Заложник

      Все, чего хочется Цзинь Цзысюаню после этого Совета — лечь и заснуть на несколько суток. Заспать бурлящий под кожей водоворот не самых теплых чувств и ощущений. Но кто бы ему позволил? Он и сам себе позволить не может.              Единственное хорошее, что удалось сделать — это провести Вэнь Цин и Вэй Усяня тайными ходами в покои, где теперь обитает Мо Сюаньюй, после того, как закончился тот катастрофический первый день Совета. Вэнь Цин успокоила и усыпила юношу, а Вэй Усянь «сходил» в Сопереживание с ним и подтвердил: сумасшествие А-Юя — не природное, его просто очень сильно напугали. Его рассказ о том, кто и как это сделал, заставил волосы Цзысюаня вставать дыбом. А недобрый взгляд старшего нэйди, который пообещал, что преступник от наказания не уйдет, пожалуй, даже успокоил.       — Ты знаешь, где он? — рискнул спросить Цзысюань.       Вэй Усянь растянул губы в холодной усмешке, напомнив времена «Низвержения солнца».       — Он отправился к Луаньцзан. Гора не отпустит его.       — Так говорили всегда, но тебя же она отпустила?       — Дорогой цзефу, ты сравниваешь меня и этого недоросля? — приподнял бровь Вэй Усянь.       Цзысюань поспешил отказаться от своих слов, хотя и подумал, что сам Ушансе-цзунь, попав на могильник, был не так уж сильно старше Сюэ Яна. Но что-то крылось в словах Вэй Усяня… Уверенность в своей правоте? Цзысюань решил не копать.              Цзысюань злится не на своих союзников, он злится вообще на всё. Особенно на усталость, которая наваливается на плечи и туманит разум. На очередную долгую разлуку с А-Ли, когда ему бы полагалось быть рядом и поддерживать возлюбленную супругу в ее тягости. На то, что он вынужден быть здесь, в разворошенном муравейнике, а не рядом с ней.       Дел у него и как у Наследника невпроворот: успокаивать, мирить, присматривать, и так — по непрекращающемуся кругу… Раньше всем этим занимался брат Яо, Цзысюань лишь смутно предполагал, сколько работы он исполняет. Сейчас это всё навалилось на него — и вдобавок оба расследования. Расследования тоже нужно начать как можно скорее, желательно — немедленно. Потому что отец уже заперся в своём кабинете — и пускает туда лишь гонцов, разных неприметных людей, которые непонятно чем в ордене Ланьлин Цзинь занимаются — и о которых его в своё время предупредил брат Яо, и кое-кого из старейшин. Цзысюань уверен: уже этой ночью все неправильные документы отправятся в огонь, верные люди — получат распоряжения, а не очень верные… Убивать сейчас отец вряд ли решится, но у него есть и другие способы добиться своего.       Ничто не предвещает еще большей беды, хотя Золотой дворец все еще похож на разворошенный муравейник и, кажется, не будет спать всю ночь. Цзысюань использует каждую свободную мяо, чтобы пробраться самым тайным из всех тайных ходов к этому самому кабинету, и пачку переданных ему талисманов и кое-каких амулетов от нэйди, чтобы не потревожить расставленные в нем ловушки: отец прекрасно знает об этом ходе, так что он отнюдь не безопасен. Но и Цзысюань уже не тот, что прежде. Он приникает, почти не дыша, к смотровой щели, прислушивается к тихим голосам, запоминает распоряжения. Намеревается покинуть свой пост, как только отец остается один в кабинете, но не успевает: дверь снова приоткрывается.       — Снова ты?! — недовольно взрявкивает отец и осекается, глядя на проскальзывающую в дверь фигурку в ярких летящих шелках.       Цзысюань до крови прикусывает губу. Когда он узнает, кто научил А-Юя этому, он растерзает тварь на мелкие клочки. Пока же он вынужден смотреть, как юноша — почти без макияжа, лишь с едва заметно подведенными глазами и накрашенными алой киноварью губами, в женском мамянь-цюне и расшитой золотом рубашке, с какой-то замысловатой прической и скромными шпильками с бабочками — почти робко подходит к отцу.       — Этот хотел извиниться…       Лицо главы Цзинь меняется, точнее, сперва становится бессмысленно-пустым, а после… На нем мелькает на редкость мерзкое выражение, и Цзысюань не находит слов, чтобы его описать. Оно быстро сменяется легким недовольством, но Цзысюань уже видел. Отец говорит:       — Извиняйся.       Мо Сюаньюй от этого позволения сияет улыбкой; легким шагом подбегает к главе Цзинь и падает на колени, хватает его ладонь и прижимает к груди. На этот раз ему позволяют.       — Отец! Отец, простите этого А-Юя, он не хотел помешать вам, просто был так испуган! Только отцу здесь А-Юй может верить, только отец может А-Юя защитить… — на глазах Мо Сюаньюя блестят слезы; он вглядывается в лицо главы Цзинь, словно ищущий хозяйского одобрения щенок. Не слыша возражений или ругани он успокоенно улыбается и кладёт голову отцу на колени, прячет лицо в многослойном шелке.       Отец так и не отдернул свою руку и не гонит прочь, как бывало прежде. На его лице вновь появляется то выражение: смесь брезгливости, любопытства и ещё чего-то до тошноты мерзкого. Цзысюань не хочет смотреть на это, но и уйти не может — он знает, что отец не воспринимает Мо Сюаньюя как кого-то разумного, а потому опасного. Точнее, не воспринимал до Совета. Сейчас он явно попытается мальчишку расспросить, потому что чувствует подвох, чужую злую волю в том, что Сюаньюй именно во время Совета вырвался из своего заточения и явился в зал. Отец, конечно же, прав, а Сюаньюй вряд ли скажет что-то разумное, но послушать все равно стоит.       Цзысюань не ошибается, и от этого горько. Глава Цзинь действительно расспрашивает Сюаньюя, что его так испугало в тот вечер, и как он сумел выйти из комнаты. И Цзысюань с нарастающим, почти противоестественным восхищением следит за тем, как умело он очаровывает и почти завораживает голосом и прикосновениями бедного глупенького А-Юя, который едва ли не зримо растекается по его коленям, готовый рассказать все. Хорошо, что он на самом деле ничего не знает, а что знал — уже давно рассказал, но вреда в том нет.       Помимо восхищения Цзысюань ощущает нарастающую тошнотворную брезгливость и ужас пополам с гневом: А-Юй не понимает, что с ним делают, вернее, воспринимает это как отцовские ласки, должно быть, забыв, что ему уже больше шести лет, чтобы это было нормально — усадить его на колени, обнимать. Цзысюаню тем неприятнее, что он сам прекрасно помнит, что его отец примерно в шесть же лет перестал брать вот так на колени, вместо этого началась этикетная муштра, и все, что дозволялось наследнику — почтительные поклоны.       Цзысюань слишком занят творящимся в кабинете, да и не слышно из его хода происходящее в коридоре, так что с грохотом отворившаяся в кабинет дверь становится для него такой же неожиданностью, как для находящихся внутри. И даже прежде, чем увидеть входящего, Цзысюань слышит разгневанный голос матушки:       — Да как ты посмел! Запретить — мне!.. — матушка не договаривает, захлебывается словами. Продолжает, уже совсем другим тоном, полным скорее отвращения и ужаса, чем гнева: — Пресветлая Гуаньинь, какая мерзость!       Мо Сюаньюй к тому времени уже лежит на полу, скрючившись и подвывая, обхватив руками голову — когда отец спихнул его, не ожидавшего, с коленей, он не успел даже перевернуться или подставить руки, так и ударился затылком об пол. Ни матушка, ни отец на него не смотрят; матушка прижимает руку ко рту, будто ей дурно (Цзысюань её понимает, ему тоже мерзко видеть подобное); отец вскочил из-за стола и отошел назад, схватился за меч, будто приготовился отбиваться. Хочет что-то сказать — Цзысюань не успевает услышать, что, матушка перебивает его:       — Как мерзко мне думать, что я столько лет жила в одном доме с таким отродьем черепахи, как ты!       — Ты все не так поняла, Фан Сянъин! Этот гаденыш сам ко мне пришел и на руки полез, А-Сян, я кля… — его торопливые оправдания обрывает звонкая пощечина.       Цзысюань аж прикладывает руку к собственной щеке, примерно представляя себе, каково сейчас отцу: рука у матушки тяжелая.       — Ты всю жизнь при всех надевал на меня зеленую шапку, будто я не законная жена, а нижайшая тайтай! — следующая пощечина приходится во вторую щеку, несмотря на то, что отец пытался уклониться. — Ты наплодил детей, будто тебе мало законного сына!       Отец пытается отойти, но матушка следует за ним шаг в шаг — и следующая оплеуха чуть не сбивает его с ног.       — А теперь ты сначала отдаешь мне приказ не выходить из покоев, даже не удосужившись прийти ко мне и лично это сказать! Будто я преступница, а не твоя супруга! А после — это! — матушка резким жестом указывает на кое-как отползшего в угол Мо Сюаньюя.       