Заложник

      Цин искренне восхищается своим мэнди, но кроме того — ужасается, потому что его разум способен не просто придумать что-то революционно-новое, фантазии, вон, и у главы Яо полно. Нет, Вэй Усянь это новое способен и воплотить, и при том, не в нечто громоздкое и невероятно трудноисполнимое, хотя, глядя на толстенную кипу листов с расчетами, которая выросла за время их работы над ритуалом, именно такое впечатление у нее и было. Сейчас, пересчитанные почти тридцать раз, переписанные набело, расчеты умещаются в тоненькую книжицу, большую часть в которой занимают схемы печати и начертания отдельных символов. Пояснений к ним совсем немного, и если такая книжица попадет в руки чужака, он ничего не сможет понять и повторить.        В печати восемь защитных контуров, и одно только это подтверждает, насколько опасно будет буйство сил внутри нее.        — А-Сянь… Ты уверен, что это вообще стоит делать?        Вопрос звучит уже не впервые, и ответ на него неизменен:       — Да.        — Мы влезаем в божественные замыслы.        Для Цин это непостижимо уму: взять человеческую жизнь, судьбу, и стереть ее, как рисунок в пыли стирается мокрой тряпкой, только и разницы, что невозможно выбрать какой-то определенный кусок этого рисунка: стерто будет все почти до самого начала. Сколько бы А-Сянь и она ни бились, получается полный откат до одной-единственной точки, в обоих случаях, что с Сюэ Яном, что с Мо Сюаньюем. Девятьсот дней, тридцать месяцев, два с половиной года. Словно бы именно в этом возрасте с обоими что-то случилось, или, может быть, что-то происходит с телом человека именно по достижению такого возраста? Или с его разумом? Безумное количество знаний, которые еще не открыты! Цин всегда больше тяготела к работе с энергией тела, но сейчас ее мысли занимает другое направление, чрезвычайно сложное, не придуманы даже определения и названия тому, что следует изучить, слишком мало исходных данных, никто прежде не утруждался подобным! Цин преуспела в самой основе работы с духовной системой тела заклинателя, она продолжает совершенствовать свои знания о ней, но это… Это абсолютно отличное от прежних ее занятий знание.        — Да, — снова говорит А-Сянь и усмехается. — Именно это мы и делаем. Так что учти, тебе, как и нам с Лань Чжанем, придется достичь бессмертия, чтоб не попасть на суд к Яньло-вану.       Цин сдаётся. Она, как уже однажды, с этим же человеком, было, отсекает от себя сомнения, размышления о праведном, неправедном и допустимости вмешательства — и оставляет чистую жажду познания, азарт, заставляющий хотя бы попытаться узнать предел своих сил. В тридцать первый раз просматривает их записи, уже не для того, чтобы проверить, лишь пытаясь осознать величину замысла и понять, как они — Вэй Усянь в основном, ей бы подобное и в голову не пришло — вообще смогли о подобном задуматься.       Вэй Усянь записи не пересматривает. Удостоверившись, что они всё рассчитали верно, он откладывает их в сторону, даёт себе несколько дней отдыха, в которые занимается лишь неотложными делами, учениками и семьёй, в остальное время валяясь на нагретой солнцем крыше главного здания… И начинает новый эксперимент.       Цин приходится вспомнить все, что она знает о циркуляции и истечении энергии в теле заклинателя — Вэй Усянь допрашивает ее так, словно брал уроки у дядюшки Жоханя, чтоб ему в Диюе вечность коротать!        — Ты же знаешь, что рядом с сильным совершенствующимся простой человек или даже слабый заклинатель чувствует себя неуютно, на него словно что-то давит? Это и есть бесконтрольное истечение ци, оно присуще каждому живому, и в большей степени у заклинателей формирует ауру, нежели цзин. С помощью духовного зрения или целительских печатей можно увидеть и расшифровать все аспекты… Кхм, ну, большую часть их.       — Как в той печати, куда ты меня загоняешь каждую неделю? — хихикает А-Сянь. — Но да, я знаю. И собираюсь сделать амулет, который полностью скрыл бы и ци, и цзин. Попросту, сделал бы заклинателя «невидимкой» для любой твари, ориентирующейся на ци или жизненную силу.        — Это невозможно, — говорит Цин.       А-Сянь хохочет в голос.       Ну да, ну да, кому она это говорит?       — Давай поспорим, цзецзе? — лукаво щурит глаза ее сумасшедший мэнди. — Если я это сделаю, ты подойдешь и привселюдно поцелуешь А-Чэна на тренировочном поле!       Цин задыхается от возмущения. Нет уж, она на это не купится: целоваться — или не целоваться — с женихом она будет исключительно по собственному разумению, а не с подачи этого бесстыдника!        Цин отчитывает его, смеющегося, почти начисто забывая, с чего вообще начался этот разговор. Ненадолго — отсмеявшись, Вэй Усянь продолжает выпытывать у неё подробности. Потом — на несколько дней запирается в своей мастерской… Цин с некоторой опаской прислушивается к происходящему внутри и каждый день проверяет его самочувствие: в конце концов, он собирается воздействовать на энергии тела, и не с его прошлыми травмами — именно в этой области наиболее сильными! — пускать дело на самотёк. Да и даже если не учитывать старые травмы — Цин недаром назвала саму возможность полного сокрытия всех энергий тела «невозможной». Потому что истечение энергии, как и её получение, сиречь обмен энергий с окружающим миром — является необходимой и жизненно важной частью бытия любого живого  существа, будь то человек или зверь, и при нарушении этого обмена ничего хорошего не выходит.       Через время Усянь приглашает её в мастерскую и показывает начерченную на полу печать. Просит:       — Проверь, цзецзе, а? Я всё-таки не лекарь, мог что-то упустить!       При этом Вэй Усянь светится таким довольством, что ясно: он совершенно точно уверен, что ничего не пропустил, а печать ей показывает лишь с двумя целями: успокоить её душу и похвастаться.       Ради своего спокойствия Цин даже готова открыто выразить свои искренние изумление и восторг: у него всё-таки получилось! На том месте, где он стоит в своей печати, она не чувствует ничего живого. Словно там… просто лежит камень. Или давно мертвое дерево, как те стволы, что люди Юньмэна вылавливают из болот и продают по цене железа.       Вэй Усянь любовно оглядывает своё творение:       — Осталось самое простое: оформить это в талисман! Или все же в амулет? Хм, надо еще подумать, что взять за основу… — он стучит по губам пальцем, снова уходя в свои мысли.       Цин молчит. Она не собирается спорить и доказывать, что сложить многоконтурную печать в один-единственный талисман — невозможно, и напрашиваться на очередной глупый спор. Лучше она пораньше закончит свои дела в лекарском покое — и прогуляется на тренировочное поле. Ближе к вечеру, когда рядовые адепты своё уже оттренировались, а Вэй Усянь обычно занят семьей, туда наведывается Цзян Ваньинь. Ей нравится наблюдать за ним, нравится смотреть, как вокруг него вьется прирученной молнией Цзыдянь или сверкает в выпадах и блоках Саньду, а то и оба духовных оружия вместе — тогда он похож на Небесного Императора, но такое не произносят вслух — небожители ревнивы и жестоки.       Она уходит из мастерской мэнди — сейчас его лучше не отвлекать, свое мнение и восхищение она уже высказала, ему этого хватит для «подзарядки» его творческого разума. Тем более, когда она закрывает дверь, Вэй Усянь уже начинает свой мыслительный процесс: движется вокруг печати вкрадчивым охотничьим шагом, разминая руки и плечи.        А вечер приходит так быстро, что она вздрагивает от колокольного перезвона и отрывистой переклички полусотни молодых луженых глоток: это стража отмечает час Сюй-Гоу — время, когда в обычных поместьях выпускают сторожевых псов, но не здесь. Здесь, когда закрываются внешние врата, обозначая то, что в резиденции ордена закончен прием просителей, по стенам пробегают призрачные огни сторожевого заклятья: никто, не имея специально зачарованного пейю или же кланового колокольчика Цзян, не проникнет незамеченным.        