сталкивался бы глава клана. Есть ли у вас, уважаемые главы, на примете такой человек?       От столов Цзян доносится тихий-тихий смешок и какое-то невнятное шипение. Минцзюэ бросает туда взгляд и выгибает бровь в удивлении, видя чем-то очевидно довольного Цзян Ваньиня и испуганно-взъерошенного, как кот, Вэй Усяня. Но больше никто ничего не говорит: такого человека главы явно не знают. Или, окончательно запутавшись, боятся даже предположить, на кого может намекать глава Лань. Неуверенные шепотки шелестят то в одной стороне, то в другой, подтверждая: запутались. Минцзюэ не запутался, но от этого не легче: обсуждается лишь первый вопрос, а голова у него уже гудит. И это он ещё ни слова не сказал, только слушал! Минцзюэ надеется не слышать больше слов «Верховный Заклинатель» никогда.       Надежды Минцзюэ, кажется, сбудутся: шепотки набирают силу, крепнут и наконец начинают звучать в унисон. Сичэнь тоже это слышит, и его голос звучит в краткий миг затишья, словно свет пробившейся сквозь штормовые тучи звезды:       — Согласны ли уважаемые главы с тем, что должность Верховного Заклинателя отныне должна быть упразднена в Цзянху? — и Сичэнь первый поднимает руку, поддерживая свои слова.       За ним повторяют Минцзюэ и Цзян Ваньинь. Неторопливо, но уверенно поднимаются и другие руки; их меньше, чем тех, кто голосовал за то, чтобы отдать должность в руки Сичэня — но больше половины. Более половины глав проголосовало за отмену единой власти над Цзянху.       Цзинь Гуаншань выглядит статуей улыбающегося будды, в которую заключили очень злобного демона. Кажется, еще миг — и тонкое золото благостной оболочки потрескается и опадет, выпуская его на волю, но пока что лишь глаза отражают истинные чувства. Минцзюэ припоминает его на том поле у подножия Луаньцзан — да, сейчас Гуаншань выглядит совершенно так же, словно из его пасти вырвали уже откушенный кусок, который он не успел проглотить.       Минцзюэ знает, что сейчас Сичэнь не сядет на место, а продолжит, каким бы там ни был второй вопрос Совета, он станет вопросом о трудовых лагерях Цзинь, и не только Цзинь. Этих лагерей обнаружилось много и у других кланов, и перепродажа рабов-военнопленных шла и туда, правда, выхода на них у Цзинь Цзысюня не было, не было и возможности повлиять на происходящее в них или привести туда Вэнь Цин. Но, кажется, им повезло, и ее близких родичей и тех, кто в войну не замарался, там не было.       Сичэнь и вправду не садится.       — Этот благодарен главам за решение, принятое в согласии разума и сердца. И хотел бы попросить их внимания в ещё одном вопросе. Трудовые лагеря, в которых содержатся военнопленные.       Главы затихли. Сегодня Сичэнь уже одержал блистательную победу, и его, победителя, готовы были слушать, даже если он нарушал регламент и поднимал столь возмутительную тему — стоило действовать, пока ветер дует в спину. — Как своей в отточенной возрастом мудрости сегодня уже сказал глава Цзинь — не стоит судить весь табун по одной лошади. Увы, все мы были ослеплены гневом, и избавившись от гвоздя в глазу — поспешили выкинуть все гвозди в доме, даже если они скрепляли стены. Насколько этому известно из надёжных источников, среди Вэнь, что сейчас находятся в лагерях, много тех, кто за всю войну не брал в руки оружие, зато может похвастаться талантами в искусстве исцеления, создания талисманов и артефактов и многими другими умениями, которые они могут — и желают — применить на благо Цзянху. Оставлять таких мастеров ломать камень в шахтах — всё равно что мечом для забоя буйволов резать курицу. Согласны ли уважаемые главы с мнением этого?       — Разве есть разница, чего они хотят, если это вэньские шавки? — кто-то выкрикивает с места, и — какое совпадение! — с той стороны, где сидит глава Яо. — Им нельзя доверять!       