Цзысюань хочет выйти и прекратить всё это, хоть как-то, но из этого хода в кабинет нет двери, лишь смотровая щель, а обходить может быть слишком долго — и он стоит на месте, как вросший. Матушка с каждым сделанным отцом шагом прочь, с каждым произнесенным ею словом, распаляется всё больше:       — Цзинь Гуаншань, ты растерял последний стыд! Это же твоя плоть и кровь! — она останавливается и бледнеет, тяжело сглатывает. Почти шепчет, Цзысюань едва разбирает слова: — О, Всемилостивая Гуаньинь… Неужели ты и на А-Сюаня способен так посмотреть…       На месте отца Цзысюань бы промолчал. Хотя… он клянется себе, самыми страшными клятвами клянется, что никогда, ни за что не будет на месте отца в подобной ситуации.       Цзинь Гуаншань скалится в глумливо-презрительной усмешке:       — Только женщина способна о таком задуматься, Фан Сянъин! К тому же, мой законный сын, хвала богам, получился похожим на меня.       Цзысюань даже представить не может фразу, что прозвучала бы еще более двусмысленно, чем эта. Отец словно бы задался целью распалить матушку намеками до предела. Или в самом деле?.. Вынудить ее… к чему? Напасть на отца и главу клана? Это ведь будет такой весомый повод заточить ее в дальнем поместье, а то и здесь, но в казематах, что открываются только по слову и ци самого главы!       Чего бы отец ни добивался — получает он именно это. Меч в руке матери оказывается гораздо быстрее, чем отец успевает обнажить свой хотя бы наполовину. В следующую мяо меч вовсе вылетает у отца из рук, и Цзысюань не удерживается от позорного испуганного возгласа, но его никто не слышит. Несколько ударов отцу удается отбить с помощью чистой ци и ручных печатей, но как заклинательница матушка намного сильнее него, и долго он продержаться не в силах. Очередной удар пробивает его защиту — и кончик меча входит в центр груди, прямо напротив даньтяня.       Рана несерьезная, меч едва оцарапал отца — матушка смогла сдержать руку… Руку — но не вложенную в удар ци, и отец сползает на пол, хрипит, хватаясь за грудь. Матушка от этого зрелища будто трезвеет, опускает меч. За всё ещё открытыми дверями кабинета нарастают топот и невнятные выкрики. На одной ноте скулит в своём углу Мо Сюаньюй.       Цзысюань отмирает, делает вдох — сухой воздух скребет горло — и срывается с места. Успеть, успеть! Иначе — беда.              Цзысюань отчаянно опаздывает: когда он добирается до отцовского кабинета так, как полагается в него входить — через двери, там уже собралась небольшая толпа, и ему, чтобы пройти, требуется гаркнуть во весь голос, разгоняя слуг и галдящих членов клана, которые на самом деле не делают ни-че-го. Не помогают отцу, который за то время, что Цзысюань бежал тайными коридорами, успел добраться до своего меча и сейчас, вместо того, чтобы позволить кому-то перевязать свою рану, зло замахивается на каждого, кто пытался приблизиться. Матушка спокойно стоит у стены, сложив руки на груди, молчит и лишь слегка кривит подведенные губы в усмешке. Мо Сюаньюй… А-Юй комком смятых шелков тихо лежит там, куда отполз из-под ног родителей. Бросив отчаянный взгляд на них, Цзысюань наклоняется над ним, прижимая пальцы к горлу. Сердце его бедного, несчастного, словно бы проклятого еще до рождения брата бьется редко и неровно.       Цзысюаню сейчас надо выбирать между долгом, честью и чувствами. Он не желает делать выбор, но должен. Разворачиваясь к двери, он рявкает снова:       — Целителя Ван и целителя Цзинь Гохуана сюда, быстро! Остальные — все вон.       Двери в кабинет он затворяет как раз вовремя, чтобы отсечь ими слова, которыми взрывается отец:       — А, почуял слабину и пришел добить? Уже командуешь в моем кабинете, сопляк?!       — Этот сын ни в коем случае не желал оскорбить отца непочтительностью. — Цзысюань склоняется как может вежливо. Ему кажется, что он слышит, как с шелестом текущей воды убегает на эти расшаркивания время. — Но, отец, вы ранены. Пожалуйста, позвольте помочь вам!       Матушка тихо, но отчетливо говорит со своего места:       — Стоило бы помощи!       Цзысюань её игнорирует.       — Отец, пожалуйста, если не доверяете этому сыну — хотя бы не усугубляйте своё состояние и дождитесь целителя, мы не знаем, насколько опасна травма.       Если бы дело было лишь в ранении тела, Цзысюань с уверенностью сказал бы, что не опасна вовсе — вряд ли меч матушки достал хотя бы до костей, скорее — лишь рассек мышцы… Но матушка вложила в удар немало ци. И пришелся её удар ровно напротив золотого ядра… Отец уже сейчас держит меч с видимым трудом, и это явно плохой знак. Но подходить к нему ближе, на длину удара, рискуя жизнью — Цзысюань не идиот. У него вообще-то жена скоро родит, ему не до глупостей.       — Как я вас всех ненавижу! — шипит Цзинь Гуаншань, и меч качается в его руке, словно отточенный маятник в пыточной приспособе Знойного дворца — Цзысюань видел такую, когда взяли Цишань. Его острие словно перерезает с каждым покачиванием еще одно волоконце прошлой жизни. — Эту навязанную чужой волей суку, столько лет отравлявшую мне жизнь, тебя! Я знал, знал, что даже один законный выродок рано или поздно начнет кусаться, а потом бросится, чтобы отнять власть! Надо было задушить тебя в колыбели...       Цзысюань медленно выдыхает, представляя себе, что его выдох — это лед, вырастающий меж ним и отцом, и яд чужих слов стекает по льду, не достигая его сердца. Наклоняется и поднимает на руки бессознательного А-Юя, игнорируя удивленно-презрительное выражение лица матушки. Говорит, и слова отдают тем же льдом:       — Отец, несомненно, мудр. И в мудрости своей сможет уберечь себя сам. В таком случае, этот сын пока позаботится о своем брате. Матушка, — оборачивается к ней, — прошу вас, вернитесь в свои покои. Этот сын тревожится о вас, и уверен, отец в своей мудрости так же просил вас не покидать покои лишь из беспокойства, так давайте не станем волновать его сильнее необходимого.       Тем не менее, Цзысюань не ждёт, пока матушка последует его совету — она и сама может о себе позаботиться и вряд ли нуждается в указаниях. А вот А-Юя нужно доставить к целителям как можно скорее. А после… После его ждет встреча со старейшинами.       Он не касался пульса отца, не знает, что с его ци и золотым ядром, но глубоко внутри зреет понимание: матушкин удар расколол его. Это все еще не приговор для заклинателя, золотое ядро может воссоединиться, если этому вовремя помочь, если после заклинатель будет долго и соблюдая все предписания целителей восстанавливаться. Но Цзысюань знает отца. А еще он знает, что после вчерашнего Совета, ставшего всего лишь кульминацией двадцати пяти последних лет, совет старейшин клана сделает все, чтобы сместить Цзинь Гуаншаня. Если для этого потребуется предательство одного целителя — так оно и будет. Совет клана прекрасно видит, что при всем внешнем процветании клан Цзинь превратился в гниющее зловонное болото. Орден Ланьлин Цзинь следует за ним — рыба всегда начинает гнить с головы. И если они могут предотвратить распространение гнили…              Цзысюань смеется, хотя это больше похоже на хриплые выдохи. Он же не наивное дитя. Ничего они не хотят предотвращать, они хотят лишь власти. И будут обсуждать, кем из двух оставшихся представителей старшей крови получится вертеть легче, кого посадить на пионовый трон — его или Цзысюня.       Цзысюаню плевать, до чего они договорятся: он желает лишь безопасности для своей семьи. А его семья сейчас — это жена, братья и матушка. А-Ли в Пристани Лотоса, где до неё не дотянется никакое зло, в этом Цзысюань уверен; брат Яо — в Буцзинши, и туда недругам добраться ничуть не легче. Мо Сюаньюй… О нем позаботятся лекари, а более он никому не интересен. Даже лекарям, сказать честно, не интересен: всё, что на его долю планировали, он уже исполнил, Цзысюань уверен. А кто планировал, кто выпустил его в день Совета, кто дал женскую одежду и подговорил накрасить лицо сегодня — это Цзысюань узнает со временем. А пока он должен доверить А-Юя лекарям, а сам — позаботиться о матушке.       Он уверен — отец постарается утащить её за собой. Как минимум обвинит в попытке убийства. Многие его поддержат и потребуют назначить жене, попытавшейся убить своего супруга и главу, самое суровое наказание. Особенно будут усердствовать те, кто рассчитывает поставить во главе ордена Цзысюня — у матушки много возможностей, она сейчас — основная поддержка Цзысюаня.              Цзысюань, передавая Мо Сюаньюя лекарям, не успевает решить, стоит ли попытаться говорить с губяоди: тот уже ожидает его на выходе из палат. Цзысюнь бледен и переминается с ноги на ногу, словно никак не может найти себе места. Сразу, как видит его, спрашивает:       — Губяосюн, что произошло? Глава Цзинь велел мне не выходить из покоев, но тут начался шум, и в кабинет к главе не пускают… — Сглатывает и шепчет: — Глава Цзинь, говорят, снова поссорился с госпожой Цзинь, и дело идёт к разводу? И как ты будешь, если?..       