Цин убирает на место все, чем занималась до этого момента, моет руки и берет с перекладины накидку, сотканную из шелка с пухом местных уток — невесомую, но очень теплую. К ночи над Ляньхуа проносится ветер, совсем как на морском берегу, выстужая воздух и порождая после густой, словно соевое молоко, туман. Накидка — подарок Ли-цзе, заворачиваясь в нее, Цин словно окунается в нежность названной сестры, и это все еще непривычно — но очень приятно.       Цин идёт к тренировочному полю неторопливо, всей собой впитывая и сырость вечернего ветра, и теплое касание шёлка и пуха к плечам, и перекличку ночных птиц где-то над водой.       Когда она приходит на место, тренировка уже в самом разгаре. Лиловая молния вьется вокруг стройной мужской фигуры, подсвечивает то суровый изгиб бровей, то жесткую линию губ… Цин по устоявшейся уже привычке не заходит на само поле, останавливается в тени на границе кольца фонарей, обрамляющих эту площадку, и любуется.       Цин думает о том, как странно в их поколении пошутили стихии: владыка Ляньхуа, молодой речной дракон — ничуть не уклончив и не мягок, а из текучего в нем — разве что движения в танце. Зато он гневлив и вспыльчив, как порох… нет, скорее — как та самая молния, что пляшет у него в руках.       Молния порождает огонь, это Цин знает точно: она и сама видела, как занимаются от единственного удара небесного копья деревья, видела и остающиеся от молний травмы — ожоги, пускай и странные — но это точно были ожоги.        Сама Цин, может, и не сравнится ни нравом, ни талантом заклинателя — она, в конце концов, выбрала себе стезю лекаря и довольна ею — с виднейшими представителями своего клана, но она тоже — огонь. Не бесстрастное солнце, что может как согреть, так и обжечь; не тепло очага — слишком для этого вспыльчива; и, она надеется, не свеча, готовая погаснуть от ветра.       Скорее — хочжецзы. Тлеет в своём бамбуковом футляре, равно готовая зажечь и фитиль свечи и — как бы ни пугали саму Цин эти мысли, но ведь именно так и произошло — тот фитиль, что ведёт к мешку с порохом.        Так или иначе, а если у их с Цзян Ваньинем детей проявится хоть капля присущей истинным Цзян — судя по рассказам о Цзян Фэнмяне и характеру мэнцзе — мягкости, Цин сочтет это не иначе как чудом. Впрочем, даже если по натуре их дети — Пресветлая Гуаньинь, их дети! — будут сплавом огня земного и небесного, она знает, кто с легкостью примет его в свои ладони, превращая из бесформенного сгустка стихии в драгоценность.        Цин слегка вздрагивает: лиловая молния проносится так близко, что она чувствует характерный запах, но Цзыдянь не просто так бьет в считанных чи от нее — он сворачивается в кольцо, пляшет обручем, будто свихнувшийся змей-измеритель, схвативший пастью собственный хвост.        — Поймал тебя! — смеется А-Чэн, улучая миг, когда можно перешагнуть кольцо живой молнии, шагает к ней, обнимая за плечи горячими сильными ладонями.        Их губы встречаются на середине того расстояния, что требуется ей, чтобы дотянуться до него, высоченного! — и ему, чтобы наклониться к ней. Поцелуй жжёт, как перец, как солнечные лучи в полдень, как неосторожно поднесенный слишком близко огонь, и от того, чтобы поддаться этому пламени и вспыхнуть в ответ, Цин удерживает лишь зябкая прохлада вечернего ветерка где-то на затылке. И А-Чэн это прекрасно понимает. Гаснет кольцо лиловой молнии, возвращаясь на его палец тяжелым перстнем, глава Цзян подхватывает ее на руки.       — Бесстыдник! И после этого ты ругаешь своего брата? — Цин прячет горячее лицо в его плече.       — Я — глава ордена, мне можно! — высокомерно вздергивает голову ее жених. Высокомерие, разумеется, наигранное — но только отчасти, а под ним прячется неуверенность, которую ей нужно развеять.       — Разумеется, глава Цзян, вам можно все, — тихонько смеется Цин.       Щеки все равно горят. И ничего большего, чем поцелуи, меж ними не будет — пока. Но как же хочется… Так странно чувствовать, что она, прежде считавшая, что эта сторона человеческого бытия для нее несущественна и легко отсекается медитацией и кое-какими травами, была не права!       

