Заложник

      Когда приходят вести о смерти Цзинь Гуаньшаня, Цин сначала теряется. Все их планы и подготовка — они, конечно, ещё пригодятся для расследования… Но теперь, когда им помогают больше, чем мешают — всё, кажется, начинает идти слишком гладко. Но Цин вскоре привыкает: вспоминает, что именно так выглядит обычная жизнь, в которой нет ни одного высокопоставленного безумца, угрожающего тебе и твоей семье.       После этого главной заботой Цин на несколько недель становятся мэнцзэ и ещё на месяц — её сын. Цин радуется возне с ребенком: несмотря на то, что превращаться в повитуху навсегда она не собирается, совершенно здоровый младенец — приятное разнообразие для неё, как для целителя, что обычно занимается врачеванием разного рода травм.       А после того, как Цзинь Цзысюань официально становится Главой Цзинь, они забирают к себе Мо Сюаньюя, и вот этот пациент её совсем не радует. С последнего раза, когда Цин его видела, всё стало гораздо хуже. Цин полностью согласна с выводом целителей Цзиньлин Тай: повреждена теперь не только душа юноши, но и мозг.        Мозг — это то, о чём  известно ещё меньше, чем о золотом ядре. Гораздо меньше, и Цин понятия не имеет, что делать, если обыкновенные способы — а их все перепробовали ещё до неё — не помогли. Юноша, лежащий в отдельной маленькой палате в Саду Трав, безучастен, как кукла, его взгляд либо блуждает, не останавливаясь ни на чем, словно ничего и не видя, либо замирает в одной точке. Но его разум не мертв, иногда он что-то лепечет, иногда плачет и бьется, хотя быстро выбивается из сил. Цин подозревает, что такие крохи разумности в нем поддерживает все еще теплящееся в даньтяне золотое ядро — слабенькое, но живое.        Вэй Ин спорит с нею из раза в раз, пытаясь добиться возможности снова войти с юношей в «Сопереживание», хотя и знает, что это смертельно опасно: разум безумца, тем более поврежденный, может стать ловушкой для разума заклинателя.       — И тогда у нас будут два живых трупа вместо одного! — кричит на него Цин. — Ты подумал, что станет с твоими мужем и сыном? А братом? А сестрой? И это я уже не говорю о себе и А-Нине!       Вэй Ин отступает, но это не победа, что она, не знает своего мэнди? Уже знает! Он что-то задумал: в ртутно-серых глазах она видит вспыхнувший огонек. Значит, за какие-то ее слова его гениальный разум зацепился, остается только ждать.       Но проходит несколько дней, потом неделя, прежде чем он снова приходит и принимается изводить ее, как тогда в Илине, только сейчас он расспрашивает не о золотых ядрах, а словно бы бессистемно выпытывает у нее все, вообще все, что она знает о теле человека.       — А-Сянь, зачем тебе это? Что ты собираешься делать? — отчаявшись воззвать к его рассудку, спрашивает Цин.       — Сколько он протянет вот так, а-цзе? — мотнув головой, спрашивает он, бережно — удивительно бережно и осторожно — беря безвольную руку Мо Сюаньюя в ладони.        — Возможно, долго. Пока за ним будет кому ухаживать. А возможно, через несколько лет у него пойдёт внутреннее воспаление. Я не могу сказать точно, А-Сянь.       Цин молчит о том, что обычно безумцам вроде Мо Сюаньюя, как только узнавали, что излечение невозможно, родичи старались оказать последнюю милость и не мучить попусту ни себя, ни запертые в покалеченных телах души. Достаточно долго — не годами даже, а десятилетиями — целители могли наблюдать лишь единицы тех, кто получил настолько своеобразные и сильные травмы.       Огонек в глазах Вэй Ина становится только ярче. Он улыбается, и это очень странная (и немного страшная) улыбка.       — Мне нужно время и твоя помощь, а-цзе. И тогда, возможно, у мальчика появится шанс на новую жизнь.       — А-Сянь…       — Он не мертв. Я не смогу повторить то, что сделал с сяоди, да и никогда не хотел бы повторять, я и в первый-то раз это сделал от отчаяния. Но пока его сердце бьется, а разум еще не угас окончательно — я верю, что все можно исправить. Тем более, это отчасти и моя вина — то, что он такой.       — А-Сянь! В чем?..       — Я догадывался, что Хуайсан и Мэн Яо не преминут воспользоваться таким камнем в игре против Гуаншаня. И ничего не сделал, не сказал, даже не дернулся! Значит, отчасти виновен. А в чем, кроме своей крови, был виновен этот мальчик?       — Ты опять берёшь на себя чужие грехи, А-Сянь.        И похоже, что эта привычка — прикрывать близких даже от них самих — останется с ним на всю жизнь. Но больше Цин не спорит. Только принимается расспрашивать, что её неугомонный друг намерен делать.       Изначально она спрашивает скорее для того, чтобы, если что, успеть его остановить — Цин не собирается позволять Вэй Усяню рисковать своим здоровьем ради чужого больше ни разу… Но Вэнь Цин всё же целитель. Лучшая в своём поколении, сделавшая то, что многие считали невозможным. Идея попытаться разгадать и эту загадку, захватывает её тем сильнее, чем больше они говорят; Цин даже вспоминает и составляет список книг, в которых может содержаться хоть что-то полезное — при случае Вэй Усянь спросит о них в Гусу Лань.              «Случая» он не ждет, насколько понимает Цин. Списывается с Лань Цыфэном сам, раз, другой, а после впадает в творческую ярость, питаемую тем, что официальная почта так медлительна. Через неделю Цин узнает, что ее неугомонный мэнди в очередной раз разрушил все представления мира заклинателей о законах мироздания: он, сияя (особенно — огромными синяками под глазами) притаскивает ей новый артефакт. Точнее, не только ей, а всем, кто присутствует на завтраке. По нему видно, что он не спал как минимум три ночи, а за беспомощно-удрученный вид Лань Ванцзи хочется настучать мэнди по дурной головушке, но всеобщее изумление заставляет Вэй Усяня фонтанировать остатками энергии.        Артефакт — очередная разновидность его печати перемещения. Выглядит как нефритовая плитка размером чи на чи, густо гравированная символами и линиями, с четырьмя круглыми камнями разных цветов по четырем сторонам.        — И что оно делает? — осторожно спрашивает Цзян Ваньинь.       — Пересылает почту и все, что помещается на печати, кроме живых существ.        — Дальность?       — А это мы прямо сейчас и проверим, — потирает ладони А-Сянь. — Если вот этот шуйцзиновый шарик сейчас засветится, значит, до Юньшэна добьет.       Цин на мяо теряет дар речи. Впрочем, почти сразу отмирает, вспоминая, что говорил Вэй Усянь о своих талисманах перемещения. Они ведь не берут энергию у заклинателей, которых переносят, только внешнюю ци, которую собирают из окружающей среды. Должно быть, и этот артефакт действует так же.       Шарик из прозрачного шуйцзина наливается светом — сперва едва-едва, потом все ярче, пока не начинает светиться словно очень яркая «ночная жемчужина». Вэй Усянь вытаскивает кусок бумаги из рукава, неизменный уголек в оплетке, царапает пару иероглифов и бросает на печать. Вспышка серебристо-голубого света — и листок исчезает.        — И что теперь?       — Ждем, — беспечно пожимает плечами Усянь и набрасывается на свою уже подостывшую еду.       Через кэ печать снова вспыхивает, принеся очень официального вида свиток и шкатулку.       — Да! Ха-а-ах, первый договор есть!       Вэй Усянь снимает свиток и шкатулку с печати и с поклоном преподносит Цзян Ваньиню. Тот откладывает шкатулку, разворачивает и читает свиток, не возражая, когда сияющий брат заглядывает ему через плечо. По мере прочтения Усянь сияет улыбкой всё ярче, и даже у Ваньиня становится отчетливо довольное лицо.        Свиток он сворачивает очень бережно. Недоверчиво берёт в руки шкатулку, взвешивает на ладони и открывает. Губы его складываются в беззвучное восторженное «О!». Он поднимает пиалу с чаем таким жестом, каким обычно поднимают вино:       — Орден Гусу Лань покупает артефакт перемещения по цене табуна лошадей и обязуется хранить его существование в тайне до тех пор, пока его создатель либо его глава не дадут позволения говорить.        Табун хороших коней — это очень, очень недешево. И половина этой суммы должна, по правилам, отойти Вэй Усяню лично — как создателю. Учитывая то, что Юньмэн Цзян уже вовсю торгует некоторыми артефактами его же изобретения, и серебро течет в казну ордена уже не скудным ручейком, а полноводной рекой, Вэй Усянь сам по себе — богатый человек и очень завидный жених. Цин уже наслушалась жалоб от Ваньиня на свах, которые не оставляют попыток переманить его дагэ из «бесплодного фуцзянского брака» в обычный. Какие глупости только ни делают люди!       — Ай-я, Чэн-Чэн, как считаешь, с кем лучше договариваться следующим — Не или Цзинь? Я бы предложил цзефу, но у него еще не все гу выловлены из-под пионовых кустов… — Вэй Усянь запоздало прикрывает рот ладонью, зевая до хруста в челюсти.       — Скажи-ка мне, герой, ты сколько не спал?       Мэнди что-то неразборчиво бурчит.       — Не слышу?       — Ну, не ругайтесь на меня, должен же я был доставить парную печать в Гусу?       — Вэй Ин, когда ты летал в Гусу? — щурит полыхнувшие глаза А-Цзи.       — Этой ночью, а что? — и лицо такое невинное-невинное.        — Вэй Усянь! — Ваньинь рычит на брата так, словно сейчас огреет кнутом. — Или ты немедля идешь спать, или… Или… — он не успевает придумать угрозу, но за него справляется Ванцзи:       — Или я буду вынужден передать Цин-цзэ привет из Илина.       А-Сянь, как никогда напоминая трехлетку, обиженно дует губы, и его жених смягчается:       — Пожалуйста, Вэй Ин. Тебе нужно отдохнуть.       — Я знаю, — усмехается А-Сянь. — И даже сделаю это. Не надо считать меня врагом самому себе.       — Тогда как это называть? — сердится Ваньинь.       — Вложение в будущее? — А-Сянь усмехается так широко, что его глаза превращаются в узкие щелочки-полумесяцы… и без предупреждения закрываются совсем: добавить в его тарелку сонную траву, смешав ее с перцем, — отличная идея.       Ванцзи ловит обмякшего жениха на руки и тотчас поднимается из-за стола.       — Неси его в Сад Трав, А-Цзи, — командует Цин.       У нее все еще есть ма-а-аленькая надежда, что однажды ее мэнди научится себя беречь. Но до тех пор это всем вокруг приходится заботиться, чтобы он не довел себя снова до истощения и сердечной болезни.              Пока Вэй Усянь спит, к ним по артефакту приходит ещё одно письмо, на этот раз — лично Вэй Усяню, от целителя Лань Цыфэна. У Вэнь Цин руки чешутся вскрыть его — ясно ведь, что к целителю Вэй Усянь мог обратиться только по их общему делу, и письмо ей всё равно в итоге покажут! Но Цин уговаривает себя, что вскрывать чужие письма невежливо, а торопиться некуда, и терпит.        Вэй Усянь спит полные сутки, но просыпается заметно посвежевшим, и за завтраком забывает доносить ложку до рта не потому, что витает в своих расчетах, а потому, что стремится, видимо, наверстать всю неделю общения с близкими, что пропустил, занятый артефактом. Цин встречается взглядом с Лань Ванцзи и решает не говорить о письме — если Усянь, одержимый идеями, опять погрузится в работу, не успев толком отдохнуть — она сама себе спасибо не скажет.       Вэй Усянь, впрочем, в напоминаниях и не нуждается: он сам приходит к ней вместе с письмом на следующее утро:       — Цин-цзе, я, когда в Гусу летал, передал записочку. Посмотрим, что нам ответил целитель Лань? — и задорно улыбается, демонстративно помахивая всё ещё запечатанным футляром.        Целитель Лань до невежливости кратко здоровается — всего три столбца иероглифов. А дальше высыпает на них мешок вопросов, два мешка ругани и еще цянькунь собственных заметок и список книг и авторов, в трудах которых могут содержаться намеки.        — Как он это сделал? — изумляется А-Сянь, разглядывая не такое уж и пухлое письмо. — Столько информации на таком ничтожном количестве бумаги!       — Вэй Усянь, остановись, — предостерегает Цин. — У тебя есть первоочередная задача, решай ее.       А-Сянь смеется и оставляет ей часть письма со списками и заметками, которые переписывает себе — на, к слову, еще более ничтожном клочке бумаги своим нечитаемым цаошу.       С этого дня он снова погружается в работу, откуда выныривает лишь на четыре стражи в сутки: две из них тратится на занятия с сяодицзы, две — на дела, порученные главой клана. Еще какая-то часть времени непременно отдается его семье, мужу и сыну (Цин махнула рукой на то, что никакого официоза пока не случилось, эти трое все равно уже семья, и церемония бракосочетания, и церемония усыновления будут только для чужих). Все остальное время мэнди можно окликать, можно даже попытаться потормошить, если не страшно попасть под смертоносную мельницу из конечностей, но толку в этом — меньше чем от хуньдуня в хозяйстве. Вэй Усянь выходит на тренировочные поля, не видя адептов, бродит по переходам и мосткам Пристани, глядя незряче (пугает слуг, паршивец).        