Цзысюань смеется так, что Цзысюнь отшатывается от него.       — Не будет никакого развода. Идём, я всё объясню.              Кто бы и что ни говорил о Цзысюне, тот не дурак. Спесив, самовлюблен, эгоист, но при том способен работать как вол, если правильно подобрать мотивацию. Злопамятен и гневлив, однако забывает о гневе и обидах, отомстив. Достаточно чуток, чтобы понимать, куда дует ветер перемен. Но недостаточно, чтобы придерживать язык, не наживая себе новых врагов. Впрочем, сейчас, после всех событий с проклятьем, стал осмотрительнее и осторожнее.       Цзысюню не требуется повторять дважды, он и с первого раза схватывает главное. А еще он понимает, что за ним, может, и стоит несколько старейшин, сумевших договориться, но вот за Цзысюанем стоит мощь трех союзных орденов. А еще — темного заклинателя, который, может, и бывший, но знаний не утративший.       Вэй Усяня Цзысюнь побаивается. А ещё он откровенно боится отца, который уже продемонстрировал, сколь ценен ему племянник и его верность. А ведь расследование, несмотря на всё происходящее, всё равно проводить придется! А Цзысюнь, по правде, замаран хоть и меньше главы Цзинь, но обвинению, если его будет некому защитить, хватит. Так что к концу разговора Цзысюань уверен — Цзысюнь не будет чинить ему перепон и при необходимости поможет. Цзысюаню осталось, пожалуй, самое сложное — не дать казнить матушку. Даже уединение будет слишком суровым наказанием. Ему нужно, чтобы Фан Сянъин была рядом, подсказывая и направляя. Ему нужны ее власть и влияние. Три союзных ордена — это хорошо, но и внутри своего ему нужны прочные связи, рычаги и нити влияния. Ему нужен хоть кто-то, кому он сможет доверять.       

***

      Это Цзиньлин Тай, здесь невозможно утаить что-то столь же скандальное, как поединок главы и его супруги, как расколотое в мелкое крошево золотое ядро, не подлежащее восстановлению, как попытку главы (уже практически бывшего) убить наследника, едва тот снова появится пред его очи.       Слабый или нет, с золотым ядром или без оного, Цзинь Гуаншань — все еще нестарый и физически сильный мужчина, умеющий обращаться с оружием. А Цзысюань — все еще подверженный влиянию сяо почтительный сын, юнец, еще склонный недооценивать противников. Вечер этого ужасного дня знаменуется для Цзысюаня длинной глубокой царапиной от левой ключицы до края ребер справа. У Цзысюаня хватает вбитых войной рефлексов, чтобы отшатнуться от кинжала, и хватает понимания, что он не может сейчас свернуть этому человеку шею, даже если очень хочется. Под этим ударом все остатки его сяо расточаются как дым, как золотое ядро в груди Цзинь Гуаншаня.       Счастье и величайшая удача, что этот кинжал не отравлен. Или же глупость отца. И чем бы оно ни было, Цзинь Цзысюань, чувствуя под одеждами тугую повязку, кланяется в храме предков и возжигает благовония, благодаря за то, что жив.              Совет старейшин низлагает Цзинь Гуаншаня с поста главы клана уже спустя несколько ши, выслушав подробный доклад целителей, уверенных: восстановить его золотое ядро невозможно, ранение повлияло на здравый рассудок Цзинь Гуаншаня, как это и бывает в большинстве случаев при разрушении золотого ядра. Невозможно оставить обезумевшего калеку во главе клана.       Те же люди говорят: слишком много безумцев в старшей ветви. Не стоит ли обратить взор на младшие? Цзысюань смеется и встает с места, расправляя плечи. Он не позволит втоптать себя и свое будущее в грязь. Его аргументы о том, что Мо Сюаньюя свела с ума темная ци, а Цзинь Гуаньшаня — разбитое ядро, старейшины принимают скептически, но это и ожидаемо, если они нацелились Цзысюаня просто отодвинуть. Приходится сцепить зубы и использовать недавно уже удавшийся прием: предложить расследование. Смиренно умолять губяоди Цзысюня, как представителя младшей ветви, не заинтересованного кровно в обелении старшей, разъяснить все терзающие старейшин вопросы.       