Заложник

      Хуайсан делает всё то же, что и обычно: приказывает подготовить ужин и покои для гостей, проверяет вышеперечисленное за слугами: в зале забыли зажечь благовония, всё надо проверять, всё! — уточняет у этих самых гостей, нужно ли что-то ещё… Потом — лично — спускается к саньгэ и приглашает присоединиться. Пока идут вверх — говорит о чём-то, какой-то мелочи, кажется, о том, что в зале Несравненной Изящности были новые занавеси. Саньгэ, очевидно, занавеси интересуют в последнюю очередь, но у него всегда было достаточно терпения, и он не торопит Хуайсана. Хуайсану на занавеси тоже плевать, но и говорить о чем-то ином он сейчас не способен: мысленно он всё ещё там, в Цзиньлин Тай, выходит вслед за дагэ из зала — и пересекается глазами с неприметным служкой в пыльно-желтых одеждах, дает ему знак — едва заметное движение веера. Служка отводит глаза и склоняет голову, тоже спешит прочь — всё, как и договаривались. С самим саньгэ и договаривались — они, в отличии от дагэ и эргэ, не рассчитывали на победу честными методами. Даже — относительно честными. Не тогда, когда сражаться приходится на чужом поле и чужим оружием, а у противника на один честный удар приходится три уловки.              Дагэ держал невозмутимое лицо, лишь едва заметно хмурил брови, но Хуайсан видел — у него жутко болела голова. Эргэ благостно улыбался, но уголки губ у него были напряжены. Этот перерыв в совете — он был им совсем не выгоден, они могли бы победить лишь действуя неожиданно, не давая Цзинь Гуаншаню ни минуты передышки, но у них не вышло. На следующий день… Было бы сложнее. Но у них с саньгэ был план, и саньгэ стоило большого труда убедить дагэ его использовать. Эргэ они в подробности посвящали даже меньше, чем дагэ — просто попросили не противиться, если всё начнёт выходить из-под контроля, а глава Цзинь захочет сделать перерыв. Эргэ согласился.              — Мне всё-таки пришлось воспользоваться помощью твоих людей, прости, саньгэ.       Хуайсан говорит это где-то на середине пути. Потому что нужно сказать — за эту помощь с них обоих сейчас сурово спросят. Всё же то, что они провернули, несколько выходит за рамки морали. И серьёзно задело наследника Цзинь, который всеми силами пытался оставить происходящее в тайне. И Вэй-сюн с Цзян-сюном тоже будут недовольны — на их племянника тоже теперь будут коситься… Хуайсан лишь надеется, что они понимают — вариантов было не так уж много.       Саньгэ кивает и подбирается: тоже готовит оправдательную речь. Очевидно, дагэ сейчас по привычке приклеит на него ярлык… И будет неправ — идея принадлежала Хуайсану, саньгэ лишь поделился сведениями, которые сам сначала счел бесполезными — ну как можно использовать безумца? — и отшлифовал план.       В Нечистой Юдоли сейчас собрались все причастные: и главы Цзян и Лань, и Вэй-сюн со своим женихом, и Вэнь Цин, и только бедный наследник Цзинь снова несколько за бортом, потому что будет пытаться удержать на плаву те обломки, что остались от репутации его собственного клана. Не говоря уж о защите матери.              Когда Хуайсан и Яо входят в зал — не Зал Зверя, конечно, всего лишь один из тех небольших, что соединяют гостевые покои в Буцзинши, — на них обращаются все взгляды. И тут же звучит тихий присвист и смешок:       — А, мы с Лань Чжанем так и знали, что это будешь ты, молодой господин Мэн. Блестящая работа, должен сказать!       Хуайсан косит глазом на саньгэ, а саньгэ выглядит действительно польщенным.       — Господин Вэй преувеличивает способности этого ничтожного.       — Этот Вэй, скорее, преуменьшает и недооценивает, не имея всех данных и всей информации, — улыбается Вэй-сюн, а Хуайсана продирает мурашками по хребту вдоль и поперек. — Но этот Вэй надеется теперь все узнать, этому Вэй так сильно любопытно. Наверное, гораздо сильнее, чем тому нищему в Илине.       — Мне тоже любопытно. — Хуайсан вздрагивает. Глава Лань выглядит печальным. Дагэ рядом с ним хмурится и виновато отводит взгляд; хмур он ещё с Совета, даже их очевидная победа не особенно подняла ему настроение. Лань Сичэнь всё это замечает — и понимает верно. — Потому что мне кажется, что все в этом зале понимают о происходящем больше, чем я.       Мэн Яо кланяется, извиняется:       — Прости, что действовал — и уговорил дагэ — за твоей спиной, эргэ. Я всё сейчас объясню.       Саньгэ садится за своё место, тщательно расправляет одежды — тянет время. Хуайсан его понимает: эргэ, расстроившись, конечно, не станет, как дагэ, бить кулаком по столу и рычать. Он просто печально посмотрит, и на тебя словно обрушится вся скорбь мира. Даже Хуайсана пробирало, а саньгэ, зная, насколько он к эргэ привязан, и вовсе скорее согласился бы отрубить себе руку, чем получить такой взгляд!       Наконец, расправлять больше нечего — в Буцзинши Яо носит простые одежды, без многочисленных складок и многослойных рукавов, с которыми можно возиться больше кэ. Он глубоко вздыхает и начинает:       — Я хорошо знаю главу Цзинь. Достаточно хорошо, чтобы понимать, насколько у него больше опыта и возможностей по сравнению с нами. Ни один из нас не смог бы переиграть его в словесных баталиях и тайных планах, на его поле — и значит, стоило действовать там, где бессилен он. Или сделать его бессильным. — Саньгэ прикрывает глаза, вздыхает. Продолжает: — Но найти то, что можно использовать как его слабость, оказалось гораздо труднее, чем решить это сделать. Глава Цзинь любит весенние цветы — но ни один из них ещё не был достаточно прекрасен, чтобы заставить его потерять голову. Глава Цзинь не особо силён как совершенствующийся — и в прошлом поколении, и в этом среди глав Великих орденов он может считаться слабейшим, но мы не можем позволить себе открытое нападение, иначе не было смысла всё это, — саньгэ широким жестом обводит их собрание, — затевать.       Они с Саньгэ много говорили в это время. В основном, конечно, об их планах или о всяких мелочах — но несколько разговоров, которые почти можно было бы назвать личными, у них всё же было. Хуайсан тогда спросил, зачем Яо полез в это логово гу — ведь знал же уже о том, что таится под золотыми одеждами! Яо тогда лишь вежливо улыбнулся и сказал просто: «Матушка очень любила отца.» Что же… Хуайсан не может не уважать подобную сыновью почтительность. Хотя заплатить Хэймудань, конечно, было бы проще.       Саньгэ, тем временем, продолжает говорить:       — Нам нужно было лишить главу Цзинь союзников. Людей, которых он щедрыми подарками и красивыми словами собирал вокруг себя десятилетиями. Проще всего это было сделать, нанеся достаточно сильный удар по его репутации. У меня было несколько идей, — саньгэ опять ненадолго замолкает, хмурится, — но все они мне не нравились. К сожалению, в тех планах, что были у меня изначально, страдала не только репутация главы Цзинь, но и других людей. Неплохих людей, и гораздо сильнее, чем репутация Цзинь Гуаншаня, — последнее он добавляет, заметив хмурый взгляд Цзян-сюна, и замолкает, демонстрируя, что не собирается выдавать чужие секреты без повода. Хуайсану почти жаль: он тоже не знает, о чем идёт речь, а вот дагэ кивает, лицо эргэ просветляется — вот они, видимо, понимают, о чем он.       — Когда я уже почти решился — мне пришли вести о Мо Сюаньюе.       — Справедливости ради, — Хуайсан кусает губу, но все равно встает и кланяется названным братьям, дагэ и друзьям, — это была моя идея. Я понимаю, что юный Мо — глубоко больной и несчастный юноша, но ничто не могло утопить репутацию главы Цзинь быстрее и глубже, чем несколько намеков на возможную замену законного наследника Цзинь на некоего незаконнорожденного и пока еще не признанного сына, который, к тому же, страдает от некоего недуга. Клянусь, никому ничего конкретного сказано не было, да и настолько яркого выступления никто не ожидал!       