Впрочем, долго подобный энтузиазм не длится. Примерно через две недели Вэй Усянь приходит к Цин и печально жалуется:        — Я что-то упускаю. Или вообще смотрю не в ту сторону.       Цин, которая эти две недели своё свободное время тоже тратила не на любование лотосами, неопределённо пожимает плечами.       — Я уже говорила — о мозге человека мы знаем слишком мало. И лезть туда руками и что-то менять на своё усмотрение я не стану, это даже не один к одному, а один к пятидесяти, и пятьдесят — это шансы совсем не на успех.        — Но были ведь случаи исцеления от подобных травм! Хотя бы от травм тела, с душой уже отдельно разбираться будем! Значит, можно разобраться, что помогло — и повторить! — Вэй Усянь от возмущения чуть не скачет на месте.       — Были. Почти все — у достаточно сильных заклинателей, исключительно благодаря их собственным способностям, да и там без осложнений не обошлось, ты ведь сам читал.       Цин меланхолично наблюдает за ёрзающим другом и раздумывает, не налить ли ему прочно прописавшегося в ближнем ящичке успокаивающего сбора. А вот ей самой с успокоительным пора завязывать.       — Читал-читал, тот несколько лет перед травмой забыл, всё думал, что ему едва семнадцать стукнуло и не верил, что успел жениться, ещё один всё, что раньше было, помнил, но лет пять ещё ничего нового запомнить не мог! Но вылечились ведь! Может, как-то подпитать ци Сюаньюя, чтобы и на этот раз сработало?       — Думала об этом. И уверена, что сейчас это не сработает — в тех случаях активное исцеление начиналось сразу после травмы, когда организм ещё помнил, каков он был, когда был здоров — и стремился вернуть это здоровье. Здесь же… Прошло слишком много времени, травма успела зажить неправильно. Были бы это кости — я бы предложила сломать неправильно сросшееся заново и собрать так как нужно, но мозг… — Цин качает головой и решает не повторять про шансы, но это и не нужно: Усянь её уже всё равно не слушает.       — Помнил… помнил, говоришь? Помнил, каким был… — бормочет А-Сянь, запуская руки в и без того растрепанные волосы. — Сломать и заново… Нет, не сломать… А-Нин… Янская ци — восстановление, а иньская — изменения!        — А-Сянь? — Цин пугается того, каким становится его взгляд. — А-Сянь, если ты снова коснешься инь-ци…       — Нет, — он трясет головой, словно сбрасывает на время морок. — Не я. Я знаю свой предел — сейчас его хватает едва-едва слабенького духа подпитать. Но мне и не надо. — И снова уходит в себя, принимается бормотать еле слышно: — Связка сработала так здорово, барьер вышел — просто загляденье… Значит, если снова… Надо рассчитать!       И уносится к себе в кабинет, который все в Пристани называют «логово юньмэнского змея» за привычку А-Сяня злобно шипеть через дверь, если попытаться ему помешать.       Два дня спустя он притаскивает в Сад Трав неряшливый свиток, склеенный из доброго десятка листов.        — Это только черновые наметки, но мне нужен твой глаз, цзецзе.       Вэнь Цин смотрит, очень внимательно смотрит — и узнаёт лишь отдельные элементы. Печати целителей построены на других принципах, которые Вэй Усянь в своем творении, похоже, не применяет, не говоря уже о той его части, что связана с инь-ци. Так что она требует:       — Я разобрала только ту часть, в которой о восстановлении и подпитке — так что объясняй, что она должна делать. И ту часть, которая касается мо дао — отдельно.       А-Сянь расстилает свой свиток на полу, встает на колени и принимается за пояснения, тыкая в символы или их группы. К концу ши Цин не знает, смеяться ей или ругаться: то, что он задумал — безумие. Такого никто никогда не делал!       — Ай, Цин-цзе! Золотое ядро ведь тоже никто никогда не пересаживал! И сердце наживую не латал тоже никто, верно?       — Никто.       Цин всё-таки заваривает им сбор, пьёт и любуется свежеизобретенной печатью. Приходится признать — она под таким углом на проблему не смотрела — и, пожалуй, посмотреть была и не способна. И не только потому, что не владеет темным путём, которому в этом творении отводится немалая роль, а, скорее, потому, что никогда и не смогла бы им овладеть.       Вэнь Цин — сильная заклинательница. И пускай она нечасто брала в руки меч даже в юности, но привыкла полагаться исключительно на свои силы. Те две невозможные операции, на которые ссылается А-Сянь — в них всё зависело почти только от неё самой и её сил… Лиши её этих сил — и она сломается, словно проржавевшее железо, в этом Цин уверена.       Вэй Усянь, лишившись сил, что могли бы переупрямить смерть и согнуть мир так, как это нужно ему, не сломался, а пошёл «путём слабого» — и она имеет в виду не использование энергии обиды. Она имеет в виду путь, который не сгибает силой, а делает так, чтобы нужное случилось само собой, под влиянием сил природных — стоит их лишь слегка подтолкнуть и придержать в нужном месте. Как искусство формирования деревьев из Дуньина — Цин когда-то видела в одном из заброшенных залов Знойного дворца коллекцию подобных — увы, давно высохших — миниатюрных, помещавшихся в небольших горшочках яблонь, вишен и прочих деревьев причудливых форм. И долго не могла понять, как их можно было согнуть таким образом — и при том не сломать…       — Но на самом деле, — прерывая ее мысли, говорит А-Сянь, — все это тина и шелуха. — Он стучит пальцами по печати. — Самое сложное, что есть в искусстве начертания, это расчеты вложения и направления сил. И если я ошибусь даже на малую толику… Это в боевом талисмане я могу позволить себе ошибку, при испытании он просто сделает «бум» и спалит мне брови и волосы, если не успею закрыться щитом. Или разнесет половину полигона и стену, а Цзян Чэн потом всыплет мне Цзыдянем за порчу имущества, — он смеется, обрывает смех и снова тычет в печать. — Если я ошибусь здесь… Это все ведь придется проверять на живом человеке. Да, на мерзкой погани, которая убила людей в мирное вроде бы время больше, чем иной рядовой заклинатель в кампании «Солнечного выстрела», но ведь на живом… И здесь ошибка сделает из живого мертвое, да еще и так, что на перерождение уходить будет нечему. Но я же не могу просто взять — и засесть за расчеты, у меня полно дел… А-Цин, что мне с этим всем делать?       Цин смотрит на печать, на исполненное искреннего расстройства лицо мэнди.       — Но ты ведь не один, А-Сянь. Часть расчетов можем выполнить мы с целителем Лань. Без целого, без печати и полного описания он все равно не сможет догадаться, для чего они.        Цин понимает, что вот это, то, что Усянь задумал сотворить — оно останется такой же страшной тайной, как и техника пересадки золотого ядра: скорее всего, он, как и она в свое время, уничтожит все расчеты и черновики, оставив их лишь в своей памяти.        Усянь колеблется.       — Целителю Лань всё равно нужно будет что-то сказать, он уже не раз спрашивал, что я задумал.       — Не ты, а я, тебе просто было любопытно. — С Цин такое случалось редко, в последний раз — ещё когда вырезала этому безумцу ядро, но она хотела сделать это. И вот оно случается снова — и она готова сама выдумывать оправдания и торопить события, только бы попробовать. — Просто пообещаем ему всё рассказать, когда закончим, а после скажем, что рассказывать нечего. Пациент не пережил операции и умер.       Тем более тот, на ком будет использоваться печать, и в самом деле перестанет существовать. А что получится в итоге… Это покажут расчеты.              Вэй Усяню этот азарт тоже знаком — и они условно делят печать на части. Общелекарское, нужное, но не очень сложное,  которое Цин без колебаний доверит целителю Лань — эти расчёты всё равно не скажут ему ничего конкретного. Более специфические, которые на основе выкладок Лань Цыфэна будет считать сама Цин. И мо дао, которое всё равно не сможет разобрать никто, кроме Усяня. Даже так — это займёт не одну неделю… Но у них есть время. У них наконец-то есть время.       