Главу Пинъян Яо нельзя назвать таким уж откровенным подпевалой Цзинь, скорее, он как торговка тофу на дороге, которая раздвигает ноги перед тем, кто даст больше или просто прямо сейчас, или как течная кошка, которой вообще все равно, кто присунет в ее чешущееся подхвостье. Минцзюэ кажется, что Яо Лэйшэн вообще собирает и распускает слухи просто потому, что ему это нравится, а не ради какой-либо выгоды, а провоцирует скандалы и вовсе потому, что получает от этого извращенное удовольствие.       — Этот говорит не о их желаниях и тем более не о доверии, а лишь о пользе, которую могут принести мастера своего дела, если дать им занятие, соответствующее умениям, а не морить тяжким трудом, с которым справится любой разбойник, пойманный на большой дороге. — Тем более что разбойников и вправду хватает, как не до конца отловленных дезертиров с обеих сторон, так и бывших крестьян, которые после в третий раз сожженного воюющими сторонами поля отчаялись и решили выйти на дорогу.       — Даже если от них и была бы какая-то польза, прошел год по окончанию войны, — поднимается глава Му, и Минцзюэ невольно подается вперед: этот человек не склонен ни к драме, ни к излишней чувственности, ни к поспешным выводам. — За год в каменоломнях даже крестьянин забудет, с какой стороны браться за мотыгу. Имеет ли смысл сейчас говорить об этих людях?       — Они не все попали на каторгу сразу после победы, глава Му, — поднимается Цзян Ваньинь. — Позвольте мне, как очевидцу, сказать. Многие из тех, о ком ведет речь глава Лань, до недавних пор были свободными людьми, после войны и раздела территорий Цишани переселенными в некоторые отдаленные уголки земель Цзинь, Не, Цзян и Лань с целью лишить их возможности вновь объединиться в один клан и набрать силу. Так многие малые ветви клана Вэнь, занимавшиеся специфическим земледелием или прочими занятиями, зависящими от места проживания, оказались лишены возможности вести привычный образ жизни и зарабатывать на хлеб привычным трудом. И этим воспользовались некие личности, предлагавшие юношам и мужчинам возможность заработка, а в итоге оказавшиеся не вербовщиками, а работорговцами. Что интересно, большая часть «живого товара», ставшего их добычей, осела в нескольких конкретных точках.       Цзян Ваньинь говорит и говорит, называя места, даты и имена. Иногда призывает в свидетели старейшин Лань, приведенных Сичэнем, и людей самого Минцзюэ. Даже А-Сан вставляет своё слово, в красках описывая тяготы жизни некоего встреченного им маленького Вэнь, «сироты ростом шесть чи». Ход оказывается удачным — у многих в зале есть дети или младшие братья, и то, что на каменоломнях оказался ребенок — который там разве что упокоиться сможет, никак не работать, — их возмущает.       Минцзюэ всё это уже знает, потому не слушает, лишь внимательно смотрит на лица: застывшая улыбка Цзинь Гуаншаня, сжавшийся на своём месте Цзинь Цзысюнь, Цзинь Цзысюань, с непроницаемо-почтительным лицом пялящийся куда-то в стену. Большая часть лагерей находится на территории Цзинь, это в речах не подчеркивается специально, но и никаким образом не скрывается, так что главы — те из них, кто умеет — до остального могут додуматься и самостоятельно. С некоторыми из них посланникам от Не, Цзян и Лань и Вэнь Цин приходилось связываться, чтобы выяснить судьбу отдельных людей. По предоставленной Вэнь Цин информации, в тех ветвях клана Вэнь, кто не был замешан в боевых действиях, было около семисот человек. Но в итоге они отыскали меньше трех сотен. Остальные бесследно сгинули за столь короткий срок, что это можно было считать продолжением войны и целенаправленным уничтожением.       