Хуайсан снова вспоминает вечер первого дня Совета.              Если после объявления перерыва они — представители трех Великих орденов — ушли полным составом, то на объявленный ужин пришлось все же явиться, иначе это было бы слишком скандально. В самый разгар веселья широкие резные и позолоченные двери, которые обычно распахивали как минимум четверо слуг, дрогнули под сильным ударом, словно в них всем телом грянулся могучий лунма, и приоткрылись. Щель меж створок оказалась достаточной, чтобы в нее протиснулась тонкая фигурка.       Сперва могло бы показаться, что это одна из танцовщиц в едва ли приличествующих одеяниях, но по мере того, как вошедший, озираясь и дрожа, шел по устланному коврами проходу меж столами, его становилось возможно рассмотреть все лучше. Это был юноша, одетый в один лишь чжунъи, с растрепанными, давно не мытыми волосами, босой и с перемазанным чем-то белым и алым лицом. Чем ближе он подходил к тронному возвышению, тем яснее Хуайсан понимал, что на его лице с неумело и небрежно нанесенным макияжем испуг постепенно сменяется любопытством, а после и детской обидой. А довольно звонкий голос легко перекрыл и без того поутихший шум в пиршественном зале, когда юноша вопросил, отчего его не позвали, если тут так весело, и заявил, что останется здесь, потому что в коридорах за ним гнались цзянши, а под его кроватью обитает хуапигуй, который только и ждет, чтобы он открыл лицо, смывая краску, и уснул, чтобы сорвать его кожу и притвориться им, А-Юем. В этот момент он обратил взгляд на центральное возвышение и бросился к нему, громко выкрикивая «Отец, вы же защитите этого бедного А-Юя?».              — Клянусь, дагэ, никто не ожидал, что одна лишь попытка выманить безумца и хотя бы мельком показать его главам кланов, обернется подобным! — Хуайсан готов в этом поклясться, даже почти не кривя душой.              Они с Мэн Яо в самом деле не знали, насколько остро среагирует юноша на свои страхи, тем более что прежде говорилось об улучшении его здоровья. Но оказалось, что душевное здоровье слишком уж легко снова разрушить, особенно когда оно так и не восстановилось до конца.       Глава Цзинь отшатнулся от собственного сына, словно от заразного, с брезгливой гримасой. Что-то сказал ему с натянутой улыбкой — слишком тихо, Хуайсан не расслышал, — и сделал жест, который нельзя было понять иначе, чем «убирайся». Мо Сюаньюй рухнул на колени, отчаянно затряс головой — волосы взметнулись вокруг, пара прядей упала в стоявшие на столе перед Цзинь Гуаньшанем блюда, — и потянулся к отцу, пытаясь схватить его за рукав. Чтобы избежать этого, главе Цзинь пришлось подняться со своего места и отступить на пару шагов, но Мо Сюаньюй всё равно полз следом, норовя вцепиться в полы одежд.       Цзинь Гуаньшань, очевидно утративший терпение, оттолкнул его ногой и дал знак стражам. Те ухватили Мо Сюаньюя за руки и повели — попытались вести — прочь…       Юноша вырывался так, словно ему пообещали не менее чем линчи и тащили именно туда. Кричал что-то, самым разборчивым из чего было «Нет!», «Не надо!» и «Отец!», умудрился опрокинуть несколько столиков на пути… Но не ослабленному безумному недоучке было тягаться с двумя заклинателями в полной силе, и из зала его, конечно, вытащили, однако подходящее для пира настроение, очевидно, сохранил лишь глава Яо.       Хуайсан тогда старался пореже переводить взгляд в ту сторону, где золоченой нефритовой статуей застыл Цзинь Цзысюань. Ему — ему! — было стыдно, потому что на Цзинь-сюне не было лица. А когда за стражей и голосящим сумасшедшим захлопнулись двери зала, Цзысюань недолго оставался там же, но ему хватило терпения и выдержки дождаться ухода хотя бы первых гостей, чтобы покинуть зал. Ускользнул он каким-то другим путем, должно быть, через потайную дверь за тронным возвышением. И на второй день Совета его глаза были тревожны и печальны.              