***

      Вэй Нин селит своего пленника в пещере Фу-Мо. Учеником его называть чересчур рано, сперва стоит исследовать, насколько мальчишка безумен, если так страстно желает вобрать в себя еще больше тьмы, можно ли его вообще очистить от грязи энергии обиды, научив пользоваться чистой инь, или это уже бесполезно, и стоит просто тихонько удавить беднягу и упокоить его тело, отпустив душу?       Вэй Нину его пленник не нравится, в его глазах слишком много безумия, движения дерганые, хотя и не настолько, чтобы это было заметно слишком уж сильно, он нервный и постоянно тянется к ножу, которого сейчас на месте нет — Нин забрал у него все оружие, хотя мальчишка, кажется, способен превратить в него даже камень или осколок кости, прихваченный из-под ног.        Выясняет это Нин, когда впервые с зимы приходит на могильник днём — официально он отправился пополнять аптекарские запасы трав, и у него есть несколько свободных дней. Он застаёт мальчишку охотящимся на ворон: единственное живое — кроме могильных червей — что не боится жить на могильнике. В руках у пленника самодельная праща, а тот самый осколок заткнут за пояс и, кажется, подточен… Это «оружие» Нин у него уже не забирает — смысла нет, костей и камней здесь — весь Луаньцзан, новые сделает, только ещё и на Нина обозлится. Тем более что получив «оружие» Сюэ Ян, кажется, становится чуть спокойнее, будто увереннее в себе.       Нину такая «уверенность» не нравится — но лучше это, чем ничего. Он и так подмешал в рисовую муку, которую дал мальчишке использовать, изрядную долю молотого елового гриба, а в еду приказал добавлять собственноручно собранную смесь успокаивающих трав и специй, обозвав «укрепляющей смесью». Укрепляет она и вправду неплохо, но ещё — успокаивает, и успокаивает даже лучше. И принёс на первое время семян белой тыквы. Такое количество успокоительных — это уже немного слишком, и то, что Сюэ Ян всё ещё бесится, а не норовит проспать всё на свете — дурной знак. Так что Нин привлекает к сбору трав «ученика» — даже честно, хотя иногда и неполно — поясняя, какая трава для чего используется, а сэкономленное время посвящает разговорам с мальчишкой.              Сначала, когда Нин приходил ночами на Луаньцзан, эти разговоры больше напоминали поход сквозь трясину: они оба пытались понять, где безопасная почва, на которую можно ступать и говорить свободно, не боясь провалиться в бочаг преждевременно задетых чужих тайн… Но Нин всё же старше и опытнее, да и от Сянь-гэ всё-таки кое-что перенял, и вскоре мальчишка говорит почти свободно, лишь изредка настороженно замолкая и зыркая исподлобья на Нина — не сказанул ли лишнего? Хотя эти зырканья ему всё равно ничего не дают: пусть в «плащ» из темной ци Нин больше и не кутается, но лицо скрывает под «вуалью». На то, чтобы поддерживать её круглые сутки, уходит, конечно, немало сил, но давать Сюэ Яну узнать в себе помощника аптекаря Нин тоже пока не собирается.              Разговоры приносят результат. В основном такой, что с каждым из этих разговоров, точнее, с каждой проскальзывающей в них крупицей истины Нину всё меньше хочется мальчишку учить. И не важно, тёмному пути или светлому — такой сумеет натворить дел, какую силу ему в руки ни дай.       А вот когда удается осмотреть мальчишке руку, в Нине впервые шевелится жалость. Травма давняя, руку ему попортили вряд ли позже, чем когда ему сравнялось шесть или семь лет, и удивительно, как он вообще смог выжить, откупившись от смерти мизинцем и пережив наверняка случившееся заражение крови.        Для руки Нин готовит мазь и отвар на основе полыни — они должны будут снимать судороги и уменьшать боль. Сюэ Ян кривится от горечи, но пьёт, и на следующее утро смотрит с удивлением и благодарностью. Весь день он почти спокоен и даже честно отвечает на вопрос о том, зачем ему был ворон — мясо к каше Нин ему приносит, и жилистая вонючая воронятина не может быть вкуснее и сытнее соленой свинины…       Оказывается, Сюэ Яну скучно. В этих словах есть, конечно, намёк на то, что мальчишке не терпится приступить к учёбе, который Нин игнорирует, но в основном это чистая правда. Уход за несколькими оставшимися с прошлого года одичавшими огородами, приготовление пищи да медитации — вот и все его занятия, и этого явно мало, чтобы занять такую деятельную натуру.        