Минцзюэ внутри горько и колко: он сам буквально полгода назад именно этого и желал — полного и окончательного уничтожения всех, кто носит ненавистную фамилию Вэнь. А сейчас у него в лекарских палатах заправляет вредная жесткая старуха, именно эту фамилию и носящая, его воины готовы соревноваться, чтобы выиграть фляжку с ужасающей крепости пойлом, которое делают вэньские старики из затерянной в лесах Цинхэ деревушки, брат его жениха собирается усыновить вэньское отродье, а друг его диди — жениться на бывшей двоюродной племяннице самого Вэнь Жоханя. Куда покатился этот мир? И почему он им так доволен?       Об этом, впрочем, он может подумать и позже — а сейчас подошло время того, ради чего изначально и затевалось это расследование. К вопросу о том, куда и каким образом девалось почти пять сотен — может, и больше, а может, и меньше, но для их целей лучше преувеличить — человек из трудовых лагерей. Пришло время дать слово Вэнь Цин, которая всё это время сидела на своём месте, не встревая, так что о ней почти забыли, несмотря на то, что во время сцены с вином её кто-то узнал, а последний кэ фамилия «Вэнь» повторялась слишком уж часто.       — … почти пять сотен человек — и вполне возможно, мы отследили ещё не все странные исчезновения, после которых в лагерях не прибавилось могил, ведь мы отслеживали лишь людей по фамилии Вэнь, — вторит Сичэнь мыслям Минцзюэ — или это мысли Минцзюэ вторят словам возлюбленного? Не важно. — Тем более что все исчезновения, которым невозможно найти объяснений, произошли в лагерях, подконтрольных одному ордену. Меня тревожат подобные совпадения. — Сичэнь больше не улыбается, на его лице написана тревога.       Он всё ещё не называет имени прямо — но называет территории… Цзинь. Все эти территории — под опекой Цзинь. Минцзюэ кажется, что он слышит, как хрустит веер в пальцах Цзинь Гуаншаня, но пока его никто ни в чём открыто не обвинил, он будет молчать — иначе подставит сам себя. Однако он должен сказать хоть что-то, потому что молчание будет воспринято тоже как признание вины.       Впрочем, в дело снова вступает глава Яо, и — святые небожители! — выкрикивает именно ту дурь, от которой, Минцзюэ надеялся, они уже избавились:       — Если где-то исчезли живые и не прибавилось могил, давайте спросим об этом у Ушансе-цзуня! Это ведь могут быть его происки! Неважно, что флейту и Печать он отдал для уничтожения — кто мешал бы ему сделать новые? Может, эти ваши пять сотен вэньских псов как раз и стали началом его новой мертвой армии! И кто поручится, что их только пять сотен? Все знают, что у Вэй Усяня конфликт с Цзиньлин Тай, это все наверняка подстроено, чтобы подставить уважаемого главу Цзинь!       Цзян Ваньинь смотрит на главу Яо так, что тот чуть не захлебывается словами. Выдыхает, заставляя Цзыдянь погасить искры. Спрашивает:       — Глава Яо, вы ведь присутствовали в тот день, когда я забрал своего дагэ с Луаньцзан? Насколько я помню — да. Значит, должны помнить, что он тогда был серьезно нездоров. И я со всей ответственностью его главы могу вас заверить: всё время с того момента он выздоравливал, чтобы иметь сегодня возможность предстать перед собранием. У Вэй Усяня, если не учитывать полное отсутствие желания вставать снова на темный путь, так пагубно на нем сказавшийся, просто не было ни сил, ни времени на что-то подобное. Потому что, осмелюсь уточнить, глава Яо, вы представляете, артефактами какой мощи являлись Демоническая Тигриная Печать и флейта Ушансе-цзуня? И если вы хоть немного разбираетесь в артефактах, то должны представлять, сколь много усилий тратится на создание вещей подобной силы.       