Старейшины, почуявшие, что всё идёт в нужную им сторону, оживляются. Цзинь Цзысюнь, следуя их договоренности, соглашается. И даже добросовестно копает залежи документов, допущенный советом старейшин к родовому свитку — вчитывается в него, вечерами приходя к Цзысюаню выливать в его уши жалобы на его же предков. Цзысюань, днями рвущийся на десять частей, вынужденный проводить одновременно два расследования, изучать и удерживать на плаву дела ордена, однажды не выдерживает и заставляет его провести рядом с собой весь день — с раннего утра, с самого начала Мао-Ту и до самого конца Цзы-Шу. Больше он не слышит от губяоди ни единой жалобы. А его расследование завершается в кратчайшие сроки: Цзысюнь с убийственной серьезностью представляет совету старейшин доказательства благонадежности и душевного здоровья старшей ветви и прилюдно, четко и ритуально отказывается ото всех притязаний на пионовый трон за себя и своих потомков.              Через десять дней от того судьбоносного поединка старейшины передают власть в клане Цзинь наследнику — Цзинь Цзысюаню. Еще два дня спустя Цзинь Гуаншаня находят в его покоях мертвым. На его теле нет ни следа насилия, ни яда, словно он, как глубокий старик, умер во сне. Самое хорошее, что могло произойти от этой смерти — это то, что отец так и не успел оправиться и внятно обвинить матушку. Цзысюаню удается отстоять ее жизнь, но, к сожалению, не свободу: Фан Сянъин приговаривают к пяти годам строгого затвора.       — Они думают, что этим лишат тебя моей поддержки, сын, — усмехается матушка, когда служанки сбривают ее волосы и брови. — Но это не так, будь уверен. Ты силен и умен сам по себе, чтобы продержаться эти пять лет.       Цзысюань знает: строгий или нет, никакой затвор не удержит Фан Сянъин, если она узнает о грозящей ему опасности. Но эти пять лет ему придется выстоять действительно в одиночку.              Он ошибается.       Он на краткое время позволил себе забыть о том, что у него есть семья. И жизнь напоминает ему об этом со всей своей суровой любовью: в Цзиньлин Тай прилетает Вэй Усянь. Один, глубокой ночью, взмыленный, словно не летел, а бежал все те тысячи ли, что лежат меж Ланьлином и Юньмэном. В час, когда Инь-Ху выходит на охоту за Чоу-Ню, он врывается в покои все еще будущего главы Цзинь, опережая бегущую по пятам стражу:       — Вставай, цзефу, и одевайся быстро, иначе отправишься в Ляньхуа-У, в чем есть.       В его руках загорается призрачным пламенем талисман перемещения.       Внутри Цзысюаня на несколько ударов сердца все замирает и леденеет. Клубок из самых дурных опасений прокатывается в разуме, как размалывающий все в труху валун, катящийся с горы, но превращается в облако пуха от следующих слов нэйди, на изумление милосердного:       — Твоя жена рожает, а ты застыл! Шевелись, гуля тебе в печень!       Цзысюань хватает первое попавшееся пао и Суйхуа, вскакивает в сапоги. Всё это вряд ли занимает больше фэня, но Цзысюаню кажется, что он безнадежно опаздывает. За последнее время это ощущение надоело ему хуже, чем во время учебы в Гусу — пресное и горькое, и Цзысюань понимает, что его трясет, только после того, как его встряхивает Вэй Усянь.       — Цзефу, успокойся! Она рожает, а не умирает! — судя по тому, какой на этих словах становится испуганный взгляд у самого Вэй Усяня — нэйди тоже не очень понимает разницу. — Если ты от волнения сомлеешь, словно девица — я не стану отвлекать Вэнь Цин от шицзе, разве что в уголок оттащить могу!       Цзысюань заставляет себя дышать ровнее и не трястись. Вэй Усянь берёт его за руку — и через мяо они оказываются в одном из дворов Ляньхуа-У.       Стоящих кругом адептов и горящие факелы Цзысюань едва замечает — нэйди, всё так же не отпуская его руки, тянет его в лекарский павильон.       Перед дверями уже стоит почетный караул: Лань Ванцзи, со своим застывшим лицом похожий скорее на статую-оберег, и Цзян Ваньинь — но он не стоит, он мечется по террасе, что-то неразборчиво шипя и плюясь лиловыми искрами. Замечает Цзысюаня и бросается к нему:       — Ну наконец-то! — Хватает за ворот, мрачно и тихо обещает: — Если с сестрой что-то случится, цзефу, я сделаю тебя евнухом.       Цзысюань молча отцепляет от себя его пальцы. Это сложно, потому что его собственные руки снова начинают дрожать.       — Первые роды могут длиться до суток, это нормально. Так сказала Вэнь Цин.       Голос у Лань Ванцзи такой же мороженый, как и вид — Цзысюань за последнее время привык видеть его чуть более оживленным. Он говорит ещё что-то — Цзысюань понимает через слово, видимо, какие-то медицинские термины, — но эта попытка объяснить хоть как-то успокаивает его. До тех пор, пока к Лань Ванцзи не бросается Вэй Усянь:       — Лань Чжань, ну не надо, не беспокойся так! Шицзе крепкая, а Вэнь Цин — лучший целитель Поднебесной, всё будет в порядке!       