Заложник

      Яо больше не носит ушамао: теперь его узнают в лицо. Или — те, кто ещё ни разу с ним не встречался — по буфану правящей ветви клана в сочетании с цинхийской косицей: напоминание всем, что за этим юнцом (а Яо  без ушамао самому себе в зеркале кажется неподобающе юным для каких-либо серьёзных дел) стоит не только клан Цзинь. Хотя служит Яо сейчас именно клану Цзинь.       Хотя «служит» — несколько неподходящее слово, ему никто ничего не приказывал. Просто когда всё закончилось, и Цзысюань позвал присутствовать на его наречении главой, Яо приехал. И остался.       Изначально он колебался, принимать ли приглашение — несмотря на то, что связи и люди в Цзиньлин Тай у него остались, слухи о том, что в Буцзинши он уехал если и погостить, то отнюдь не добровольно, всё же просочились. Решился, пожалуй, лишь потому, что вдовая госпожа Цзинь сейчас в затворе — а больше, при явном благоволении Цзысюаня, в открытую портить ему жизнь никто в Цзиньлин Тай не решится.        А ещё — Яо не был на похоронах главы Цзинь. Это совершенно непочтительно и не очень хорошо для его репутации, — особенно если учесть, что официально он лишь гостил у названного брата, а не сидел в темницах или прятался в них же от наёмников, — и пускает новую волну слухов. Он обязан хотя бы поклониться табличке в храме предков.       Яо не знает, рад он или нет, что увидеться ему предстоит лишь с табличкой.        Яо — всё ещё почтительный сын. Он обязан главе Цзинь — отцу — своей плотью и кровью; он обязан ему своей фамилией и положением в ордене Ланьлин Цзинь и клане Цзинь.       Яо  помнит, как болели отбитые отцовским сапогом внутренности; помнит тошнотворный приказ недостойно поступить с девой Цинь — и к чему он чуть не привёл.       Яо благодарен судьбе за то, что так и не замарал руки отцеубийством, но всё равно не может найти в своей душе сожалений. Он чувствует себя внезапно свободным не только от данного матушке слова, но и от сыновнего долга, висевшего на его шее тяжелым каменным жерновом и тянувшего в Диюй. Все, что он сделает теперь, будет только на его совести.               Теперь Яо может воочию понаблюдать, как Цзысюань справляется с бременем Главы — и понять, насколько далеко этот пионовый росток вырос от своего корня.        Справляется брат неплохо, хотя чего ему это стоит! Уж Яо знает, чего — сам не так давно метался, пытаясь справиться с сотней дел сразу, и каждое — важное и неотложное. Ни на сон, ни тем более — навестить в Ляньхуа-У супругу и сына времени у Цзысюаня не хватает. И Яо не выносит — там подсказал, здесь помог, сделав какую-то мелочь… Слова горячей благодарности и полные искренней признательности взгляды ложатся на душу Яо солнечными лучами — так что он и сам не замечает, как  берёт на себя всё больше дел. И когда дагэ — а с ним и эргэ, который намеревается немного  погостить в Буцзинши — приходит время улетать, на вопрос «Ты с нами или ещё здесь побудешь?» — Яо на мяо теряется с ответом. А после цепляет взглядом то, как близко, соприкасаясь рукавами, дагэ и эргэ стоят друг к другу, как сияют их глаза, и тут же решается. В конце концов, то, что Цзысюаню не помешает его помощь, очевидно, и это нельзя   назвать всего лишь оправданием… Эргэ и дагэ относятся с пониманием.       Ещё через пару дней Цзысюань может выдохнуть и осознать, что Яо до сих пор живёт в гостевых покоях. На все отнекивания — не особенно активные — категорически возражает:       — Ты — мой брат, а ютишься в комнатах для гостей, словно чужак! Когда у тебя, между прочим, свои покои в Цзиньлин Тай есть. — В уютных подвалах Буцзинши Яо, видимо, совершенно разучился держать лицо, или же это Цзысюань стал гораздо более проницателен, потому что он деланно-легкомысленно пожимает плечами и добавляет: — Или какие другие себе можешь выбрать, чтобы расположены поудобней были.       Яо так и делает. И как-то незаметно для самого себя становится правой рукой Цзысюаня: к нему идут со всем, чем не хотят тревожить брата.  Раньше, до прибытия Яо, со многими из этих вопросов шли к Цзинь Цзысюню, ещё раньше — к старшей госпоже Цзинь… Сейчас госпожу запрещено беспокоить в затворе, и Яо этому низменно рад. Хотя, конечно, не смеет выражать эту радость ни словом, ни жестом: Цзысюаню матери отчетливо не хватает.        