Заложник

      Взрослых ворон на Луаньцзан — на каждом дереве по трое. Они бродят по могильнику, совершенно не боясь Яна, иногда делают попытки разорить огород — он лениво шугает их камнями, иногда, чем-то вспугнутые, — Ян склоняется к мысли, что так они реагируют на изменение течений энергии Луаньцзан, — сбиваются в громадную черную стаю и кружат над могильником, словно в небе разверзается огромный черный водоворот. Зрелище могло бы быть даже красивым, если бы пернатые твари при этом не орали хором. Но оглушительное в тиши Луаньцзан карканье убивает всё настроение любоваться. Отчасти его попытка поймать ворона вызвана не только скукой, но и мелочной местью: единственные звуки, что Ян слышит на могильнике, это шум ветра, редкое жужжание случайных насекомых — две залетных мухи за неделю, да и тех пришлось поискать! — да пресловутое карканье. И оно Яну изрядно надоело.       Теперь карканье с ним надолго: в поисках гнезда, из которого можно было бы вынуть едва оперившегося птенца, Ян забирается в самую гущу вороньих владений. Непуганые птицы — их, жрущих гнилую мертвячью плоть и насквозь пропитанных темной энергией, похоже, даже Вэнь на похлёбку не ловили, — кружат над ним, иногда пикируя с неба — защищают гнёзда. Ян скрипит зубами и отмахивается, продолжая упорно карабкаться вверх по скалам и сухим хрупким деревьям, заглядывая в попадающиеся на пути гнёзда. Пока подходящего не нашлось — несколько пустых, в парочке — ещё не вылупившиеся яйца, в одном — уже оперившийся, почти самостоятельный птенец — слишком взрослый, чтобы его приручать.        Бесполезные гнезда хочется запустить вниз с размаху, но приходится терпеть, иначе пернатые твари житья ему не дадут: Яну однажды довелось видеть, как птицы — обычные, городские, а не выросшие на проклятой энергии могильника — затравили покусившегося на яйца кота, и он не желает такой участи себе. Так что гнезда не рушит и от птиц лишь отмахивается, торопясь закончить скорее…       В пещеру он возвращается уже к вечеру, хотя свои поиски начал утром, слегка поклеванный, но с лысым беспомощным птенцом, едва слышно попискивающим на ладони. Тут же достаёт горшочек с заранее добытыми червями и скармливает одного птенцу. Тот на время затихает — и Ян решается переложить его со своей ладони в тряпичное «гнездо».       Ночью вороненок спит, а вот утром Ян, привыкший сначала в сытости башни Кои, а потом в безделье Луаньцзан спать сколько влезет (если спать вообще получалось), мелкую тварь, поднявшую его писком едва не на рассвете, почти ненавидит. Вороненок хочет есть всегда — и не стесняется об этом оповещать.       Сидеть в пещере при вороненке безвылазно у Яна желания нет, даже несмотря на то, что вне пещеры у него дел немногим больше, чем внутри. Так что после некоторых сомнений «гнездо» отправляется в корзину, и Ян, мысленно готовясь к ещё одному вороньему налёту, берёт её с собой наружу.       Он, конечно же, оказывается прав, но лишь отчасти: вороны, пара огромных отожравшихся птиц, способных, наверное, и ястреба заклевать с легкостью, а то и кого покрупнее, наверное — родители его птенца, налетают, стоит лишь выбраться из пещеры. Они разъярены и уже не просто пугают: целятся клювами и когтями, бьют крыльями по лицу и плечам, норовя выхлестнуть глаза. Внезапная острая боль ослепляет, в голову словно с размаху забивают гвоздь — один из воронов его достает-таки клювом. По волосам течет, пропитывая их, горячее, Ян, ругаясь самыми черными словами, бросается в пещеру: вороны не залетают в Фу-Мо, словно перед входом в нее прочерчена линия внятного для них запрета.        Корзина все еще в его руках, и он всерьез раздумывает, не выкинуть ли птенца наружу, останавливает только то, что вряд ли птицы подберут пропахшего человеком вороненка, скорее, сами же и растерзают, и он не выполнит условие Хэянь Шоувэя и не получит себе самого Ушансе-цзуня в возможные учителя. Так что Ян, ворча, идет смывать с себя кровь, благо, в пещере стоит небольшой бочонок — от ручья-то не натаскаешься по мелочи, а после — обрабатывает рану порошком, запирающим кровь и выжигающим заразу. В порошке явно полынь, жжется как уголь, но это необходимо, если Ян не хочет в итоге стать кормом для тех самых пернатых тварей.       А потом он берет птенца, червей, плетеную из лозняка дяньтоу — и садится у самого выхода, на виду у воронов. И кормит своего вороненка.       Несколько дней вороны ещё кружат рядом по очереди, бросаются к пещере на голодный писк, но у них в гнезде остались ещё двое, они не могут тратить на Яна слишком много времени — и отстают. Ян бессильно грозит в сторону гнездовья кулаком — как бы ни хотелось, всех луаньцзанских воронов он не перебьет, а если нет, остатки могут и его самого заклевать, а значит и начинать не стоит, — и наконец выходит из пещеры. Его внимания требуют огороды, да и червей вороненку накопать стоит — дел достаточно, чтобы на пару дней развеять скуку.       