***

      Утром Цин видит на завтраке опять не спавшего ночью мэнди. Определить проще простого: спавший, Усянь весь завтрак пытается проснуться окончательно, хотя удается ему это только после большой пиалы чая с женьшенем. Не спавший бодр и сверкает глазами в обрамлении пока еще легких теней. И Цзи-эр, хоть и недоволен, но не встревожен. Значит, всего одна бессонная ночь.        — А я сде-е-елал, я сделал, Цин-цзе! — смеется Вэй Усянь. — Смотри!       У него на ладони поблескивает сложным узором из линий печати… гуйгунцю размером с локву, выточенный из черного нефрита, если судить по маслянистому блеску камня.        — Я назвал это «ловушкой для бабочек».        Мэнди сияет улыбкой и расхваливает попеременно себя и артефакт; Ваньинь расспрашивает его: он в работе артефакторов смыслит ещё меньше, чем Цин и Ванцзи, а потому в середине работы к брату обычно не лезет: всё равно знает, что ничего не поймёт, а в конце концов хвастаться и ему будут. Так что он, в отличие от них с Ванцзи, о том, что именно его неугомонный шисюн изобретал все эти дни, не знает — и теперь внимает со всем интересом. И по лицу видно: впечатлен и уже обдумывает, куда этакую штуку можно применить и кому продавать — если продавать вообще.       Цин тоже думает. Она — целитель, она точно знает — из собственной практики может вспомнить случаи — когда подобный артефакт мог бы помочь спасти жизнь. Хотя бы тем, что целителю не пришлось бы выбирать между жизнью своей и пациента. Поэтому она дожидается паузы в разговоре и тихо просит:       — Мэнди. Как будет свободная минута — сделаешь и мне такой?       — Конечно, цзецзе, — соглашается А-Сянь, любопытно спрашивает: — Ты уже, верно, придумала и вспомнила сотню способов использования этой игрушки, да? А в описание поможешь вставить?        Конечно, она поможет. У Ванцзи проясняются глаза: описания к артефактам своего мужа он пишет сам, а учитывая то, что мэнди зачастую не может внятно пояснить, почему его творение действует именно так, а не иначе, то есть, внятно для несведущих, а не таких же стукнутых артефакторов… Цзи-эру не помешает ее помощь.         — Но не сегодня! — строго говорит Цин. — Сегодня ты дашь себе отдых. А-Цзи, проследи. А-Юань, ты тоже, мой хороший. Не пускай сегодня Сянь-гэ в его мастерскую.       — Хор-р-рошо, тетушка! — звонко выговаривая наконец давшийся звук, кивает малыш. И ошарашивает всех присутствующих еще сильнее: — Юань не пустит деде р-р-работать!       Усянь ахает, смеётся и тут же начинает дразниться; Юань пытается возражать — ещё не очень успешно, куда уж ему за этим насмешником — но уже не очень-то смущаясь; Ванцзи вяло, скорее для приличия, пытается их осаживать… В зале воцаряется привычная кутерьма, и Цин наслаждается ощущением: она дома. Одного только не хватает. Но она знает, что ее диди жив и с ним все в порядке — от этого легче.       