Минцзюэ мысленно хмыкает: да уж, артефакты невиданной мощи, сделанные полумертвым мальчишкой на коленке. Прямо как та подвеска, что висит на рукояти Бася. Или Чэньцин, по обмолвкам и оговоркам, которые он ловил из разговоров с Хуайсаном, вырезанная обломком кости из сломанного голыми руками бамбука и обвязанная нитками из истлевших ханьфу мертвецов. Или что там еще… «Мышеловка», нарисованная кровью на камне и работающая до сих пор.       — Их не может создать человек, у которого нет сил даже встать с постели. — Всё это Цзян Ваньинь говорит с каменным лицом, голосом человека, уставшего повторять прописные истины, иногда сверкая Цзыдянем. И без перерыва, почти на одном дыхании, не давая окружающим вставить и слова: — Это что касается обвинений в том, что мой дагэ вернулся на тёмный путь. Следующее же обвинение — в том, что Вэй Усянь, якобы, может как-то подставить орден Цзинь, настолько абсурдно, что я не могу воспринимать его иначе, как оскорбление. — Вот сейчас Цзян Ваньинь замолкает, давая всем оценить вес сказанного. — Потому что позволю себе напомнить главе Яо ещё одну вещь. Моя родная сестра, Цзян Яньли, которая также является сестрой моему брату Вэй Усяню по ритуалу усыновления, проведенному еще моим отцом, и по ритуалу Высокой клятвы, проведенному мной, вышла замуж за Цзинь Цзысюаня, Наследника Цзинь, и теперь является частью ордена Ланьлин Цзинь. И навредить ордену Ланьлин Цзинь из-за некоего конфликта… «Конфликт с Цзиньлин Тай», кстати, само по себе звучит абсурдно. У Вэй Усяня был конфликт — давно разрешившийся — с отдельными членами ордена Ланьлин Цзинь, а не со всем орденом. Так вот, из-за некоего несуществующего конфликта вредить семье своей сестры мог бы лишь человек исключительно низкий. И предположение, что такой человек может быть частью моей семьи, я не могу счесть ничем иным, кроме оскорбления.       Цзыдянь на пальце Цзян Ваньиня уже искрит не переставая, слова цедятся сквозь зубы — куда только девался занудный тон, с которым он начинал свою речь! — а брови сурово нахмурены.       Но главу Яо таким не проймешь, он снисходительно улыбается:       — Ах, юность, горячность затмевает разум!       Сичэнь кашляет, не прикрываясь рукавом, пальцы его касаются ледяного нефрита Лебин, заткнутой за пояс, и это почему-то напоминает Минцзюэ как раз таки Ушансе-цзуня, обозревающего поле боя на предмет поднятия мертвецов.       — Значит, глава клана Яо утверждает, что глава клана Цзян в силу своего возраста не способен отличить киноварь от яшмы. Учитывая, что этот скромный глава так же недалеко ушел по возрасту от главы Цзян, этот понимает, что и его слово в защиту Вэй Усяня будет воспринято с тем же недоверием.       Минцзюэ давит в груди рык: так оно и есть, а ведь буквально пол-сяоши все эти стервятники возносили мудрость Сичэня!       — Но мы можем спросить у старейшин клана Лань, присутствующих здесь, каким они видели Вэй Усяня после того, как он очистился от влияния темной ци. Не говоря уж о том, что месяц после своего выздоровления мой будущий дифу провел на моих глазах в Юньшэн Бучжичу и никуда не отлучался, так что за этот срок я могу ручаться полностью. Лань-лао, прошу вас.       Лань Лисю поднимается степенно, отвешивает приличествующий поклон и заговаривает бесстрастным, на зависть даже Минцзюэ, голосом, расписывая Вэй Усяня так, словно ему за это, как императорской свахе, золотом плачено. Похоже, окончательно замечтавшись, старейшина даже добавляет:       — … жаль, жаль, что это Лань Ванцзи переходит в Юньмэн Цзян, а не Вэй Усянь в Гусу Лань! — после чего всё же завершает свою речь.       Минцзюэ краем глаза косится на Вэй Усяня. Тот с трудом сдерживает улыбку и выглядит явно польщенным.       Неожиданностью для Минцзюэ становится то, что следующим встаёт Цзинь Цзысюань. Он ограничивается кратким:       — Осмелюсь сказать, что я неплохо знаю своего старшего нейди, и даже в те времена, когда мы не ладили, у меня не было причин считать его человеком подлым и низким.       