Через пять лет её заточение закончится — и пять лет это гораздо меньше, чем «никогда больше».        С Цзинь Цзысюнем же они стараются друг друга вежливо игнорировать, насколько это возможно, чтобы случайно не влезать в дела друг друга. Отношения у них с тогда ещё вторым молодым господином Цзинь не задались с самого начала и со временем не улучшились, Яо едва находил в себе силы хотя бы на людях изображать приязнь к этому самолюбивому избалованному лентяю — и сейчас не может себя удержать от того, чтобы иногда проверять его работу. Работает Цзинь Цзысюнь на удивление толково, не мутит воду — и Яо исподволь выспрашивает у Цзысюаня причины такой перемены характера… Про себя смеётся: вот как, значит, заставить лентяя работать хорошо — пригрозить, что иначе он будет работать втрое больше! Но это успокаивает Яо: теперь хотя бы в некоторой мере он может Цзысюню доверять.       Так что как-то так получается, что Яо в основном помогает брату советом и в некотором роде управляет внутренними делами Цзиньлин Тай — хотя бы до тех пор, пока это не возьмёт на себя уважаемая саоцзы. Цзысюнь же, можно сказать, остается при своем — он наловчился неплохо управляться и с трудовыми лагерями, и с другими подобными активами клана Цзинь. И больше не позволяет ни себе, ни своим людям вольно толковать приказы или проявлять жестокость свыше необходимого.              А прямо сейчас Яо занят почти тем же, чем занимался и при отце: присматривает за порядком в зале, полном подвыпивших заклинателей не последней силы и не самого мирного характера.        И делает это на совесть. Маньюэ его первого племянника — сына  его единокровного брата, который признал его — это не тот праздник, где он может позволить скандал или иную неурядицу. Младенец и Цзян Яньли — Госпожа Цзинь — прибыли только вчера, и празднование подготавливалось без неё. Яо, конечно, слал письма с отчетами и спрашивал, что она желала бы увидеть на празднике, но в ответ получил лишь лаконичное: «Я  доверяю вам и вашему вкусу, второй господин Цзинь. Просто не дайте, пожалуйста, А-Сюаню позолотить всё слишком сильно.»       Яо греет такое доверие. И греет — хотя это совершенно бессмысленно — то, что теперь, с отречением Цзысюня, это он второй господин Цзинь — и что Цзян Яньли это помнит.        А вот наряд для госпожи Цзинь готовили ещё в Ляньхуа-У местные мастера, и этим многие недовольны (больше тем, что из цзиньского золота на ней лишь верхнее бэйцзы, а все остальное — цзянский пурпур). Как и в принципе тем, что Цзян Яньли каким-то образом родила в Ляньхуа-У, хотя отправлялась в поместье Цзинь у моря. И тем, что в Цзиньлин Тай она прибыла лишь за день до празднества.       Пришлось напоминать, что месяц молодая мать должна провести в уединении — и что раньше Цзян Яньли, соответственно, не могла прибыть при всём желании, как раз ради соблюдения традиций, за которые так радеют уважаемые старейшины. Вопрос о поместье, к счастью, удалось просто замять, несмотря на то, что у Яо было чем оправдать этот побег, не раскрывая истинных причин… Он не хотел дополнительно портить репутацию отца, когда тот наконец упокоился с миром.       И — о, Яо очень сильно постарался придержать желание всех вокруг (кроме Цзысюаня, как бы это ни было странно) превратить Золотой дворец в действительно золотой. Цзысюань же просто сказал, что его А-Ли не любит чрезмерной вычурности, так что пусть Яо-ди имеет это в виду, украшая Зал Первого Цветения.        — То есть, я могу заняться украшениями сам? — переспросил Яо.       — Яо-ди, я сказал — ты услышал. Твоя пайцзы — тому доказательство.          Яо воспользовался этим позволением полностью. Он не может сказать, что прежде так не было — было, его пайцзы из узорчатой желтой яшмы с резным пионом и прежде давала ему право устраивать празднества и собрания, брать в сокровищницах клана все, что для этого требовалось, только отчитывался он перед двумя людьми с порой абсолютно противоположными вкусами, получая от обоих затрещины, процеженные сквозь зубы упрёки и презрительные взгляды. Сейчас все иначе.       