Сянь-гэ на его месте принялся бы что-то изобретать и экспериментировать. Нин решает не проверять, до чего может доэксперементироваться это юное дарование.        — Хочешь ворона — будет тебе ворон. Если сумеешь приручить птицу, только по-настоящему приручить, а не заклясть или убить и поднять, я позову в Илин моего наставника, — говорит Нин и только вздыхает, глядя в загорающиеся жутким энтузиазмом глаза.       Звать Сянь-гэ он и без того собирался, а еще — цзецзе, потому что, сколько бы опыта он ни нажил, одному ему не справиться с таким нагромождением страхов в этой искалеченной душе. Мальчишка может хорохориться сколько угодно, считая себя сильным и ничего не боящимся, но Нину виднее: его душа отравлена страхом и едва держится, чтобы не рассыпаться на осколки. Ему никак, вообще никак нельзя касаться той полуразумной, жестокой и злобной тьмы, что заперта между щитами на Луаньцзан. Если это случится, Сюэ Ян будет обречен сперва стать чудовищем, а после — ее частью.        Глаза мальчишки горят упрямством. Время, которое Нин может провести на Луаньцзан, и при этом не волновать дядюшку Фа, заканчивается — и он уходит с горы, провожаемый этим упрямым взглядом и полный уверенности: когда он придёт снова, ворон у Сюэ Яна будет.              Письма между Илином и Пристанью Лотоса носит тоже ворон — но мертвый. Так, конечно, с одной стороны рискованнее — птицу могут заметить заклинатели, а с другой  — надёжнее и быстрее. На Пристань Лотоса сейчас нацелено слишком много взглядов, и Нин не хочет рисковать тем, что его письмо окажется обнаружено и вскрыто — неважно, случайно или намеренно — не тем человеком. Мертвая птица передаст послание точно в руки, и не имеет значения, сколько ей придётся ожидать на условленном месте.       В нынешнем письме Нин как можно точнее описывает всё, что смог вызнать о травмах мальчишки. Долго колеблется, но всё же просит приехать поскорее — он не станет ничему учить Сюэ Яна, это он решил уже твёрдо, но и убивать его почему-то не хочет. А когда Ян поймёт, что он на Луаньцзан пленник и только пленник, а не возможный ученик — это будет единственное, что Нин ещё будет в силах сделать. Если Сюэ Ян сам не убьётся прежде, пытаясь вырваться.       А в прошлом своём письме Сянь-гэ просил оставить мальчишку в живых, туманно намекая на какие-то великие планы. Нин думал, что это может быть связано с той борьбой, которую они ведут против Ланьлин Цзинь… Но всё уже разрешилось, а дурить Сюэ Яну голову бесконечно Нин не сможет.       Сянь-гэ в ответном письме одобряет идею с приручением ворона и обещает приехать сразу, как Нин пришлёт письмо. И советует, если что, особо мальчишку не беречь — главное, чтоб не помер.       Нину это не сложно. В пещере хватает отнорков, один из них вполне возможно, если что, переделать в темницу. Он делает это загодя, когда его пленник спит, дополнительно накрывая его пологом наведенного сна, чтоб не проснулся не вовремя. Облюбованный отнорок обустраивает достаточно комфортно, чтобы держать в нем человека несколько месяцев. Правда, подозревает, что заживо замурованный в этой темнице мальчишка окончательно сойдет с ума, а потому, пользуясь наработками Сянь-гэ, окружает ее еще несколькими щитами от тьмы — безумцы ее привлекают, а это опасно.              Нин уже не удивляется себе — такому, каким стал с воскрешением. Доброта и милосердие ко всем вокруг, что были ему свойственны в первой жизни, не привели его ни к чему хорошему. Иногда он думает: что было бы, если бы в ту ночь, когда он вытащил из захваченной Пристани Лотоса Сянь-гэ и Цзян-цзунчжу, он использовал не снотворное, а яд? Возможность у него была, и даже не одна. Не было бы той роковой встречи Сянь-гэ с отрядом Вэнь Чао и падения на Луаньцзан, не появился бы Ушансе-цзунь, но сколько бы тогда продлилась война? Он заставляет себя отбросить все эти «если бы» — в них нет никакого смысла. Все, что уже случилось — теперь за поворотом великой реки времени, его не вернуть.       Вэй Нин еще не знает, что задумал его гэ.