Через эти пару дней Ян обнаруживает, что увлечённо болтает с вороненком. Ну как болтает — птенец  оживленно, но определённо бессмысленно попискивает в ответ на его голос, а сам Ян треплется, как давно уже не бывало. Даже до одиночества Луаньцзан не бывало — с кем ему говорить было? В детстве его окружали такие же уличные оборванцы, каждый из которых был соперником в борьбе за выживание, с ними Ян больше дрался, чем болтал; в Ланьлине — и того хуже, до разговоров с уличным босяком снисходили или от скуки, или если от него чего-то хотели, но приходилось следить за каждым словом, чтобы не сказануть лишнего… Иногда удавалось душевно поболтать со шлюшьим сыном, но очень уж редко, у того и кроме Яна дел хватало.       Здесь, на Луаньцзан, поболтать удавалось, лишь когда приходил Хэянь Шоувэй, но и тут приходилось открывать рот с осторожностью. Это поначалу Ян то ли со страху, то ли ещё почему болтал при нём что в голову взбредёт, а после того случая, когда наставник задержался на могильнике на несколько дней, а не только приходил ночами, Ян нутром почуял — не всё, что Ян сказал, ученику Старейшины Илина пришлось по душе.       С вороном в словах можно не церемониться, он всё равно ничего ещё не понимает. А когда и начнёт понимать — он будет Яна. Весь, от кончика клюва до последнего пера в хвосте. Птица — не человек, у него нет и не будет человеческих глупостей вроде морали, если Яну, конечно, не придёт в голову дурь научить его, и ворон не станет осуждать его ни за грубую речь, ни за дурные мысли, ни за «неправедные» поступки. Что бы Ян ни сделал — это беспомощное, едва покрывшееся пушком и трубочками будущих перьев создание всё равно будет с ним.       От этого осознания почему-то становится трудно дышать.       Хэянь Шоувэй, кстати, ничего не говорит о вороненке, когда видит его. В принципе, правильно: Ян пока что еще не приручил его, вороненок еще в любой момент может откинуть свои куцые крылышки. Но все же обидно, Ян думал, что учитель хотя бы как-то выразит эмоции. А вместо этого он получает небольшой насмешливый щелчок по носу: учитель высвистывает что-то, вытягивая руку, и ему на предплечье опускается крупный старый ворон, скрипит то, что иначе как приветствием не назовешь. И ведь даже дураку понятно, что эту пернатую тварь Хэянь Шоувэй не с голого птенчика выкармливал! Но учитель развеивает Яновы мрачные мысли:       — Эта птица — не мой питомец, это предводитель стаи, можно сказать, Луаньцзан-лаоцзу. Мы просто дружим.       Ян фыркает, внешне — презрительно, внутри — с недоумением: дружба? С вороном? Лаоцзу, тоже мне! Но где-то еще глубже скребется зависть. Ян старательно давит ее в себе, загоняет в самый темный угол души. Нечему тут завидовать! Дружба — это всегда обязательства, путы, сети. Только дай слабину — и сядут на шею, начнут канючить: «Ну будь дру-у-угом! Ну по дру-у-ужбе!..» Нет уж, разок он так вляпался — и не надо ему этих ваших дружб!       С вороном Ян дружить тоже не собирается, Ян собирается быть ему хозяином. Чтобы исполнял приказы и можно было поговорить, не боясь, что растреплет — большего Яну не нужно. Пока, впрочем, от вороненка и того толка нет — копошится в своем гнезде, пищит и бестолково взмахивает пуховыми крылышками. И ест червей, на которых Ян перед кормежкой капает своей кровью. Кровь нужна каждый раз свежая, и Яну основательно надоело чуть не каждый час расцарапывать ранку на пальце — но у него нет другого способа надежно привязать птицу к себе. Так-то способы, конечно, есть, в орденах и собак, и соколов давно зачаровывать умеют, но Ян-то этих способов не знает! В Ланьлине ему ни к чему было, а теперь и спросить не у кого, разве что у этого Хэянь Шоувэя. Но что-то его останавливает. Может, поставленное условие? Не хочется, чтобы учитель подумал, что он смухлевал.               В очередной свой визит Хэянь Шоувэй долго наблюдает за тем, как Ян возится с вороненком: его неуловимый взгляд преследует и раздражает, но Ян не решается высказаться. Дыру не просмотрит, и ладно. Бесит то, что учитель за все время так и не снял свою вуаль из темной ци, и его лица и настоящего голоса Ян не знает. И любопытно: он вообще ее снимать при Яне не собирается, что ли? Интересно, это такое условие обучения темным практикам, что ли? Чтоб после, если кто-то попадется в лапы заклинателям, не смог опознать и сдать других?        Уходя обратно в Илин, учитель приостанавливается на границе, оборачивается и спрашивает, вгоняя Яна в ступор:       — Ты дал имя своей птице?        И уходит! Вот же гад такой! А Яну теперь что, всю ночь выжимать себя до сухих кишок — это предостережение было или руководство к действию?!       К утру Ян решает, что без имени просто неудобно. Пока он зовёт вороненка «птенец» и «ты», но птенцом тот однажды быть перестанет, а сам Ян надеется, что и с Луаньцзан, где обращаться больше не к кому, они однажды выйдут, и будет неудобно, если всё, что говорит Ян, ворон будет принимать на свой счёт. Да и принято, вроде, домашним питомцам давать имена, даже если они просто животные, а Янов ворон будет не просто!              Еще день он мается, пытаясь сообразить, как можно вообще назвать птицу. Он совсем не силен во всей этой высокоумной ерунде, как тот же шлюхин сын, который дал ему «благородное и возвышенное имя» Чэнмэй, изрядно насмеявшись этим. Но и называть своего вороненка как-нибудь простецки, вроде «Черныш», «Уголек» или «Мелкая суетливая вечноголодная зараза, куда в тебя столько влезает!», Ян точно не хочет. И только в тот момент, когда эта самая суетливая зараза сбрасывает со стола целый ворох вещей, который Ян выложил из рукава, чтобы рассортировать, он понимает, как назовет птенца.       — Это Хун! — гордо говорит он учителю, едва тот показывается на пороге пещеры.       Хэянь Шоувэй смеется, звучит жутковато, но Ян уже почти привык к тому, что вуаль тьмы делает его голос похожим на голос призрака.        — Хорошее имя.              Хун растет, как и всякая птица, быстро. Через пару недель пушок сменяется всё ещё мягкими, стоящими дыбом, но настоящими перьями. Хун начинает осмысленно отзываться на слова Сюэ Яна — по крайней мере на своё имя — и бодро прыгает на зов, иногда помахивая куцыми крылышками.        Забот от этого у Яна лишь прибавляется: Хун, пускай и не научившись пока летать, но почти твёрдо встав на лапы, норовит сунуть клюв в каждую щель и таскается за Яном, попадаясь под руку (скорее, под ногу) в самые неподходящие моменты. Например, когда Ян машет тяпкой на огороде, птенец чуть не попадает под удар. Или когда Ян, растирая в ступке указанные учителем травы, отходит буквально на фэнь попить воды, Хун умудряется запрыгнуть на валёк, упасть с него в желоб, рассыпав и разбросав все по столу, и после его любопытства приходится все начинать заново. Или обнаруживает горшок с червями — и объедается, после чего Яну приходится, бросив всё, полсуток сидеть над ним и по капле питать с таким трудом собранной здесь, на Луаньцзан, ци, чтобы гуев птенец не откинул крылья раньше срока…       Хэянь Шоувэй приходит днём ещё несколько раз. Ян с трудом удерживает себя от того, чтобы не приоcаниться хвастливо — Хун, очевидно, совсем ручной! И в один из дней его старания себя оправдывают: Хэянь Шоувэй, глядя на то, как Хун тычется головой в руку Яна и шутливо хватает его клювом за пальцы, говорит:       — Ты хорошо постарался, Сюэ Ян. Я напишу Наставнику.       

***

      Сюэ Ян, безусловно, жесток, ему не привили ни норм морали, ни понимания элементарных человеческих законов и рамок нормальности, Вэй Нин понимает это прекрасно, он достаточно долго следил за мальчишкой глазами воронов, слушал его разговоры, оставаясь невидимым и неощутимым. Но все же он не безнадежен, как кажется Нину: со своим Хуном он носится, как с ребенком, ласкает и строжит птенца не напоказ, заботится о нем со всей звериной искренностью, что ему доступна.        Если Вэй-гэ убьет Сюэ Яна, Нину будет жаль. Ведь что-то же в нем еще осталось… что-то доброе? Что-то от того ребенка, каким он был когда-то, до того, как улица сломала его и перемолола?        Нет, Нин, безусловно, понимает, что Сюэ Ян — не Сянь-гэ, который умудрился и на улице, сиротой, выжить и остаться кристальной чистоты человеком. Такие, как его дагэ, рождаются раз в тысячу лет, и никакая грязь и боль их не сломает и не запятнает. Сюэ Ян не таков, тьма в нем пустила корни глубоко и прочно. Но, может быть, что-то еще можно сделать, изменить, очистить эту заблудшую душу?        Нин, наверное, слишком наивен, но он твердо решил, что будет просить гэ о снисхождении для Яна. Хотя бы не убивать сразу. Хотя бы попытаться… Дать крошечный шанс, только один шанс.               Сянь-гэ, как всегда, врывается в его жизнь словно порыв свежего ветра. Обнимает и улыбается, едва они скрываются за порогом аптеки. Лань Ванцзи за его плечом тоже едва заметно изгибает губы. Они выкладывают из цянькуня привезенные подарки и вкусности, Вэй Нин в который раз думает о том, что гэ, наверное, никогда не перестанет его подкармливать, пока не избавится от страха голода. А на это может уйти много лет, при условии, что все они будут мирными и спокойными.        — Как ты здесь, сяоди? — несмотря на улыбки, Сянь-гэ явно за него тревожится и смотрит очень внимательно. — В Илине тебя не обижают?        Нин немедленно принимается уверять, что здесь хорошие люди, которые относятся к нему с теплом. И внутри у него болит осознание того, что вот эти же люди, ну, может быть, их родители, в свое время совершенно не проявили тепла к потерявшему родителей малышу. Не все, по крайней мере. Кто-то из них (да, он расспрашивал духов!) все же время от времени подкармливал беспризорников, кто-то делился с ними рваньем, что было не жаль бросить попрошайкам в холодную зимнюю ночь. Иначе ребенок, едва перешагнувший порог пяти лет, вряд ли бы смог выжить в этом городе. Но таких сердобольных было мало.       К разбору подарков присоединяется и аптекарь Фа — ему Вэй Ин по просьбе Нина привёз кое-что из аптекарского инструмента. Точнее, именно инструмент — по просьбе, а вот подарок он привезти собирался всё равно, в благодарность.        Сопротивляется вручению «слишком дорогого» подарка старик недолго, скорее для приличия — потому что это для Илинского аптекаря вещи дорогие, а вот для заклинателя из клана — а это аптекарь уже точно понял — сумма вполне скромная. И, для приличия с кэ побеседовав с гостями и с удовольствием подтвердив, что в Илине Нину угрожают разве что свахи, уходит в аптеку — опробовать новый инструмент.       