Заложник

      Сичэнь ничуть не сомневается, что на Дуань-У, несмотря на официальное приглашение главы Цзян, собственные старейшины и примкнувший к ним дядя отпускать его в Пристань Лотоса не хотят. Собственно, так оно и есть. Нет, никто ему прямо не запрещает, и даже тема визита в Ляньхуа У не поднимается в разговорах, но Сичэнь смотрит на прирастающую день ото дня гору бумаг, с которыми может разобраться якобы только он, и в груди клокочет злость. Пока еще — веселая, подпитываемая азартом: обойдет ли он старых зануд в этом случае, или все-таки нет, и придется удирать из собственной обители тайком, словно ученик в самоволку?       Естественно, он и о бумагах не забывает, но стоит перебрать их, и становится ясно, что две трети этого непотребства — это то, с чем глава разбираться самолично не должен. И он тратит целую ночь на то, чтобы закончить свою часть работы, а утром, сразу после завтрака, собирает всех причастных к этому милому маленькому заговору и устраивает разнос с громами и молниями, в конце ставя совет перед фактом своего отбытия в Юньмэн.        — Сичэнь! — чуть позже на пороге его ханьши воздвигается воплощенным укором дядя, но Сичэнь оборачивается к нему, кажется, не удержав лица, так что дядюшка захлопывает рот, забыв, что собирался сказать.       — Вы что-то хотели передать Ванцзи, шуфу? — протягивает ему «руку помощи» Сичэнь.       Дядя хмурит брови в том самом суровом выражении, которое обычно предвещает высказывание строгого порицания оплошавшему племяннику. Сичэнь стискивает зубы и готовится терпеть — несмотря ни на что, он всё же почтительный племянник и не собирается ссориться с дядей без действительно серьезного повода. Он и так в прошлый раз высказался излишне резко — хотя не жалеет ни об одном своём слове и готов при нужде каждое подтвердить.       Видимо, как бы Сичэнь ни старался держать себя в руках, лицо у него всё же меняется: дядя при взгляде на него словно сдувается — разглаживается складка меж бровей, зато глубже обозначаются печальные морщинки у рта. Проглоченная отповедь, видимо, жжёт его изнутри, и чтобы не дать ей вырваться на волю — дядя краток:       — Ванцзи передай поздравления с праздником. А это — Вэй Усяню, он просил.        На стол перед ним ложится большой запечатанный конверт.  Сичэня гложет любопытство: что за дела могли образоваться у дяди и Вэй Усяня? Они, вроде, научились друг друга терпеть — но не более! И большая часть переписки дицю с Облачными Глубинами идёт со старейшиной Лань Лисю или целительским павильоном, причём через Вэй Усяня же артефакт. Почему, кстати, дядя не воспользовался им?       Сичэнь размышляет слишком долго: дядя всё же прожил на свете дольше него и уходить от нежелательного разговора умеет не хуже, и когда Сичэнь придумывает, как удовлетворить это клятое любопытство — и при том сделать это в рамках гуевых правил, которые совать нос в чужие дела и проявлять это самое любопытство запрещают пятью разными формулировками! — дядя уже прощается и выскальзывает за дверь.       Единственное, что Сичэнь успевает заметить — как полегчала его походка, словно дядя… доволен?       Сичэнь не хочет гадать — до отъезда осталось не так много времени, и он предпочитает потратить его на то, чтобы завершить дела и отдать последние распоряжения.       Мысли, тем не менее, сами собой кружат вокруг странного дядиного визита. И только когда Сичэнь уже поднимается над Юньшэном на мече — его озаряет: дядя всё же очень хорошо его знает! И этот визит был мелочной, недостойной  почтенного учителя и достойного мужа местью, потому что кому, как не дяде, знать его любознательность!       Сичэнь смеётся: что ж, дядя имеет право на свои маленькие шалости — если их позволяет себе и сам Сичэнь. А он всё ещё может спросить о письме у Вэй Усяня.        