Сейчас он видит теплое одобрение и благодарность в немного усталых глазах саоцзы, благодарность и гордость в глазах сюнчжана, слышит затихающие за спиной опасливые шепотки. Ещё бы! Люди всё же не слепые и заметили и откровенное благоволение Главы Цзинь, и изменения в отношениях с дагэ и эргэ, и даже в характере дагэ — после того самого Совета. По Цзянху начали бродить слухи разной степени пакостности: от почти невинных, в которых последнее оправдывали помолвкой дагэ и эргэ, до тех, в которых кто-то сопоставил улучшения дагэ с тем временем, что Яо гостил в Буцзинши. А теперь ещё и косица, открыто! И вполне себе дружеские отношения со все еще ужасом Цзянху (правда, теперь — по иному поводу: слухи о новом мастере-артефакторе разлетелись широко, а цены за свои артефакты Вэй Усянь заламывает воистину демонические, Ушансе-цзунь есть Ушансе-цзунь), и главой Цзян!        Разнообразие слухов такое, что теряется даже Хуайсан, хотя Яо знает, что часть из них саньди сам и запустил. Яо ничего такого делать не стал, ему дел и без того хватает. Но и затыкать рты смысла не видит: ничего по-настоящему оскорбительного он пока не слышал. Хотя прислушивается к тому, что говорят у него за спиной, со всем тщанием.              Яо слишком сосредотачивается на том, что говорят у него за спиной. И когда прямо перед ним из толпы выступает хрупкая девичья фигурка — у него уже нет возможности изменить свой путь так, чтобы это не выглядело оскорбительно.       Яо глубоко — и исключительно формально — кланяется Цинь Су, позволяя лишь улыбке на мяо потеплеть в искренности: он действительно рад её видеть, одну из тех немногих, что не сказала о нем дурного слова ни разу.       Дева Цинь смотрит на него в ответ с теплом, тревогой  и некоторой обидой. Тогда, когда госпожа Цинь раскрыла ему правду, они ещё некоторое время общались, насколько у Яо хватало сил. После — ещё до того, как дагэ забрал Яо погостить в Буцзинши — госпожа Цинь забрала дочь в Лаолин… Яо вспоминает: Цинь Су при последней встрече даже жаловалась ему, намекая, как будет тосковать о нем. А о том, что будет тревожиться — сказала даже открыто. Её единственную пудрой обдурить не получилось — Цинь Су своим болящим за Яо сердцем видела, что с ним что-то не так.       Яо тогда пообещал, что  всё наладится, а он конечно не забудет своего дорогого друга Цинь Су, и посоветовал быть почтительной дочерью — родители лучше знают, как сделать своё дитя счастливым. А потом — исчез, не давая о себе знать, а она всё это время ждала вестей…       Её преданность упала на сердце каплей мёда. Ах, сколь прелестна и добра к нему дева Цинь! Не будь они оба теми, кто они есть, Яо уверен — именно в её объятиях он смог бы найти утешение и покой. Увы, не ему достанется столь верное сердце.       — Дева Цинь. Видеть вас в здравии — отрада сердца для этого Цзинь, и пребывать в здравии всю жизнь — большее, о чем он может  вас просить. Этот, — он чуть было не говорит «Мэн Яо», потому что как он желает сейчас быть только Мэн! — Цзинь Гуанъяо недостоин тревожить вас.  — В дальнем углу как нельзя вовремя начинается подозрительная суета, а неподалёку мелькает Хуайсан. — Но заботы мои, увы, печальны, — Яо извиняюще улыбается, с намеком смотря в сторону всё нарастающей суеты, — так что сколь бы ни было велико желание этого увлечь вас беседой — этот Цзинь вынужден перепоручить вас заботам другого своего дорогого друга. Вы ведь позволите, дева Цинь?       Яо с почти неподобающей поспешностью увлекает Цинь Су в сторону, совершенно неподобающе не давая вставить и слова. Он надеется, что Цинь Су со своей извечной добротой к нему не затаит обиды, и надеется на Хуайсана. Саньди проницателен, он ведь поймёт, что у Яо есть причины не беседовать с девой Цинь больше положенного — и при том всё равно желать ей блага? Яо очень надеется на это — потому что не желает проверять, хватит ли у него сил дать правильный ответ, если Цинь Су спросит прямо.       — Хуайсан! — Яо удаётся перехватить а-Сана чуть ли не за рукав. Он растерянно моргает, словно лишь сейчас заметил Яо, всплескивает рукавами, словно одна из его птиц:       — Ах, саньгэ, прости-прости, я увидел там, за окном, такую интересную птичку и совсем тебя не заметил! Если ты ищешь дагэ, то он был где-то там! А…       Хуайсан не изменяет единожды выбранному образу с упрямством, достойным лучшего применения. Ни один человек в этом зале не подумал бы, что Хуайсан сейчас лжёт — кроме, собственно, Яо. Да и Яо не столько видит его ложь, сколько знает самого Хуайсана — того Хуайсана, который просил научить его, как не поранить удавкой собственные ладони; того, который отмахнулся от всех совершенных Яо преступлений так, будто они были детскими шалостями; того, который в самых невинных и изысканных выражениях пообещал, что утопит сначала репутацию, а после — и самого Мэн Яо в дерьме — если тот только посмеет предать доверие дагэ. И потому Яо может с уверенностью сказать, что Хуайсан увидел не птичку, а что-то другое, хотя от Яо стремится отделаться совершенно искренне. Яо извиняется перед ним так же сердечно:       — Прости, Сан-ди, я искал именно тебя. К сожалению, дела требуют моего внимания, и на это время мне некому поручить заботу о деве Цинь. Ты ведь не откажешься составить ей компанию?       — Ах, ну разве что разговор со мной будет деве Цинь интересен… — Хуайсан блестит из-под веера заинтересованными глазами.       Хуайсан — вроде бы — не знает, что связывает их с Цинь Су на самом деле, Яо просил братьев никому не говорить, но вполне способен понять, когда Яо считает кого-то важным для себя человеком.       Дагэ считает, что они с А-Саном похожи по своей сути. Яо не берется судить, но надеется, что Хуайсан сумеет увлечь Цинь Су птицами и веерами достаточно, чтобы она забыла о пионах и поддельном нефрите.       Это грубо, и Яо действительно жаль, что ему пришлось так поступить, но он не видит иного выхода. Весь вечер он избегает Цинь Су, а после — молчит на вопросы Хуайсана, лишь просит не оставлять деву Цинь тосковать в одиночестве. К счастью, им с А-Саном и вправду нашлось, о чем побеседовать — и Яо может просить его об этом с чистой совестью.       Лишь гораздо позже он понимает, что саньди тогда отстал от него слишком быстро, а он сам в расстройстве недостаточно контролировал речь — и одна Гуаньинь знает, к каким выводам это привело Хуайсана… Яо подавляет в себе порыв немедля это выяснить: какие бы выводы Хуайсан ни сделал — он всегда прекрасно умел держать их при себе, и нет повода беспокоиться, что он изменит этой привычке сейчас. Пускай думает, что хочет, а Яо просто желает счастья деве Цинь.              Ну а сейчас он возвращается к своей работе — внезапно понимая, что, как бы тяжела она ни была, а ему нравится. Нравится контролировать все, следить, легчайшими манипуляциями и хитростями управлять течением праздника так, чтобы сюнчжан и саоцзы остались довольны его работой, а улыбки не сошли с их лиц.        Правда, саоцзы с крохой А-Лином надолго не задерживаются, ребенок начинает капризничать, ему вовсе не нравится шум вокруг. Цзысюань провожает супругу в ее покои и возвращается, подходит к Яо, на виду у всех опуская руку на плечо:       — Ты не устал, Яо-ди?       Яо смеется, чувствуя внутри растекающееся тепло:       — Что ты, Сюань-гэ. Мой глава ордена всем доволен?       — Конечно, доволен! У меня впервые за год праздник — действительно праздник, Яо-ди — и всё благодаря тебе. — Цзысюань широко улыбается и — при всех, боги и будды! — обнимает Яо. Яо обнимает его в ответ и на мяо прячет лицо в плече брата — приятная улыбка сползает с его лица мокрой бумагой. Он не устал, нет, но всё равно немного хочет скрыться сейчас с праздника и забиться куда-то в угол, как маленький… Но не подвести брата Яо хочет ещё больше, так что возвращает себе спокойствие и мягко хлопает Цзысюаня по спине, намекая, что пора отпускать.       Цзысюань все-таки сильно повзрослел: он смотрит Яо в лицо и спрашивает тихо, едва шевеля губами:       — Хочешь отдохнуть? Я сам прослежу за всем.        Яо улыбается и качает головой:       — Просто сразу лягу спать, когда разведут всех гостей по комнатам, не тревожься, Сюань-гэ. Это и твой праздник, позволь себе радоваться.       А Яо проследит, чтобы ничто не омрачило эту радость.               Ему еще многое предстоит сделать, чтобы вычистить из их дома всю пакость, что засела по углам. Но именно сейчас он чувствует, что эта работа — грязная и тяжелая — будет во благо именно его дома тоже, не чужого. А своя ноша не тянет.