А Нин уводит гостей к себе: прежде, чем идти на Луаньцзан, стоит обсудить планы. И он все же надеется уговорить Сянь-гэ оставить мелкому пакостнику Сюэ Яну шанс на жизнь. Об этом и говорит после того, как обстоятельно рассказывает о том, как прошли все эти дни на могильнике. Сянь-гэ не улыбается, слушая, и сердце в груди Нина стучит быстрее и тревожнее.       — Значит, в нем еще осталось что-то человечное? — переспрашивает гэ, но, скорее, не в ожидании ответа, а так, словно делает какие-то собственные выводы. — Что ж, мне потребуется это проверить. А-Нин, ты ведь владеешь иглами, как твоя сестра? Сможешь обездвижить мальчишку, но так, чтобы он оставался в сознании, когда понадобится?       — Смогу. — Нин хмурится, пытаясь понять — зачем? Вспоминает одну из старых идей Сянь-гэ и спешит уточнить: — Сянь-гэ, ты хочешь попробовать «Сопереживание» на живом человеке?       Вэй Усянь тепло улыбается в ответ:       — Уже пробовал, А-Нин. Всё прошло хорошо, Лань Чжань может подтвердить.        Лань Ванцзы подтверждает кивком — и Нин чуть успокаивается. Сянь-гэ может недооценивать грозящие ему самому риски; его возлюбленный — никогда. Хотя то, что это будет Сюэ Ян, таланты и упорство которого Нин не собирается преуменьшать, полностью успокоиться так и не даёт.        — Я учитываю то, что у мальчишки сильная чувствительность к тьме, — гэ кладет руку ему на плечо, понимая даже без лишних слов и уточнений. — И что его разум может быть нестабилен из-за этого — тоже. Не переживай, сяоди. Твоего гэ не так-то просто поймать. Кстати об этом. Насколько продвинулся твой контроль над Луаньцзан, А-Нин?        Нин вкратце описывает свои нынешние возможности. Он догадывается, что именно интересует Сянь-гэ: после прошлого раза, когда тьма Луаньцзан из них троих больше всего старалась зацепить именно Вэй Усяня, он тоже задумался о возможной защите для гэ. То, что он придумал, не очень удобно — отойти друг от друга далеко  у них не получится, но Нин по крайней мере уверен, что справится, скроет Сянь-гэ от Луаньцзан в своей тени. Но Сянь-гэ на простом описании не останавливается, конечно: добывает из цянькуня сшитые в книжицу листы и очень странную кисть, с утолщенной к концу рукояткой, выспрашивает детали, на ходу записывая что-то своим нечитаемым цаошу.       — Сянь-гэ, что это? — любопытство не дает Нину покоя, он едва ли не тянет руки к удивительной кисти, которую гэ не обмакивал в тушь — но она пишет.       Вэй Усянь хохочет:       — Ах, сяоди, хочешь себе такую? Удобно, правда? Но мне придется кое-что пересчитать и переделать под тебя, чтобы работало на темной ци.        — Гэ, за такую кисточку любой переписчик в клане удавится или удавит кого-нибудь, — качает головой Нин.        Сянь-гэ только хохочет еще громче:       — Знаю, А-Нин, знаю! И даже знаю, кто первым мне за нее будет готов выложить ровно столько, сколько запрошу, и пару горстей серебра сверху.       Нин удивлённо приподнимает брови. У него кандидатов на этого «первого» с десяток, но Сянь-гэ явно говорит о ком-то конкретном.       — Ну, у нас есть любитель расписывать веера и есть обожающий переписывать правила мастер. Если они подерутся, как думаешь, кто кому выдернет бороду?       Лань Ванцзи делает вид, что сердится, но у него подрагивают губы и в глазах плещется смех. Сянь-гэ заливается хохотом. Вэй Нин неожиданно для себя выдает:       — Гэ! Никакого выдергивания бород, это слишком грубо! Скорее, я поверю, что от почтительно поданного Лань-лаоши чаю у того случится небольшое несварение, а пока он будет оправляться, наследник Не успеет обо всем с тобой договориться.       Сянь-гэ начинает икать и утыкается в плечо жениха, пытаясь унять текущие от хохота слезы. Нин доволен тем, что смог его развеселить.       — А-Нин, ты умница, подал мне отличную идею, — успокоившись, говорит гэ. — Я ее обдумаю, но потом, как раз перед… А, я не сказал? Не переживай за босяка, сяоди, он нужен нам живым. И я очень надеюсь, что живым он и останется… потом, после ритуала.        И рассказывает, что задумал. Изумлению, благоговению и еще очень многим чувствам в сердце Нина просто тесно: задуманное Сянь-гэ настолько далеко выходит за рамки традиционного заклинательства, что, скорее, сродни божественному вмешательству.               За окном темнеет. Нину нужно время, чтобы обдумать всё, что Сянь-гэ ему рассказал, а самим Вэй Усяню и Лань Ванцзи — отдохнуть с дороги, так что они отправляются в гостиницу. На Луаньцзан пойдут завтра, с утра, и Нину ещё нужно предупредить дядюшку Фа.        Оправдывается он тем, что хочет сделать приехавшим родичам ответный подарок и набрать «особых» трав. Дядюшка Фа хмурится — подозревает, что пойдут они вовсе не за травами, а если и за травами, так отнюдь не на ближайшую поляну. Ворчит, мол, как потеплело, так Нин обленился, в аптеке его не застать, всё бродит где-то… Нин скрывает в рукаве улыбку, потому что это неправда — по своим делам он ходит ночью, когда дядюшка крепко спит, а днём аптекарь сам его гоняет то на рынок, то за травами, то просто так… Отговаривается своими старыми костями, но взаправду он просто считает, что Нину не дело сиднем сидеть дома, составляя компанию старику. А ворчит — просто потому, что беспокоится. И потому, что ему нравится ворчать.       