В полете непозволительно чересчур отвлекаться, но лететь Сичэню недолго, только до Цайи, где он намерен купить пару кувшинов «Улыбки Императора». А после он активирует талисман, на котором постоянно горит значок готового к приему маячка. Сичэнь, конечно же, знает, что Вэнь Цин настрого запретила Вэй Усяню пить вино. Но — в Сичэне сейчас кристально четко видно дядино воспитание — это будет его маленькая месть за бешеную цену, заломленную за почтовый артефакт. К тому же, однажды Цзучишоу разрешит своему самому сложному пациенту винопитие в разумных пределах, вот тогда и порадуется дицю своим запасам, верно? Ну, это, конечно, если вино у него не изымет глава Цзян и не разопьет сам. Тогда это будет чуть-чуть более жестокая месть, ох…        В Цайи Сичэнь забирает и давно уже заказанные по просьбе диди струны для циня, и несколько прекрасных шелковых кистей с разнообразными подвесками — Ванцзи втайне лелеет мысль о том, что однажды Вэй Усянь снова решится взять в руки флейту, так что подвески — это подарок на будущее, который будет ждать своего часа. Диди уверен, что дождется. Сичэнь в принципе сопереживает обоим, и дицю, и диди. С флейтой у Вэй Усяня связаны не самые лучшие воспоминания, Ванцзи в этом смысле, должно быть, не совсем понимает своего нареченного, для него музыка, какой бы она ни была — священна, как глас богов.       Ступая на площадку перемещения в Ляньхуа У, Сичэнь всё ещё думает о музыке. Он сам уже давно не играл просто так, а в дуэте с братом — и того дольше; может, в честь праздника удастся?        Видя, как его встречают: брат — с искренней радостью, Вэй Усянь и Цзян Ваньинь — вежливо, но вполне тепло, Сичэнь уверяется: удастся. Здесь на праздниках принято веселиться, а не следить за регламентом.

***

      Пристань Лотоса прекрасна в это время года, словно юная небожительница, увенчанная  множеством цветов, но пока еще не тех, что дали ей имя: бутоны лотосов еще только набирают силу, они даже не показались из-под воды, хотя листва уже разворачивается зеленым ковром в специальных заводях. Но середина Великого озера чиста, чисты от лотосов и те части прибрежных вод, у которых устроены пристани Юньмэна и разгрузочные доки для торговых кораблей. Сам же город, как и резиденция правящего клана, перед праздником украшен флажками, цветами, фонарями всех возможных расцветок и форм, а уж сколько их продается с прилавков водного и наземного рынков — исчислению не поддается. Так как срочные и текущие дела, благодаря усовершенствованной почте Вэй Усяня, Сичэню удавалось решить с главой Цзян и на расстоянии, его не хватают и не тащат в кабинет, как дракон — добычу, а отпускают прогуляться по городу, предупреждая, что не стоит гостю хватать вкусности с уличных лотков, даже если очень захочется: его будут ждать на семейный обед, отказ — категорически! — не принимается.       Сичэнь, впрочем, и не собирается опрометчиво накидываться на юньмэнскую пищу: ещё помнит, что здесь предпочитают острое — и не желает, переев после долгого питания пресными блюдами Юньшэна, получить несварение. Хотя и не удерживается от сладкого цунцзы в лотосовом листе — слишком завлекательно отовсюду пахнет!        И не только пахнет — веселый смех, разговоры на резковатом для его уха юньмэнском говоре и слышащаяся тут и там  простенькая музыка заполняют уши. Душа Сичэня согревается после холода неодобрения в собственном клане, разве что компании не хватает… Но Минцзюэ будет праздновать дома, с Хуайсаном и своими людьми.       Так он думает, пока не выходит к пристани и не встречает на ней просто нестерпимо ослепительно сияющего лукавой усмешкой Вэй Усяня и Ванцзи, неизменно следующего за ним.        — Ах, дабо, вот и вы! Очень, очень вовремя мы вас нашли, — радуется дицю, бесцеремонно подхватывая за край рукава. — В Пристани уже собрались все, кого мы хотели собрать. Даже моя драгоценная шицзе с мужем и наследником Цзинь. Идемте же!       Сердце переполняет предчувствие чего-то… чудесного? Словно мало ему предвкушения праздника, когда сам глава Цзян выйдет на традиционную пляску на лодках!        