***

      Вечер приходит с привычным уже сырым ветром и Ваньинем, успокаивающимся, кажется, даже не от чая, а от одного только осознания, что пока он с ней в лекарском покое — его не побеспокоят. Ну, разве что в случае потопа, пожара и вражеского нападения — причём, произошедших одновременно. Так что когда раздается стук в дверь, он досадливо морщится и отставляет пиалу. Видя Вэй Усяня — поначалу расслабляется… Но только поначалу. Цин и сама подбирается при виде виноватой физиономии мэнди — такая у него была, лишь когда он сам  себя уже обвинил и осудил, и заканчивались подобные сеансы самообвинений обычно чем-то… впечатляющим.       Что ж, в этот раз все заканчивается впечатляющими синяками на обоих мужчинах (Вэнь Цин мысленно фыркает: да какие они мужчины после такого?! Мальчишки, не больше!) и ошеломительной новостью:       — С разрешения Цзян Чэна я отослал ворона твоему брату. Завтра он придет в Пристань.       Цин чувствует, как слабеют колени, и почти падает на подушку. Ваньинь тут же наливает ей в пиалу свой любимый успокоительный чай, и Цин нервно смеется: приучила, ну надо же!       — Вы с ума сошли? Как… Как на него отреагируют люди в Юньмэне, вы подумали?       — Цзецзе, люди Илина, конечно, чуть более закалены постоянным соседством с Луаньцзан, но неужели ты думаешь, что здесь, во Вратах Юга, мало видели диковинных иноземцев, что выглядят куда страннее? — усмехается мэнди. — Не переживай. А вот насчет того, чтобы колокола на башнях не взбесились… Хах, а «Ловушка для бабочек», по-твоему, зачем? Она ведь на любую энергию срабатывает. Я встречу его в городе и передам артефакт. Ну, и провожу, конечно.       Цин насилу, только благодаря медитации и чаю, удается заставить себя успокоиться. Она уже смирилась — думала, что смирилась — с тем, что сможет видеться с братом лишь изредка, раз в несколько лет, когда у неё будет законный повод выехать из Ляньхуа У куда-то в сторону Илина. Смирилась с тем, что у каждого из них теперь будет своя, отдельная жизнь. Но стоило только поманить её обещанием скорой встречи, как все эти убеждения рассыпались в прах, и с утроенной силой вернулось давнее, неразумное уже волнение за брата.        

***

      Часы в ожидании туманной чередой проходят мимо: ночь Цин коротает без сна, в волнении возясь с травами в лекарском покое, лишь бы чем-то занять руки, с утра исполняет свои обязанности лекаря, общается за обеденным столом с семьёй, пьёт вечером чай с Ваньинем — и, кажется почти обижает его своей невнимательностью. К счастью, молодой глава Цзян за последнее время действительно повзрослел — и, вместо того чтобы обидеться, просто подсаживается ближе, бедро к бедру, и сгребает Цин в охапку.       — Усянь уже отправился навстречу твоему брату, А-Цин. Скоро они придут.       Он старается выглядеть уверенным и серьезным, но Цин чувствует, как напряжены у него плечи. И опять появилась глубокая хмурая складка на лбу. Она прижимается теснее, то ли спрашивает, то ли убеждает:       — Они оба будут в порядке.       — Будут.       Ответ слишком краток даже для Ваньиня, и Цин всё же отвлекается от беспокойства за брата на беспокойство о женихе. С замирающим сердцем осмеливается спросить:       — Тебе… не хочется, чтобы А-Нин приходил в Пристань?       — Не в этом дело! — Чэн возмущенно вскидывается, и Цин чуть выдыхает — она не знает, что делала бы, если бы дело было в этом.       Чтобы отвлечь, берёт его руку, массирует ладонь; складка на лбу Ваньиня чуть разглаживается, ощутимо опадают плечи. Цин выдаёт второй наиболее вероятный вариант:       — Вэй Усянь?       Ваньинь угрюмо молчит. Цин продолжает массировать, а иногда и просто гладить его ладони, и почти смиряется с тем, что не получит ответа на собственный вопрос, но Ваньинь всё же начинает говорить:       — Он опять сказал мне о важном только после того, как сам всё решил. А не реши он — я бы и не знал, что твой брат… жив.       