Так что Нин вежливо винится, обещает исправиться и получает позволение на несколько дней отлучиться из аптеки. Этой ночью он на Луаньцзан не идет — нет смысла. Но и спать не ложится, не может заставить себя погрузиться в привычную медитацию теперь, когда узнал такое. Хотя именно в медитации ему было бы проще обдумать и принять будущее своего подопечного. Как ни крути, а за все прошедшее с момента появления Сюэ Яна время Нин, можно сказать, привязался к нему. Не слишком сильно, скорее, как сам Сюэ Ян привязался к своему вороненку. Осознание того, что этот мальчишка воспринимается им сейчас как питомец, а не разумный человек, не особенно приятно. И утром, едва встречаясь с гэ, он спрашивает, все ли с ним в порядке, если происходит такое?       Гэ криво улыбается:       — А-Нин, иные люди намного хуже животных, к ним вовсе не стоит привязываться. Даже как к питомцам. Сюэ Ян… Если я прав — он из таких, и то, что в тебе довольно милосердия хотя бы на такое чувство, говорит о тебе лишь хорошее.       Нин понимает, о чём он, и не спорит, но и согласиться с этими словами с чистой совестью не может. Остаётся лишь надеяться, что после задуманного Сянь-гэ это будет уже не важно. Сюэ Яна — такого, как сейчас, того, которого можно сравнить со зверем-людоедом и который сам ценит иных людей не сильнее — больше не будет.       Кто будет? Это покажет время. Но Нин надеется, что то дитя, которое ему иногда удавалось разглядеть под звериной шкурой Сюэ Яна — смешливое и изобретательное, упорное, заботливо кормившее беспомощного вороненка и пропалывавшее чахлые грядки — что его ушедшая вместе с памятью тьма не заберёт с собой.       — Дети не рождаются чудовищами, если только они не больны разумом, как иногда бывают плоды кровосмешения, — пожимает плечами гэ. — Ты и сам это знаешь, верно?       Но Нину, наверное, по старой памяти нужно, чтобы старший проговорил это, подтверждая его собственные знания. Отчасти потому он всегда считался отстающим во время обучения: все, что требовалось для ответа, он знал, но боялся ошибиться. Сейчас в нем уже намного меньше этой неуверенности: он привыкает отвечать за свои поступки и слова сам, ведь ни гэ, ни сестры больше рядом нет, а дядюшка Фа, как ни крути, ему не родич и отвечать за него не может.       — Идем, А-Нин. Быстрее начнем, быстрее я получу нужную нам с Цин-цзе информацию, быстрее же закончим подготовку к ритуалу. Думаю, мы справимся до Дуань-У, но сам ритуал проводить будем после праздника.        Гэ на мгновение замирает, смотрит на Нина рассеянно, словно одновременно и здесь, и не здесь. Тянет: «Хм-м-м!» — и возвращается в реальность, а на его губах расцветает очень лукавая, лисья улыбочка. Нин очень хотел бы знать, к чему это было. Но от вопросов воздерживается и спешит провести старших к началу тропы.       Спрятать обоих — и очень сильных! — заклинателей в своей тени от пристального внимания тьмы тяжело, но ему помогают вороны. Уя-Лаоцзу поднимает свою стаю, и кружение живого сбивает тьму с толку, рассеивает ее внимание на множество целей. А вороны привычны уходить от него, обманывать и ускользать, иначе давно бы стали яо или гуай.       Сюэ Ян их чует — ожидает на пороге пещеры. Он легкомысленно улыбается, привалившись к скале, и лениво поглаживает вертящегося у него на руках вороненка — тот, хотя пока и не понимает, что они делают, но чует беспокойство сородичей и порывается тоже взлететь. Нин с одного взгляда понимает — спокойствие напускное, Сюэ Ян, стоит только ему заподозрить, что что-то не так, взорвётся давно копящимся напряжением, как кипящий котёл со слишком плотно закрытой крышкой. Вряд ли даже в этом случае ему хватит сил и умений доставить слишком много беспокойства… Но Нин не хочет рисковать; не сейчас, когда всё, что ему нужно, чтобы всё-таки отсыпать им проблем полной горстью — это дать тьме увидеть Сянь-гэ.        Так что Нин не дает Сюэ Яну вставить и слова — жестом указывает войти в пещеру и первыми в неё пропускает Сянь-гэ и Лань Ванцзи. Сянь-гэ идёт вперёд с радостной улыбкой, словно возвращается в давно покинутый дом, и даже весело подмигивает Сюэ Яну, проходя мимо; Лань Ванцзи старается держаться ближе к нему и Сюэ Яна игнорирует. Сам мальчишка настороженно косится то на них, то на самого Нина, но всё же входит внутрь.        Сам Нин заходит последним и с облегчением поднимает защиту самой пещеры — теперь, находясь в самом сердце могильника, они для него невидимы.       Сянь-гэ разворачивается к Сюэ Яну, одаривает его мягкой улыбкой, и Нин думает: это только ему и Ванцзи-гэ видно, что под нею прячется сталь, или Сюэ Ян тоже чует ее, как иногда зверь чует капканы и ловушки? Но он присматривается к своему подопечному и удивляется в первый момент, а потом — уже нет, потому что это же Сянь-гэ, кому как ни ему находить тонкие ключики к душам детей, даже если это звери.       — Ты все-таки приручил вороненка, какой молодец! — искренне хвалит Сюэ Яна гэ, аккуратно протягивает раскрытые ладони: — Позволишь мне его подержать? Как ты его назвал?       — Эй, будь с ним поосторожнее, Ушансе-цзунь! — шипит мальчишка, но все же, хоть и с изрядной долей недоверия, готовый в любой момент забрать птенца обратно, кладет Хуна в сложенные лодочкой ладони Сянь-гэ.        — Какой теплый, — восхищенно улыбается тот — и это знак для Нина.        Темнота в пещере скрывает жест, да и двигается Нин со скоростью, что трудно отследить даже заклинателям. И потому кончики пальцев Сюэ Яна еще касаются ладоней гэ, а Ванцзи-гэ только готовится шагнуть и поймать оседающее тело, когда в точках ян-бай уже чуть подрагивают серебряные иглы — тонкие, словно волос.         Они укладывают Сюэ Яна на каменное ложе, Сянь-гэ ложится рядом, голова к голове. Ванцзы-гэ устраивается с гуцинем и колокольчиком ясности рядом с ним — готовится выдернуть из «Сопереживания», если что-то пойдёт не так. Сам Нин устраивается ближе к Сюэ Яну — его задачей при этом «не так» будет отправить мальчишку в беспамятство.       Нин надеется, что все эти предосторожности окажутся лишними. И старается не смотреть в лицо своему «ученику» — невзирая на вызванный иглами паралич, на нём проступает выражение обиженного ребенка. Мимолётно, Нин едва успевает заметить, — эта обида быстро сменяется закаменевшими от напряжённых попыток пошевелить хоть пальцем мышцами, — но успевает.       Пока Сянь-гэ и Ванцзи-гэ завершают подготовку к «Сопереживанию», Нин, пока сам ставит дополнительные иглы, позволяет себе быстро склониться и шепнуть Сюэ Яну на ухо:       — Прости.       Вряд ли мальчишка оценит пустые извинения, но Нину почему-то хочется, чтобы он знал.       — Начинаем, — говорит Сянь-гэ и сжимает в ладони безвольные пальцы Сюэ Яна.        Глаза стекленеют у обоих, но напряжение в телах, кажется, только растет, и даже иглы не могут сдержать пробегающую по телу мальчишки дрожь. Время теряет значение, Нин не может понять, как долго длится «Сопереживание», только прислушивается к хрипнущему дыханию обоих участников. Кажется, если заглянуть им в глаза, на дне зрачков, как в мутном зеркале, можно будет увидеть то, что гэ сейчас видит в памяти Сюэ Яна, но Нин знает, что это иллюзия.        Сянь-гэ, все-таки, в самом деле безжалостный и жестокий, только это прячется в его душе глубоко, там, куда нет хода почти никому. Нин прекрасно помнит, как именно гэ мстил Вэнь Чао и Вэнь Чжулю. Эта жестокость и безжалостность для Сянь-гэ, как потайной клинок, до поры прикрытый одеждой, невидимый и неощутимый. И Нин знает: если уж гэ обнажил его, значит, тому была самая что ни на есть серьезная причина.        Ванцзи-гэ отслеживает их состояние и как-то первым понимает, когда наступает время выводить Вэй Усяня из техники. Вытягивает руку, и с ладони свешивается юньмэнский колокольчик, начинающий мелодично позванивать, качая кистью.       Сянь-гэ приходит в себя с глубоким судорожным вдохом. Нервно отнимает руку, которой до того касался Сюэ Яна, и садится; прикрывает глаза и хмурится. Ванцзи-гэ хмурится тоже, зовёт, не решаясь коснуться без предупреждения:       — Вэй Ин?...       Сянь-гэ слабо улыбается, приоткрывая глаза, вкладывает свою руку в его. Отзывается:       — Всё в порядке, Лань Чжань. Мне просто нужно подумать.       Когда Сянь-гэ нужно подумать, он старается чем-то себя занять — хотя бы руки, а не сидит неподвижно, цепляясь за чужую ладонь. Скорее, ему нужно прийти в себя, и Нину даже не очень хочется знать, что такого Сянь-гэ увидел в памяти Сюэ Яна, но им всё равно придётся это обговорить. Пока же он даёт Сянь-гэ и Ванцзи-гэ отдохнуть и заботится о мальчишке: его стоит отправить в сон без сновидений, наполовину для того, чтобы спокойно поговорить… Наполовину — чтобы ему не снились кошмары. Уж такую малость Нин способен для него сделать.       Вопреки его ожиданиям, о прошлом Сюэ Яна Сянь-гэ не говорит ни слова. Вообще. Словно это не имеет никакого значения для принятия решения о судьбе мальчишки. Зато говорит о том, что нужно сделать, чтобы Сюэ Ян дожил до самого ритуала, и это… это будет очень жестокое ожидание.        — Гэ… Ты же понимаешь, что он так сойдет с ума? — с беспокойством спрашивает Нин.       — Там осталось совсем немного того, с чего можно сойти, — ровно, без малейших эмоций, отвечает Сянь-гэ. — И — да, я это понимаю. Через пару дней заточения он станет для луаньцзанской твари очень яркой звездой, громким манком. Поэтому мы сейчас с Лань Чжанем займемся нанесением ограждающих печатей, а ты устроишь для него минимальные удобства. Не усердствуй, сяоди. Поверь мне — ни к чему, да и не заслужил он пока особой заботы. И еще…       Гэ замолкает, смотрит Нину в глаза очень пристально и внимательно.       — Постарайся выбросить из головы этого человека, Нин-эр. Забыть его, как спутанный ночной кошмар. Когда мы закончим, его больше не будет. Никогда — это я тебе клятвенно обещаю. А будет… совсем другой человек. Чистый и еще ничем не запятнанный. Я бы хотел, чтобы именно его ты полюбил и принял. Сюэ Ян… Он давно уже умер. И вовсе не две луны назад, а уже больше чем десять лет. Мы с тобой должны убрать гниющий труп.        Нин кивает. Сянь-гэ прав, конечно, как всегда прав… Но Нин всё же не может относиться как к гниющему трупу к человеку, который всё ещё дышит. Этого не позволит ему ни собственная мягкая и привязчивая натура, ни лекарское воспитание.        