Сичэнь помнит: однажды он был в Пристани Лотоса на Дуань-У, когда о войне еще никто не задумывался. Сколько же ему тогда было? Еще была жива мама, и Ванцзи тогда оставался в Юньшэне, ожидая встречи с ней, а Сичэня, как наследника, дядя взял с собой. Сичэнь только сейчас внезапно понимает, отчего дядя так противился тому, чтобы он отправлялся в Юньмэн именно на этот праздник: дядя тоже помнит тот! И — ах! — наверняка помнит бесстыдный танец цзянских заклинателей, загорелые тела которых по традиции прикрывали лишь белые ку да собственные распущенные волосы. А шелк от воды становится почти прозрачным…       Сичэнь мимолётно радуется, что Ванцзи танцевать не положено, и мысленно сочувствует ему же: потому что Вэй Усянь танцевать точно будет. Учитывая нрав Ванцзи, это для брата будет сущей пыткой: и потому, что можно будет только смотреть — но не трогать, и потому, что смотреть будет не только он.       А потом все посторонние мысли выметает из головы, потому что они приходят в чжунтан — и там не так много людей, чтобы Сичэнь не заметил человека, главного для него.       Макушка Минцзюэ, даже когда он сидит, возвышается над остальными, словно гора над холмами. И Сичэнь на миг забывает, что они здесь не одни, и идёт к нему, притянутый, словно кусочек железа к камню цыши.       Его рассеянности вежливо не видят, лишь брат аккуратно трогает за рукав и указывает на ближний к А-Шу столик. Сичэнь и это едва замечает: весь поглощён широкой улыбкой и довольным прищуром соколиных глаз. Рядом, словно птичье крыло, взмахивает расписной веер: Хуайсан прикрывает половину лица, должно быть, пряча усмешку. Сичэню все равно: младший брат его возлюбленного видел их с А-Шу во многих состояниях, он уже привычен, хотя насмешливо щурится все равно каждый раз. Мимолетно Сичэнь думает, что непременно вернет ему все насмешливые взгляды, когда А-Юнь влюбится сам и будет вести себя так же рядом со своей избранницей.        Когда все рассаживаются и слуги вносят подносы с угощением, Сичэнь чувствует, как что-то царапает его сознание. И только позднее понимает: в зале сидят глава Цзинь и его прекрасная супруга, но Цзинь Яо здесь нет. Как он мог не заметить, что нет его названного брата?!        Стыдно. Стыд горечью расползается от корня языка, когда он спрашивает у Цзинь Цзысюаня, отчего здесь сегодня нет его кровного брата. Глава Цзинь вздыхает:       — Его приглашали тоже, и мы с Яньли уговаривали его отправиться с нами, но он отказался, глава Лань. Сказал, что дел в Ланьлине выше коньков дозорных башен, отправил нас отдохнуть, а сам… «Я наотдыхался у братьев, сюнчжан»! — очень похоже передразнивает, Сичэню на миг даже мнятся ямочки на его щеках: Яо в самом деле немного похож на своего старшего брата, цзиньская кровь в нем сильна, несмотря на то, что внешне он больше взял красоту своей покойной матери, нежели смазливость отца.       Сичэнь даёт себе зарок: на обратном пути завернуть в Ланьлин. Он не видел А-Яо с того последнего совместного визита в Цзиньлин Тай, и даже письмами обменивался не так часто… Сичэнь мог бы оправдаться тем, что у него нынче хватает и других забот — но не станет. Зная — теперь зная! — насколько они с А-Шу важны для Яо, бросать его пускай и не совсем в одиночестве, — в последнее время он сблизился и с кровной семьёй, — но всё же почти без внимания, со стороны Сичэня — серьезный промах.       Долго себя корить, впрочем, не получается. Сичэнь ещё со времён их учёбы в Гусу заметил, что дурное настроение редко задерживается там, где Вэй Усянь и Не Хуайсан задались целью кого-то развеселить — и сейчас они увлечённо веселят всех присутствующих, перебрасываясь через столы шутками и насмешками. Как при этом Вэй Усянь умудряется заодно уделять немалую долю своего внимания Ванцзи и А-Юаню — удивительно, но обделёнными они не выглядят.        «Запомни, — говорит себе Сичэнь, — так должен выглядеть отец».        Он знает, что не только он смотрит сейчас на Вэй Усяня, но и все присутствующие мужчины. Может, это и смешно — искать пример отцовства в том, кто лишь едва-едва перешагнул рубеж юности, но… разве у них есть иной? Даже А-Шу не может похвастаться тем, что его отец был более родителем, нежели главой клана. Конечно, Вэй Усянь — не глава, но он — второй после него, и несет ответственность за клан не меньшую, а учитывая все его обязанности — как бы и не большую, чем глава. 