Хуайсан действительно сожалеет, что пришлось так поступить с ни в чем не повинным юношей. Насколько он успел узнать Цзинь-сюна, тот прежде был настолько отчаянно-одинок, что теперь, обретя семью, не менее отчаянно пытается сохранить каждую ее часть. Хуайсану это желание еще как понятно! Ему понятно даже сострадание Цзысюаня к безумцу, потому что это то, что могло бы ждать самого Хуайсана, если бы не Вэй-сюн. И в то же время он, довольно наслушавшись от саньгэ о поведении Мо Сюаньюя и его поползновениях, испытывает к юноше легкую брезгливость. Не может не сравнивать две пары известных ему «обрезанных рукавов» и этого. Во взаимном влечении дагэ и эргэ, Вэй-сюна и Лань-сюна безусловно видна чистота искреннего чувства, направленного единственно на партнера на пути совершенствования. Хуайсан даже не может назвать это чем-то приземленным и плотским, сравнивая, скорее, с легендарными возлюбленными Ай-ди и Дун Сяном, Аньси и Лун Янцзюнем. В Мо Сюаньюе же ему видится лишь испорченность и похоть. Хуайсан не отрицает, что может ошибаться, но пока что он желает видеть так.              Саньгэ возвращает Хуайсана в «здесь и сейчас»:       — Подобным?.. Что именно случилось на собрании, братья, что-то пошло не так?       Мэн Яо окончательно утрачивает спокойствие, которое и до того было большей частью напускным. Его спина напряжена так, будто он держит на плечах всю Буцзинши, а голос почти ощутимо звенит. Хуайсан с очередным приступом стыда понимает: с окончания Совета прошло меньше суток, саньгэ не успели ничего донести, а он, Хуайсан, вместо того чтобы взять себя в руки и по пути из подземелий рассказать толком, что произошло, погрузился в царство Нанькэ и злорадствовал.       — Ну, если это в самом деле было «не так» и вы этого не закладывали в план, — усмехается Вэй-сюн. — На самом деле, дорогие родичи, отчего это вы так взъелись на тех, кто нам победу на нефритовой тарелочке поднес? Один сумасшедший пострадал? Так он гораздо раньше пострадал, и ни Хуайсан, ни Мэн Яо в этом не виновны. А если вам так уж жаль этого мальчика, то успокойте свою жалость: цзефу о нем позаботится, а вместе с ним и Вэнь Цин, и даже я отчасти. Мы тут снова будем мериться, кому можно страдать, а кому надо смириться и под удар подставиться? Меня, вон, хотели опоить какой-то дрянью, цзецзе, что это вообще было?       Вэнь Цин брезгливо вытаскивает из рукава завернутый в шелк кувшинчик с узнаваемым знаком Цзинь — отчеканенным на серебряном боку пионом.       — Дурман. Но не успокоительный, как большинство из отрав подобного толка, а как раз наоборот.       — Ах, так старый Гу в принципе ничего не терял с моим отказом и согласием Цзян Чэна? — Вэй Усянь склоняет голову к плечу, выглядя как сяньли — очень обманчиво-мирно.       Саньгэ прикрывает глаза, находя в себе силы держать себя в руках лишь потому, что все присутствующие явно живы и здоровы. И потому, что Вэй-сюн упомянул «победу». Так что Хуайсан тоже берет себя руки и кратко пересказывает основные события. Отвлекается Хуайсан лишь когда речь заходит об отчетах из лагерей:       — Хорошо всё же, что нам удалось свести знакомство с некоторыми охранниками и управляющими в трудовых лагерях, саньгэ, без твоих рекомендаций это было бы гораздо сложнее. Цзинь Гуаншань, особенно после первого провала и того, насколько легко мы согласились перенести обсуждение, конечно должен был заподозрить в этом распахнутые ворота и накрытый стол, но явно не ожидал, что правдивых отчетов будет настолько много! — Хуайсан прикрывает веером счастливую улыбку.              