Но, пожалуй… Пожалуй, он  может относиться к Сюэ Яну как к бредящему больному. Нин таких не раз видел, особенно в последние годы, и предстоящее видится ему не уборкой трупа, а чем-то вроде отнятия гниющей конечности.       Сянь-гэ, судя по выражению лица, его мысли читает по лицу, но на своём не настаивает. В конце концов, дело будет сделано независимо от мнения Нина на этот счёт.       — Мы будем работать с тобой в паре, — предупреждает гэ. — За несколько дней до ритуала соберемся здесь, в Илине, чтобы ты внимательно посмотрел на печать и прочие вычисления, запомнил очередность подпитки контуров и систем.        — Она очень сложная?        Гэ пожимает плечами.        — Там шесть связанных систем, две из которых должны работать на чистой инь, две — на смешанной энергии, и две остальные — на чистой ян. Так-то, если разобрать на составляющие, ничего сверхсложного. Но этим ритуал и опасен, без идеально сработавшейся пары темного и светлого заклинателей провести его нельзя.        В этих словах так много скрытого смысла, что Нину требуется время, чтобы над ними поразмыслить, понять. Так что пока он просто кивает и ловит мягкую усталую улыбку Сянь-гэ.       — Работаем, Лань Чжань, Нин-эр.       Сегодня они перемещают Сюэ Яна в отнорок-камеру, намечают, где будут чертить печать и проводят первую тренировку — просто для того, чтобы Нин понимал, к чему ему готовиться. После, не дожидаясь заката, спускаются с Луаньцзан — и теперь, когда не нужно держать лицо перед Сюэ Яном, путь от пещеры до подножия проделывают почти бегом.       Вэй Усянь и Лань Ванцзи переночуют в городе и утром отправятся в обратный путь. Нин провожает их к гостинице и в аптеку идёт медленно, почти пересиливая себя… Потом плюёт — и поворачивает назад. К выходу из города, к Луаньцзан. Когда они перенесли спящего Сюэ Яна в его временную тюрьму и закрыли там, Нин подумал: каково будет мальчишке, когда тот проснется? В темноте, в одиночестве, запертый без малейшей надежды выбраться — ту каменную плиту, которая перекрывает вход, ему не сдвинуть. Нин не может просто оставить его вот так… А еще он знает, что мальчишка уже проснулся. И может хотя бы попробовать поговорить с ним, успокоить… Ладно, он понимает, что успокоить Сюэ Яна теперь у него не выйдет, что бы он ни сказал.        А скажет Нин правду. Всю, без исключений. Сюэ Ян имеет право знать.       

***

      Рука болит. «Хэянь Шоувэй» — ха, да какой ещё «Хэянь Шоувэй», Ян прекрасно слышал, как Вэй Усянь обращался к нему! Вэнь Цюнлинь, лютый мертвец — разумный лютый мертвец!  — которого Ушансе-цзунь поднял на Цюнци и якобы тут, на Луаньцзан, упокоил — просунул ему в щель вместе с едой горшочек с мазью, но Ян разбил его. Как и несколько мисок. И кружек. И с удовольствием бы разбил и голову своего сторожа, но тот осторожен. В отличие от самого Яна.       Сейчас Яна это уже почти не беспокоит, но как только он очнулся и смог шевельнуться — другое дело; тогда ему казалось, что унижения более сильного за свою жизнь он ещё не испытывал. Так глупо попасться, как какой-то наивный простак!       Как ребенок, которому пообещали пирожное за то, что он передаст записку.       Рука болит не только из-за старых травм — как только очнулся, Ян пытался выбраться. Отбил костяшки и сорвал ногти, но закрывающий вход в отнорок камень не сдвинул и на волос. Тьма — та, которой пропитано здесь, на могильнике, всё — скользила где-то на границе ощущений — и не отзывалась, хотя казалось бы — протяни руку и черпай из бездонного колодца! Даже золотое ядро — то, что от него осталось после месяцев на Луаньцзан — хотя и ощущалось, но все попытки использовать его силу игнорировало. Спеленали Яна надёжно, надёжней некуда, но ничего, он выберется! Выберется и отомстит. Подвинет ради такого дела в очереди на месть даже ублюдков Чан, а к ним у Яна особый счёт — и особые планы!       Сюэ Ян с удовольствием проговаривает всё это вслух; даже, скорее, орёт, срывая горло — чтобы точно было слышно сквозь камень, в любом отнорке, чтобы не смели просто забыть о нём! А потом он слышит спокойный голос:       — Ты не прав, я не лютый мертвец больше. И не Вэнь.        Ян бесится до кровавой пелены перед глазами, обещая лично вернуть не-Вэнь-не-мертвеца в самое правильное для него состояние, но силы у него уже совсем на исходе, и он сползает по шершавому камню, обдирая и без того ободранные руки еще больше, и пытается зайти с другой фишки:       — Выпусти меня, ну, выпусти, зачем я вам вообще сдался? Учить твой гадский наставник отказался, но и под суд вроде тоже отдавать не спешил, нет же? Иначе бы уже утащил — куда там, в Юньмэн?       — Хочешь узнать, для чего ты нам нужен?       Яну плевать — так он думает изначально, ему просто нужно потянуть время, заставить стража расслабиться, а что в этом поможет лучше, чем душевная беседа?       Через кэ Яну уже плевать и на время, и на беседы — он просто хочет перегрызть глотку тому, кто задумал совершить с ним подобное. Хотя где-то в глубине души Ян не может не признать, что это гениально — но от этого только хуже. Потому что сам Ян до такого бы никогда не додумался, уж себе признаться можно — и от души позавидовать.       