***

      Обед проходит достаточно быстро и весело, чтобы промелькнуть почти незаметно. А после Цзян Ваньинь предлагает всем гостям Пристани пройти на главный причал, где для них уже приготовлен навес и удобные сидения. И когда там, под навесом, собираются все, места для самого главы ордена и его чжушоу остаются пустовать. Сичэнь прислушивается к мягкому и восторженному голосу Цзян Яньли, которая воркует над сыном (он еще слишком мал, чтобы что-то понимать, но его тоже вынесли сюда, наверное, это тоже какая-то традиция Цзян) и рассказывает ему, что сейчас на озере будут танцевать двое, воплощая древнюю легенду о прародителе клана и его побратиме.       Сичэнь посылает А-Шу извиняющийся взгляд и занимает место рядом с Ванцзи. Он подозревает, что диди в эти кэ, пока будет длиться танец, понадобится его поддержка.       На берегу, на пирсах городских пристаней столько народа, что, кажется, не только весь город вышел туда сегодня, но весь округ Юньмэн собрался, чтобы, наконец, убедиться: в Озерный Край пришел мир, те, кто защищает и бережет его, белокрылыми журавлями готовы возвестить об этом. И когда откуда-то из-за мыса стремительной рыбкой вылетает лодка с двумя гребцами, делает круг и останавливается там, где их могут увидеть все собравшиеся, воздух сотрясают приветственные крики толпы.       Полузабытые детские впечатления  сплетаются с тем, что Сичэнь видит сейчас. Чёрные полотнища волос, взлетающие в воздух и плащами укрывающие танцоров в такт музыке, сияющие на обнажённой коже капли воды, стремительные жесты рук, и вправду похожие на взмахи журавлиных крыльев, высокие плавные прыжки, поклоны и повороты… Сичэнь любуется, как любовался бы полётом настоящих птиц. И даёт себе очередной за вечер зарок: его дети однажды тоже будут гостить в Юньмэне на  Дуань-У.        Брат рядом тоже любуется, но судя по едва заметному трепету ресниц и порозовевшим ушам — отнюдь не так невинно, как сам Сичэнь.        — Так красиво, диди, правда? — Сичэнь мягко касается его плеча, чувствуя под шелком нарядного ханьфу дрожь, пробегающую по окаменевшему в попытке сдержаться телу.        Пальцы Ванцзи, вопреки его привычке стискивать колени и ткань в минуты душевного волнения, не сжаты, они словно перебирают струны циня, и Сичэнь понимает: брат его, кажется, даже не слышит, он весь там, весь внимание и готовность породить очередной шедевр. Сичэнь знает, что Ванцзи иногда пишет музыку, хотя в их клане самодеятельность не поощряется. Старейшины считают, что следует учить то, что уже создано и отполировано (выхолощено — считает сам Сичэнь) веками повторений. Какое счастье, что его диди все-таки бунтарь! И как же невыразимо жаль, что этот бунтарский дух все же покинул Юньшэн, следуя зову сердца. Но он готов сделать все, чтобы новые поколения Лань взрастали в большей свободе. Может быть, тогда среди скромных тихих орхидей проклюнется еще не один пламенный цветок?        Танец заканчивается. Глава Цзян с побратимом поднимаются на причал — оба тяжело дышащие, с одинаковыми широкими улыбками. Принимают из рук адептов свою одежду — которую, впрочем, не торопятся надевать. Цзян Ваньинь встряхивает головой, пытаясь убрать упавшие на лицо пряди; Вэй Усянь переминается с ноги на ногу, словно не в силах устоять на месте, косит взглядом на Ванцзи…       Сичэнь оказывает им ответную любезность за начало вечера и отходит от брата к А-Шу. Тот в Юньмэне на Дуань-У раньше не бывал, и бурно делится впечатлениями… Когда Сичэнь оборачивается обратно — брата с его супругом на прежнем месте уже нет, да и вообще на причале не видно. Цзян Ваньинь — есть, и даже уже одетый, но все еще босой — он сидит на досках, болтая ногами в воде, и ждёт, пока ему заплетут волосы.       