Лань Ванцзи деревянно кивает, и Цзысюань понимает, что вот эта его замороженность — признак волнения. И сам начинает трястись снова.       — Ай-я! Это невозможно! — говорит старший нэйди, запуская руки во всклокоченные волосы, с которых совершенно сползла уже лента. — Цин-цзе приказала мне успокоить вас, но как?!       Он смотрит на них всех несколько фэнь молча, позволяя заниматься тем, чем они и занимаются: Лань Ванцзи — стоять столбом, Цзян Ваньиню — вытаптывать колею в террасе, Цзысюаню — трястись. Потом глубоко вдыхает, закрывает глаза и начинает петь, отщелкивая ритм пальцами:       — С заснеженных гор ты течешь,       Весеннее таяние — твое изобилие,       До самого Дунхай простираются твои волны,       Велика твоя сила, о Чанцзян!       Воды твои — сладкое молоко для твоих детей,       Притоки твои — руки, вздымающие лодки рыбаков,       Разлив — груди, вспаивающие поля крестьян,       Ты — источник жизни, о Чанцзян!       Из прошлого в будущее течешь ты,       Связывая заветы предков со свершениями потомков,       Дорогою в вечность назову тебя,       Мать всех рек, дитя небесных вершин Тангула.       Ты — наша мать, о Чанцзян!              С чего ему вдруг приходит на ум петь благодарственную молитву Великой реке, Цзысюань не понимает, зато понимает другое: поет уже не один только Вэй Усянь, с ним поет и вся Пристань, и голоса людей, словно обережный купол, закрывающий обитель Цзян от всякого зла, встают над ними и заставляют успокоиться.       Люди поют и поют, смолкают одни голоса — вступают другие, и под этот распев, в рассветный туман, подсвеченный рыжим пламенем все еще горящих факелов, распахивается дверь Сада Трав, и в него же вливается, словно так и должно, громкий младенческий крик.       

***

      Сразу же к А-Ли и малышу, конечно, никого не пускают, Вэнь Цин лишь подтверждает: с матерью и младенцем всё хорошо, родился мальчик, но через сяоши счастливому отцу все же позволяют войти. А-Ли устало улыбается, А-Лин сопит у нее под боком. Цзысюань уже может разговаривать, но слов так много, что они сбились в ком в его горле, и он только немо открывает рот и плачет от счастья, опускаясь на колени у кровати, целует А-Ли руки и едва дыша касается губами крохотного кулачка сына.       Первое и единственное слово, что прорывается из него, хриплым шепотом звучит в тишине палаты:       — Любимые… Любимые мои…       Этого достаточно.       А-Ли засыпает, и Вэнь Цин изгоняет Цзысюаня из палаты прочь, приказывая идти и делать, что должно. А должно ему привести себя в порядок и с позволения младшего нэйди отправиться в Храм предков Цзян, чтобы зажечь благовония и сжечь в ритуальных чашах полагающиеся родителям жены дары. Будь они живы — он прислал бы их в «натуральном» виде, но сейчас это будет только их бумажное и бамбуковое воплощение.       В Храм предков его, конечно же, пропускают без препирательств, и вместе с ним там встают на колени оба его нэйди, дружно молящиеся за здоровье молодой матери и своего вайшэна.       Больше его в палату не пускают, лишь через три дня Вэнь Цин выносит А-Лина, чтобы ритуально искупать в воде с луком и имбирем. Малыш, почувствовав воду, разражается ревом, от которого звенит в ушах, и Цзысюань на это может только глупо улыбаться. Вэй Усянь заливисто хохочет, а Цзян Ваньинь недоверчиво качает головой:       — Ну и голосок…       Вэнь Цин удовлетворенно подтверждает:       — Да, отличные легкие. Совершенно здоровые, никакой грудной жабы или прочих проблем — и плавать, и бегать будет хорошо.              Всё это время Цзысюань, плюнув на дела ордена, сидит в Ляньхуа-У, лишь обмениваясь с воющим от свалившихся на него дел Цзысюнем вестниками. Но долго так продолжаться не может — в Цзиньлин Тай всё ещё слишком шатко, а самого Цзысюаня так полноценно и не объявили главой, так что он чуть не с кровью отрывает себя от жены и сына.       Лететь в Ланьлин предстоит самостоятельно, но на этот раз перед отлётом Вэй Усянь вручает ему талисман перемещения и инструкцию по использованию. И обещает, что Цзысюань может начинать готовить празднование маньюэ — А-Ли с малышом переправят таким же талисманом, как только Вэнь Цин позволит ей встать.              