Вэй Усянь выглядит на удивление не удивленным. Скорее, он принимает слова своего цзефу как должное, как что-то, в чем не сомневался, и его взгляд, может, и не полон приязни, но и не холоден. Он коротко кивает, благодаря Цзысюаня.       — Итак, — берет слово Сичэнь, — как мы выяснили, Вэй Усянь к Темному Дао отношения после событий в Илине не имеет, он молодой господин, достойный доверия и исполненный чести. И этот позволит себе вернуть обсуждение в прежнее русло: в Цзянху бесследно исчезли более пятисот человек мирных жителей, исчезли они с территорий под опекой ордена Ланьлин Цзинь и с территорий союзных ему кланов и орденов. Этот глава просит высказаться главу Цзинь, а так же всех глав, на чьих территориях располагаются названные мной лагеря и прочие объекты.       Самые смелые — или наглые, или глупые, Минцзюэ плевать — один за другим встают с мест и отвечают, что: «Им ничего об этом неизвестно», «Адепт, отвечающий за лагеря, остался в ордене, но я немедля пошлю за ним», «Мне о подобном ничего не докладывали»...       Кто-то из подпевал Цзинь Гуаншаня пробует было возмутиться «вмешательством в чужие внутренние дела» и «действиями за спиной» — и на это у Сичэня, конечно, есть что возразить… Но Цзинь Гуаншань успевает первым:       — Право, друг мой, будьте снисходительны. Юность порывиста и не терпит промедлений, тем более в столь важном деле, как спасение жизней. Досадно, конечно, что в своём благородном порыве главы Цзян, Лань и Не пренебрегли вежливостью, но в конце концов они всё же дали знать о своих подозрениях тем, у кого есть право и возможность вести на этих землях настоящее расследование. Такие многочисленные исчезновения людей без малейших следов — дело серьезное, и не терпит спешки. Большинство из нас, думаю, как и этот глава, признаюсь честно, слишком заняты иными делами, чтобы присматривать за трудовыми лагерями лично, и вряд ли кто-то из нас сможет сейчас сказать что-то существенное по этому вопросу, а пустыми догадками делу не поможешь. Так что я предлагаю пока что прекратить бессмысленные споры и тем из нас, кого вопрос с трудовыми лагерями касается, послать вести в родные кланы, чтобы расследование начали немедля, и потребовать к себе ответственных за лагеря — или хотя бы подробные отчеты от них. Благо, все они находятся менее чем в дне лёту от Цзиньлин Тай. Гонцов, если в этом есть нужда, Ланьлин Цзинь также готов предоставить.       — Глава Цзинь, несомненно, прав, такие дела не терпят суеты, — говорит Сичэнь.       Минцзюэ благословляет то, что не ему нужно отвечать на все подобные выпады Цзинь Гуаншаня. Он, в отличие от возлюбленного, совершенно не знает, что сказать.       — И послать гонцов за подробными сведениями — несомненно, хорошая идея. В таком случае Совет стоит продолжить уже после получения вестей, не так ли?       Гуаншань смотрит с подозрением, кажется, он не ожидал, что с ним согласятся. Какое-то шевеление происходит среди Цзян, но утихает. Хуайсан недовольно сопит: он страшно не любит задержки, которые могут привести к перемене планов, но доверяет Сичэню так же, как, похоже, решает довериться и Цзян Ваньинь.       Гуаншань объявляет сегодняшнее заседание Совета оконченным и предлагает всевозможные увеселения, привычные для Ланьлина: танцы дев, выступления музыкантов, жратву и неумеренные возлияния. Минцзюэ смотрит, как слаженно, спрятав Вэнь Цин в «коробочку», уходят из зала юньмэнцы, поднимается сам и позволяет ухватиться за одну руку Хуайсану, второй коротко касается немедленно оказывающегося рядом плеча Сичэня.       Уходя из зала Несравненного Изящества, он чувствует, как спину ему буравит ненавидящий взгляд.