Сичэнь снова отворачивается. Всё же кое в чём дядя прав — юньмэнцы те ещё бесстыдники. Цзян Ваньинь с девой Вэнь могли хотя бы отойти с людного места… С другой стороны — видимо, они потому и остались в людном месте, чтобы не превращать всё в настоящее бесстыдство. А еще это их открытое ухаживание — на самом деле вовсе не бесстыдство, но Сичэнь понимает это уже позже, когда они смотрят гонки драконьих лодок, среди которых в этом году все еще нет команды с Пристани Лотоса, к сожалению. Это способ показать людям, что мир вернулся и в клан, который хранит эту землю, эти воды и этих людей. Настоящий мир, с обещанием новой жизни и новой, открытой любви. Это способ показать, что будущая Госпожа Пристани будет не просто супругой, но возлюбленной спутницей Господина Ляньхуа. Юньмэнский Дракон нашел себе драконицу под стать, и однажды они сплетутся, как те, что украшают врата резиденции и двери всех значимых мест в ней наравне со священными цветами лотоса.       Сичэнь полон впечатлений, как крепкого вина. Ему просто необходимо выплеснуть их, и он просит разрешения у Цзян Ваньиня сыграть на сяо прямо здесь.        — Конечно, глава Лань, — тот улыбается открыто и весело, понимающе. Сичэнь никогда прежде не видел у него такой улыбки — это еще одна нота в его мелодию. — Для людей Юньмэна это будет честью.       Сичэнь играет. Иногда вплетает в мелодию обрывки классики — потому что ну не зря же она пережила века и эпохи, но в остальном играет… То, что видит.       Веселую, мальчишескую улыбку Цзян Ваньиня; едва заметный, но полный тепла изгиб губ девы Вэнь; довольный прищур жениха и радостный щебет его брата, тесные объятия вновь появившихся откуда-то диди и его мужа, заливистый смех их сына.       В какой-то миг — Сичэнь не успевает заметить — к голосу сяо присоединяется цинь, расцвечивая мелодию неутихающим шелестом речных волн, светом фонариков и потрескиванием искр в очаге, стуком бамбуковых мечей на тренировочном поле и шелестом кисти по бумаге…       Они играют долго, Сичэнь видит это по солнцу и ощущает в ноющих губах и пальцах, тяжести собственного дыхания, но он счастлив. И когда заканчивают — музыкантов одаривают благодарными и приветственными криками не тише тех, что звучали для танцоров. И это наполняет Сичэня новыми силами, словно похвала вливается в его духовные вены легкой, пряной и острой волной местной ци.       Но и на этом праздник еще не кончается, хотя солнечный свет становится закатно-золотым. Сичэнь вспоминает: тогда, в детстве, то, что должно произойти сейчас, потрясло его ничуть не меньше, нежели Журавлиный танец главы и его чжушоу. Он весь обращается в слух, А-Шу замечает это и вопросительно касается кончиками пальцев кисти.       — Слушайте, просто слушайте, — говорит Сичэнь, почти умоляя и А-Шу, и его диди.       