Проклятья, подпитанные завистью, становятся только злее и заковыристее, но настоящей силы всё ещё не имеют. В один из вечеров — дней? ночей? в каменном мешке, без поддержки ци и даже тьмы, чувство времени всё-таки начало отказывать Яну, — его сторож, который после пояснений о дальнейшей Яновой участи произнес едва ли пару слов, говорит:       — Ты так злишься, словно тебе предложили не шанс на новую, по-настоящему счастливую жизнь, а каторгу до конца дней на цепи в забое.       Ян на это лишь презрительно сплевывает. Спрашивает в ответ:       — А сам-то чего на могильнике болтаешься, а не на перерождение ушёл? Разницы, по-моему, никакой! — и сам замолкает.        Он иногда задумывался — ещё до Луаньцзан, и даже до Ланьлина, — как бы сложилась  жизнь Сюэ Яна, если бы, скажем, Чан Цыань не искалечил ему руку? Ни до чего толкового, кроме того, что это был бы уже не Сюэ Ян (не тот Сюэ Ян, который вообще решил потратить время на обдумывание подобной глупости), не додумался и плюнул. И объяснять это гую недобитому Ян не собирается, это слишком личное; хватит, и так уже наоткровенничался.              В молчании дни тянутся ещё тягостнее; чувство времени Сюэ Яну окончательно изменило, тишина в те дни, когда не-Вэнь-Цюнлинь покидает Луаньцзан, заползает в уши и шепчет голосами Чан Цыаня, шлюшьего сына Мэн Яо и старого золоченого кобеля, и ещё сотней других, которые Ян не может опознать — и не хочет слушать, но не слушать не получается.  Сначала он пытается заглушить голоса пением или проклятиями, но они подпевают ему и проклинают в ответ, и Ян замолкает, прислушивается к ним… Когда гуй-не-гуй приходит, звякает мисками с едой и шелестит рукавами — голоса стихают, и Ян иногда думает: как замечательно их заглушал бы голодный писк Хуна! Ян поначалу за этим писком себя иногда не слышал, что уж какие-то голоса.       Когда мысль о вороненке пробивается сквозь всё — и голоса, и звуки присутствия проклятого сторожа, Ян по стеночке добирается до щели, через которую ему просовывают еду и воду, сползает на пол, мысленно уже успев похоронить питомца: кто б за ним присматривал, верно? Вороненок им был нужен только затем, чтобы Ян не бесился от скуки, пока это кубло гуев готовило свой план.        — Эй, ты!        — Да, А-Ян? — отзывается «гуй недоупокоенный».       — Хун… Ты хоть похоронил его, тварь? Или мертвяком поднял?       В ответ Яну лишь молчание. Из горла вырывается невольный горький смешок: наверное, о Хуне все просто забыли, а птенец забился в какой-то угол и там тихо издох от голода. Неприятная смерть. Яну доводилось голодать, он знает, каково это — когда желудок прилипает к хребту, и ты просишь хоть плесневелый сухарь, хоть гнилое яблоко — хоть что-нибудь! — но всем плевать…       Ян уже готов разразиться очередным шквалом проклятий: нашлись чистоплюи, ничуть не лучше самого Яна — а туда же, судить берутся! — как Вэнь-не-Вэнь всё же говорит:       — С Хуном всё в порядке, уже летать пробует. Только по тебе скучает, пришлось ему в гнездо одну из твоих рубашек отдать… — «Всё равно тебе уже не понадобится» — повисает в воздухе, так и не сказанное. Вместо этого гуй недобитый спрашивает: — Хочешь, принесу его, поговорите?       Ян проглатывает все заготовленные ругательства. Хочет ли он поговорить с Хуном? Какая-то часть Яна уже предвкушает: как запустит пальцы в мягкие перья, как теплый комочек заберется на плечо, прижмется к шее и запищит на ухо; царство Нанькэ — никто его к Яну не допустит, конечно, и смысл тогда? И вообще, может вэньский выродок любого попавшегося вороненка притащит — и как Ян проверит, что это именно Хун пищит там, за камнем?       Он всё равно отвечает:       — Хочу.       Гуй-не-гуй в очередной раз просовывает ему миску:       — Поешь. Я схожу за птенцом.        И уходит, оставляя Яна гадать: действительно ли он принесет Хуна, или просто обманет, чтоб Ян был посговорчивее и потише? И жрал, чтоб протянуть до их гуева ритуала, а не сдохнуть так же, как… А может, он все-таки в самом деле еще жив — его Хун?       Появление сторожа он опознает раньше, чем слышит хрипловатый писк: где-то у сердца тонко тренькает и натягивается струна тоньше волоса, но крепче стали.        — Хун! — Ян бросается на пол, скребет в щели под камнем пальцами. — Хун! Птенец!       С той стороны вороненок захлебывается горестным плачем, не имея возможности добраться до хозяина, он даже голову под камень засовывает, и Ян чувствует знакомый щипок за кончик пальца — но это и все, что они могут.       Долго свидание не длится — гуев Вэнь забирает Хуна со словами, что ему пора, а оставлять вороненка здесь без присмотра он не намерен, и обещанием прийти в следующий раз сразу вместе. Ян не удерживается — провожает его новым шквалом проклятий. В груди что-то тянет; Ян предполагает, что это последствия его попыток установить между ними с Хуном кровную связь, которая сегодня, когда Хун цапнул его за палец, обновилась, и весь вечер — утро? — усердно перебирает в памяти всё, что он вообще знает о подобных связях. Выходит не так уж и много — мысли не занимают его надолго. А время всё тянется; а гуев Вэнь всё не приходит. Голоса в его голове наглеют и смеются, и шепчут, шепчут… Пока он не засыпает — глубоко и без снов.