На второй день совета, опять начавшийся обильным пиром, главы, под присмотром которых находятся трудовые лагеря, явились один другого мрачнее. В деликатесах, щедро выставленных на столы, ковырялись вяло, и лишь некоторые налегали на вино, словно стремясь забыться. А кое-кто, как заметил Хуайсан, от вина вовсе отказался, затребовав себе чаю. И когда тарелки наконец были убраны и Цзинь Гуаншань объявил о начале совета, первым, не дожидаясь просьбы заговорить, поднялся с места глава Цинь. Хуайсан тогда, глядя на лицо главы Цзинь, вот так же как сейчас прикрывал улыбку веером: их враг, и так мрачневший с каждым фэнем, окончательно почернел лицом и наконец-то понял, что что-то пошло не по плану. Не по его плану.       Глава Цинь кратко, но явственно акцентируя внимание на том, что во всех странностях замешаны люди, так или иначе имеющие отношение к Цзиньлин Тай, и потому отчётливо злорадно давал отчёт о количестве пропавших из лагерей и обстоятельствах исчезновений. После чего, даже не дожидаясь из вежливости слов официального «хозяина совета», — которым Цзинь Гуаншаня, похоже, с каждым мяо считало всё меньше людей, — предложил высказаться и другим.       Некоторые главы, конечно, колебались и пытались юлить, но их поторапливали все разом. Хуайсан молчал и обмахивался веером, наслаждаясь представлением: дагэ и Цзян-сюн давили репутацией, грозно хмуря брови и всячески намекая, что лжецам не поздоровится, эргэ уговаривал и утешал. Глава Цинь почти откровенно обещал поддержку: он, похоже, был обижен на бывшего друга по-настоящему и сильно и собирался смотреть, как тот тонет, с удовольствием.       Даже любопытство и скандальный нрав главы Яо в кои-то веки оказались на их стороне — этот шакал, пускай и не понимал происходящее разумом, но своим шакальим чутьём учуял запах падали и что терзают его бывшего покровителя, и, ведомый инстинктом, присоединился. Выпытывал у краснеющих и бледнеющих глав детали он с ощутимым удовольствием.       Но и Гуаншань не молчал, конечно, особенно, когда прозвучало то самое «следы темной ци на телах» и «убитые заключенные близки к преображению в ходячих». Казалось бы, еще в первый день Совета все прояснили за возможности Вэй-сюна, и на тебе — старый конь свернул в привычную колею! Вэй-сюн пожал плечами и предложил любому, кто смыслит в течениях ци, подойти и проверить его меридианы. Тоже, на самом деле, бесстыдство: такое не делается на людях, если это не война и не ночная охота. Но Вэй-сюн напомнил всем, как оправдывался от использования проклятья у подножия Луаньцзан, хохотнул: «Меня всю жизнь бесстыдником кличут, не привыкать». А после… После выложил из цянькуня забавную игрушку: бамбуковую птичку.              Хуайсан очень, до дрожи в пальцах, хочет такую, и он ее получит: Вэй-сюн обещал.              Конечно, это была не игрушка. Это был указатель темной ци, и пока эта птичка стояла на серебряных проволочных лапках на яшмовом блюдечке, испещренном ограничивающими знаками, она не двигалась. А вот когда Вэй-сюн предложил на время заблокировать ему ци и кому-то другому, кому главы из Совета могут верить, отпустить птичку в полет… Ох, что за бесстыдник и скандалист этот Вэй-сюн! Охо-хо, как на него смотрели что Цзян-сюн, что Лань-сюн! Хуайсан уверен: этого никто из них не планировал. Это, как и всегда, было сущей импровизацией Вэй Усяня. И потому — полной неожиданностью для всех, а значит, все было совершенно искренне, а искренние эмоции такие шакалы, как глава Яо, считывают особенно четко.       Птичка кружила по залу, почти как настоящая — Хуайсан разбирается в птицах, он знает о чём говорит! Эта была похожа на высматривающего с высоты добычу сокола. Только этой птице интересны не мыши и змеи, а темная ци — и свою добычу она нашла.       