Замечает, каким внимательным становится Хуайсан, как слегка напрягается Минцзюэ, как Вэй Усянь, передав сына Ванцзи, делает шаг к супругам Цзинь и низко кланяется, что-то тихо говоря. Как Цзинь Цзысюань смотрит на жену, ловит ее взгляд и кивает, а Цзян Яньли отдает своего сына, уставшего и потому хнычущего, мужу. И эти двое, трое — Цзян Ваньинь присоединяется к ним почти сразу — идут на край причала. Сичэнь смотрит, широко раскрыв глаза, как они вытягивают руки над водой, замечает почти невидимую вспышку духовной энергии — и первые капли крови падают в воду, почти одновременно с тем, как два голоса — мужской и женский — выпевают первые слова благодарственного канона. Цзян Ваньинь не поет, похоже, стесняется это делать на людях. Вэй Усянь старается за двоих, и у него удивительно красивый голос в эти мгновения, хотя и в обычное время он тоже приятен.        Несколько фэнь спустя канон подхватывают другие голоса — поют все юньмэнцы, все, кто живет от реки и великого озера, все, кого они кормят. В воду льют молоко и вино, бросают рассыпчатый рис и пшено, а после опускают на волны зажженные фонарики, и берега Ляньхуа словно окаймляет золотое ожерелье.        На этом официальная часть празднества закончена, хотя сам праздник продлится до утра для всех желающих, и еще много фонариков будет отпущено в воду, много подношений сделано, и, как припоминает Сичэнь, не только кровью, вином и молоком, но и… Ох, об этом ему думать не стоило, потому что в крови мгновенно вскипает желание взять А-Шу за руку и отправиться в какую-нибудь тихую заводь совершать подношение Чанцзян и Ляньхуа со всем тщанием истинного сына Лань!       Сичэнь не успевает додумать мысль. Ни о том, почему, собственно, не стоило, ни какую другую: А-Шу придвигается ближе, слегка наклоняется — его горячее дыхание на ухо и выметает из Сичэня всякие мысли — и спрашивает:        — А-Хуань, пойдем? Мелкий — уж не знаю, как он сам разузнал — с утра мне такие красивые заводи показывал; говорил — безлюдные; туда раньше только тех, кто из клана Цзян, пускали — и сейчас никого нет…       Его шепот гудит в ушах, как боевой горн, а собственная кровь вторит барабанным боем. Сичэнь, особо даже не прикрываясь рукавом, сплетает их пальцы и ответно шепчет:       — Веди.        В это мгновение — и еще долго-долго после — ему плевать, что подумают и скажут хозяева Пристани Лотоса, заметив исчезновение двух гостей.

***

Заводь оказывается в самом деле безлюдной, закрытой ото всего мира густыми ивами и камышами, поросший травой берег — чуть топким у самой воды, но выше по склону трава — что шелк. В рукавах А-Шу — целая куча талисманов от гнуса («Я же знал, куда иду, А-Хуань!»), а парадные одежды обоих вышиты таким количеством защитных печатей, что остаются чистыми и почти не мятыми даже после всего, что они на них, брошенных прямо на траву, творят. Впрочем, не только на них: Сичэнь и Минцзюэ, как и полагается, усердно жертвуют янский жемчуг Великому Ляньхуа, сплетаясь телами и в теплых, прогретых солнцем водах.        Позже, лежа в объятиях возлюбленного А-Шу и глядя в густую синеву ночного неба, расцвеченного мириадами звезд, Сичэнь спрашивает:       — Как думаешь, нас пригласят на следующий год на Дуань-У, или из-за нашего бесстыдства откажут?       А-Шу хохочет, и Сичэнь смеется вместе с ним, понимая, какую глупость брякнул.        — Не думаю, что для Драконов Ляньхуа то, что мы творили — такое уж бесстыдство, — усмехается жених. — Не на пристани же под Цзянмэнь!       — Даже если бы и там — ничто не переплюнет бесстыдство самих хозяев Ляньхуа-У, — фыркает Сичэнь, довольно жмурясь.        Ему хорошо. Нет, даже не так. Он счастлив.