Цзысюань возвращается в Цзиньлин Тай, готовый растерзать любого, кто хоть намекнет ему о необходимости держать траур по отцу — и потому не праздновать рождение сына. И намеренный поторопить совет старейшин, потому что праздновать маньюэ он собирается уже полноправным главой клана и предводителем ордена. Хватит выслушивать «советы» от старых сморчков! И уж тем более он не желает слушать их брюзжание о том, как плохо, что наследник Цзинь рожден не в родовых покоях Золотого дворца. Зато он рожден в безопасности!       На все — про все у него две недели. Негоже празднования сливать в один поток. Сперва — его наречение. Церемонию он намерен сделать настолько скромной, насколько это возможно. Хотя с учетом приглашения на нее всех глав союзных кланов, пусть даже и не с большими свитами, как на Совет, а с малыми, это будет то еще сборище. Под предлогом того же «траура» он ругается с советом так, что ходуном ходит крыша зала совета. И продавливает-таки свое решение, первое действительно значимое.       Гонцы разносят приглашения, слуги готовят гостевые покои, повара сбиваются с ног. Цзысюань терпит примерки парадного ханьфу и мельтешение портных, стиснув зубы и вспоминая лица А-Ли и сына.       — Как же я рад, что ни-ког-да не буду главой клана, — насмешничает Цзысюнь, краем глаза поглядывая на него, пока перепроверяет свитки со списками всего нужного и готового под комментарии своего будущего главы.       — Ты сейчас договоришься. Выделю тебе те цишаньские земли, нареку младшей ветвью… — угрожает Цзысюань.       Цзысюнь машет руками и делает испуганное лицо. Цзысюань смотрит на него с напускной суровостью — и они возвращаются к работе.              После Байфэн, когда Цзысюнь оскорбил Вэй Усяня и А-Ли в то время, как Цзысюань безуспешно пытался наладить с ней общение, их отношения с губяоди стремительно испортились. Хотя нет, портиться они начали ещё в начале войны, когда Цзысюань пошёл воевать, а Цзысюнь спрятался за авторитетом матери и дяди, Байфэн и всё последующее их просто добило. Хотя раньше, в Гусу, например, Цзысюань считал Цзысюня своим хорошим другом. Сейчас он лучше понимает, что из себя представляет губяоди, и другом его уже не назовёт, но Цзысюань рад, что может назвать их хотя бы почтительными братьями и добрыми приятелями. От его семьи — тех в ней, кто был ему действительно близок — почти ничего не осталось…       Мо Сюаньюй после того случая не встает с постели; целители утверждают, что он сильно ударился и повредил голову, что наложилось на его душевную травму — и ухудшило всё в разы. Цзысюань в какой-то мере благодарен навалившимся на него делам: они позволяют хотя бы усталостью и нехваткой времени оправдывать перед своей совестью то, что Цзысюань теперь почти не навещает его. Хотя, по правде, у него просто нет сил видеть, во что превратился этот пускай капризный и распущенный — но некогда полный жизни юноша.       Цзысюань надеется, что если он увидит на праздновании своего наречения Яо-ди — станет легче. Что то, что хотя бы один из его братьев здоров и счастлив, пусть и не его стараниями, снимет с него часть вины за то, что не уберёг А-Юя. На приглашение Яо ответил, что обязательно прибудет вместе с Главой Не, и Цзысюань радуется грядущей встрече едва ли не больше, чем самой церемонии.              Когда наступает этот день — Цзысюань настолько устал, что просто хочет поскорее отбыть повинность. Но когда он стоит на верхней площадке лестницы Золотого дворца и встречается глазами с теми, кто поднимается по ней, усталость уступает место робкому и приносящему толику удивления воодушевлению: пусть не у всех, а только у тех, с кем сблизился за этот почти год тяжелого труда, он видит в глазах тепло и ободрение. Даже, гуй побери, у Вэй Усяня! Даже у сурового главы Не! И даже — вот что неожиданно! — у главы Цинь.       Сил хватает на всё.       Даже, трижды траханый гуль, на пьянку с теми пятью людьми, благодаря которым он принял титул главы так рано.       Хотя вот пить с ними — это испытание похуже проклятого лагеря перевоспитания и всех прочих злоключений, что когда-либо выпали на его долю. Но понимает это Цзысюань только утром следующего дня. В этот момент его единственная радость жизни — кувшин с каким-то ужасным пойлом, принесенный ухмыляющимся Вэй Усянем, ворвавшимся в покои главы чужого ордена, как хунну в захваченный город.       — Чтоб я еще хоть раз пил с вами… — стонет Цзысюань, припадая к кувшину.       Вэй Усянь хохочет:       — Не зарекайся, дорогой цзефу!