Низко-низко, почти касаясь крылом, пролетела над макушкой дагэ; сделала пару кругов и пронзительно клекотнула над парой близко сидящих глав; они, как припоминает Хуайсан, соседствуют и землями и довольно дружны — один из них был несколько бледен, словно не совсем оправился от болезни. Такие же круги заложила над Цзинь Гуаншанем и Цзинь Цзысюнем, после чего зависла перед дверями зала и требовательно постучала по ним клювом, словно требуя отпереть. Замерла в неподвижности, усевшись на держатель светильника, когда отпирать никто не бросился.       На тех, кого птица одарила своим вниманием, косились с подозрением и испугом, и повскакивать со своих мест или отодвинуться сидящим рядом явно не позволяло лишь воспитание. Дагэ, увидев такую трусость, насмешливо хмыкнул и решил не дожидаться вопросов: скрестил руки на груди и спокойно пояснил:       — Перед Советом я навещал могилы предков, — и замолк.       То, как хоронят сильнейших воинов Не, особенно глав — это клановая тайна, известная лишь кое-кому из вассалов, идущих по схожему пути совершенствования. Ещё некоторые могут догадываться, что с этим не всё чисто — но вслух не говорят. Во всяком случае, особого удивления то, что на кладбище глава Не замарался в темной энергии, удивления не вызвало.       Следующим встал друг того главы, который показался Хуайсану нездоровым. Остановил соседа от такого же жеста. Недовольно высказался:       — Мы с лао Шу за два дня перед Советом вернулись с ночной охоты. Яогуай-людоед откуда-то приблудился, едва заломали! Лао Шу он когтями зацепить успел. — И сел на место. Хуайсан краем уха слышал, как он обратился уже к другу, гораздо тише — но всё так же сердито: — Говорил я тебе — отлежись дома, пошли на Совет сына! Ты сейчас сам на гуя похож! — а «лао Шу» — Хуайсан никак не может вспомнить имя главы Шу — вяло отругивался:       — Рано моему Мэн-эру лезть в это!       Но разговор главы Шу с соседом уже никто не слушал. Все взгляды были устремлены на последних, кто не объяснил, почему ими заинтересовалась птица: главу Цзинь с племянником. Цзинь Цзысюнь был бледен ещё сильнее вчерашнего и втягивал голову в плечи, оглядывая собрание глазами загнанного зверя. Сглотнул и попытался оправдаться:       — Я часто бываю на ночных охотах и много путешествую по приказу главы Цзинь! — на словах «по приказу главы» упомянутый бросил на племянника гневный взгляд — но почти сотня недовольных глав явно казалась Цзинь Цзысюню тогда страшнее пусть своего — но одного. — Понятия не имею, где я мог замараться в темной ци!       Даже доверчивый дурак бы понял, что он лжет или недоговаривает. В Совете все же не дураки сидели, и то, что из всех присутствовавших на Совете Цзинь птичка-горевестник отметила именно этих двоих — тоже видели все.       — Уважаемые главы хотят сказать, что этот глава сам практикует Мо дао? — выплюнул Цзинь Гуаншань. — И вы верите, что какая-то поделка сомнительного мастерства мальчишки может хоть что-то показать верно? Что у какого-то сына беглого слуги и бродячей заклинательницы есть талант к созданию истинных артефактов?! Что вот эта игрушка… — он подхватился с места, стремительно дошел до дверей зала, рядом с которыми на вычурной бронзовой подставке под светильник сидела птичка, схватил ее и раздавил в кулаке, так что во все стороны брызнули щепки, — …вот эта ерунда может что-то показать?!       А вот это уже была истинная, самая настоящая победа: до сих пор им не удавалось вывести Гуаншаня из равновесия настолько, чтобы он забылся и перестал просто выворачивать все их слова наизнанку. Был разъярен настолько, что открыто оскорбил старшего брата главы одного из Великих орденов и собственного союзника. Настолько, что своими руками уничтожил то, что могло навести их на след здесь, в Цзиньлин Тай.       — Ах, как неосторожно с вашей стороны, — в наступившей тишине прозвучал насмешливо-заботливый голос Вэй-сюна. — Вы не поранились, глава Цзинь? Ничего-ничего, у этого есть еще одна птичка.       И вытащил из цянькуня точную копию первой. С поклоном передал ее главе Му, который и в первый раз активировал горевестника.       Цзинь Гуаншань зарычал, это слышали, кажется, все — такой тишины во время Совета не было, наверное, никогда прежде.       Новая птица в точности повторила действия предыдущей — только застыла в ожидании у дверей подальше от главы Цзинь.       — Отец! — тишину, назревавшую в зале преддверием катастрофы, нарушил Цзинь Цзысюань. Скромно поклонился, обвёл присутствующих сдержанно-скромным взглядом почтительного сына, на отца которого у него на глазах возводят напраслину. — Я уверен, что никто не имел целью повесить на вас ярлык, а всё это какое-то недоразумение. Естественно, вы не имеете никакого отношения к Мо дао. И самый простой путь доказать это — позволить изобретению нейди провести нас туда, куда оно желает. — Поджал губы и сделал взгляд строже: — Меня тревожит происходящее. Непонятно откуда взявшиеся следы темной ци на губяоди Цзысюне и на вас… — подошёл ближе к Цзинь Гуаншаню, разборчиво шепнул ему на ухо: — Отец, вы помните, что говорили целители после того, как… Мо Сюаньюй лишился рассудка? Они обнаружили и на нем следы темной ци. Мне кажется, кто-то в Цзиньлин Тай втайне практикует Мо дао — и желает нашей семье вреда.       Похоже, своими словами Цзинь-сюн попал в яблочко. Он смотрел на отца обеспокоенно, с искренней болью. Раньше у него было гораздо хуже с актерским талантом, Хуайсан был в восторге от такого шага вперёд — по сравнению с презрительно-спесивым выражением, которое Цзинь-сюн раньше надевал в качестве маски в любой ситуации.              Саньди это тоже замечает. И не только это:       — Брат Цзысюань… Он очень рисковал, вот так таская тигра за усы и указывая на его больную мозоль. — Укоризненно качает головой. На недоуменные взгляды поясняет: — Глава Цзинь становится чем дальше, тем более мнительным. Он и при мне уже не очень доверял сыну, который заимел своё мнение и начал больше прислушиваться к матери, чем к отцу. А после того, как одно за другим несчастья случились с обоими его незаконными сыновьями… — снова качает головой. — Глава Цзинь и так боялся свою супругу, а тогда, похоже, вовсе начал подозревать в заговоре против него и желании вместо постылого мужа усадить в кресло главы любимого — и послушного — сына. Забавно, что он так ошибся с зачинщиком.       Судя по мечтательному выражению лица — саньгэ это более чем забавляет. Но взгляд его быстро возвращает остроту:       — Брат Цзысюань ведь не пострадал после подобного выступления?       — Цзинь-сюн, — с наслаждением говорит Хуайсан, смакуя каждое слово, — Советом глав кланов избран тем, кто возглавит расследование. Так что сейчас, пока будет длиться вся эта история с вэньскими переселенцами и пленными, Цзинь Цзысюань довольно защищен от посягательств — если с ним что-то случится, уже никто не поверит Гуаншаню ни на шерстинку с шести быков.       — Ты уверен, саньди?       — После того, как птичка нас провела в подземелья, и мы нашли там недочищенные следы работы Сюэ Яна?       Вэй Усянь качает головой в неподдельном удивлении:       — До сих пор не могу поверить, что Цзинь Гуаншань не озаботился за ним прибраться, но, возможно, он, как малосведущий в мо дао, счел, что упокоить мертвецов и стереть печать защитного массива — этого достаточно. Но там было столько ци ненависти, что ее и самый слабый заклинатель уловил бы, а уж про рассыпанный по полу трупный порошок я и вовсе могу только промолчать. Любому недоучке известно, что эта субстанция появляется только из тканей мертвецов, причем, довольно высокой злобности. Ходячие ее не вырабатывают в таких количествах, в каких она там была. Ну и прибирались в подземелье, кажется, совершенно не умеющие этого делать. Или… не желающие? — Вэй Усянь бросает острый взгляд на Мэн Яо.       — И то, и другое. Что на это сказал глава Цзинь? — саньгэ отвечает кратко и, очевидно, ждёт продолжения рассказа.       — Угадайте, господин Мэн, — подначивает Вэй-сюн и замолкает.       Саньгэ… Саньгэ действительно хорошо знает своего отца. Он на мяо прикрывает глаза и задумчиво отвечает:       — Естественно, Глава Цзинь всё отрицал. Возможно… Исходя из того, что я услышал, возможно, он решил повесить ярлык на Цзынь Цзысюня.       — Ты совершенно прав, саньгэ! — подтверждает Хуайсан и вспоминает, насколько черным от гнева было лицо Цзинь Гуаншаня, когда они вошли в пресловутый подвал.              Он чуть ли не трясся, и когда после осмотра главы потребовали у него объяснений — начал разъяренно — хотя Хуайсан считал, что панически, и ах, это была просто музыка для его ушей! — орать, что понятия не имеет, что это за подвал и кто здесь работал. Через фэнь главу Цзинь озарило и он схватил растерянно мнущегося рядом племянника за ворот:       — Ты! Гуева птица и над тобой орала — это ты здесь всё устроил!       Цзысюнь, которого в это время трясли так, словно надеялись стрясти плоды, не мог даже оправдаться без риска прикусить язык. Остановил представление Цзинь-сюн:       — Отец! Отец, прекратите, я уверен, что губяоди не виноват, так же как и вы!       То ли это отрезвило Цзинь Гуаншаня, то ли просто закончились силы, но от Цзинь Цзысюня он отстал. Цзинь Цзысюань продолжил, не давая отцу ставить и слова:       — Отец, птица реагировала на вас и губяоди одинаково. Мне кажется, это от того, что вы оба близко имели дело с кем-то, кто здесь всё устроил. В лучшем случае. — Про худший случай он не сказал, не почернел лицом на зависть Цзинь Гуаншаню. Осторожно предположил: — Отец… Пожалуйста, проверьтесь у целителей как можно скорее. И ты, губяоди, тоже.       Цзинь Цзысюнь на эти слова громко сглотнул и пошатнулся так, будто собирался немедленно упасть в обморок. Похоже, одно только предположение — пускай даже совершенно точно неверное — о том, что его снова могли проклясть, довело его едва не до искажения ци. И Хуайсану его почему-то совсем не было жалко.       Собственно, ему в Цзиньлин Тай никого не было жалко, кроме Цзинь Цзысюаня, на которого по итогам и свалили всю ответственность и за расследование в лагерях, и за расследование в самой Цзиньлин Тай. Мотивируя это тем, что для здравости суждений самому главе Цзинь действительно необходимо сперва очиститься от влияния темной ци. Глава же Цзинь под кружевами заботы слышал намеки на Мо Сюаньюя и что дети — это все же шерсть на коже родителей.              — Брату Цзысюаню теперь долго отмываться придется, — печально вздыхает саньгэ. — А его ребенка будут с самого рождения рассматривать пристальнее, чем скупой купец — жемчужину. А чем дальше — тем пристальнее. Бедное дитя…       Цзян-сюн и Вэй-сюн переглядываются и скалятся в одинаково угрожающих усмешках, что легче легкого перевести как «Пусть попробуют!».       Хуайсан заканчивает рассказ, потому что, собственно, дальше был только балаган, на котором сделали единственное полезное: определили состав группы расследования и назначили сроки. Так что уже через два дня Вэнь Цин, возможно, понадобится для первых опознаний. Главам Лань, Не и Цзян, конечно, попеняли за сование носа в чужие дела, но списки лагерей и каменоломен, где содержались невоевавшие Вэнь, приняли во внимание.       Их «совет» тоже подходит к концу — каждое дальнейшее действие нужно будет согласовывать с Цзинь-сюном, а это снова — письма, разговоры и гонцы. Но сейчас… Хуайсан думает — сейчас они имеют право отдохнуть — и приказывает вносить ужин.