Цин решает не обращать внимания на заминку перед «жив» — Ваньинь ещё не видел А-Нина, имеет право сомневаться. Ваньинь продолжает:       — И каждый раз вот так. Будто я не понял бы!.. А в следующий раз что выяснится? Что он Тигриную Печать не уничтожил, а где-то в соседнем озере утопил, просто на всякий случай?!       Цин тихо хмыкает:       — На этот счёт можешь не сомневаться, Печать он в самом деле уничтожил. А вот то, что А-Сянь тебе не доверяет… Ты не прав, Ваньинь. Он именно что доверяет, иначе бы не сказал ничего и решил бы как-то по-другому. Ваньинь… — она поднимает свободную руку и касается его лба, разглаживая пальцами морщинку. — А-Чэн, это все еще отголоски войны и потерь. Однажды вода смоет их совсем, как и положено воде. Доверься ей. И прости меня, я ведь тоже знала, что А-Нин жив, и ничего тебе не сказала.        Ваньинь воинственно хмыкает и встряхивает подрастрепавшейся к вечеру чёлкой. Перехватывает её руку и ответно на её недавний массаж перебирает пальцы — хотя и без особого смысла, скорее, в своё удовольствие. Словно невпопад спрашивает:       — Тяжело — тут, когда он — там?       Цин прислоняется головой к его плечу. Отвечает:       — Тяжело. Ты ведь и сам знаешь.       Ваньинь это уже пережил. Усянь год сидел с ними на Луаньцзан, не давая себе помочь и лишь изредка посылая вести. Год Ваньиню пришлось лишь гадать: как он? Что с ним? Почему он выбрал это, почему не может быть сейчас рядом?       Цин сейчас гораздо проще — она знает ответы на эти вопросы. И даже её «рядом» скоро сбудется — осталось потерпеть совсем немного, и она наконец сможет обнять своего диди.       — Отец всегда… Впрочем, нет, незачем врать сейчас. Не всегда, но бывало, что ставил мне в пример дагэ, его… благородство духа. Вернее… Знаешь, даже не его ведь, я только теперь понимаю, — путано начинает Ваньинь, и Цин замирает, прислушиваясь, стараясь понять, о чем он. — Не его, а Вэй Чанцзэ и Сяо Цансэ, то, что А-Сянь каким-то чудом успел у них перенять и смог не забыть за годы в илинских подворотнях. А я всегда так злился… Так глупо — смотрел на матушку и повторял за ней, злился как она: вот, он, благородный, рыцарственный, как сам Цзян Чи! Не пройдет мимо убогого, поможет всем! И когда он… Как же я злился — на него, на вас, на всё подряд, А-Цин, меня просто корежило и разрывало от злости и ревности. Что он слово свое нарушил ради этого своего благородства, гуев рыцарь! Словно это не ему, а мне темной ци глаза и сердце заплело. А он… не нарушал, — Ваньинь глухо смеется, крепко-крепко прижимая ее к себе и пряча лицо в ее плече. — Оставил со мной, во мне самую важную часть себя, скотина! И пошел платить мои же долги!        — А-Чэн.        — Я знаю! Знаю, что это уже в прошлом. Но я же злопамятный, А-Цин. Мне так тяжело прощать и отпускать… Вроде, уже да — а нет! Сидит занозой, чуть тронь — снова печет где-то внутри. И ты… за такого вот — согласилась?..       Цин улыбается, трогает кончиками пальцев его скулу. Отвечает вопросом на вопрос:       — А ты предложил выйти за тебя женщине, которая ради любопытства и из самомнения готова пойти против природы и божественного замысла. Которая не будет покорной и почтительной супругой, молча внимающей указаниям мужа. Не жалеешь? — И в притворном озарении округляет глаза: — Или ты этот вопрос задал как раз от того, что успел пожалеть — и надеешься теперь сберечь лицо, заставив передумать меня? Тогда не надейся, за подобное я буду мстить тебе всю жизнь!       — Не передумал и не передумаю никогда, — бурчит ее жених, вызывая улыбку.  — Оставь мысли о мести, жестокая женщина. Лучше скажи, сильно ли твой брат зол на меня?        Цин сдерживает едва не сорвавшийся с губ вопрос «За что?», потому что сразу же понимает, каким может быть ответ. Она тоже злилась на Ваньиня за это, считала неблагодарным засранцем. Но А-Сянь достаточно много говорил о своем брате, чтобы потом, позже, она смогла посмотреть глубже и понять корни и злости, и зависти, и его криков.        — Мы слишком давно не виделись, А-Чэн, я уже не могу как прежде с уверенностью сказать, что на душе у моего диди. Вам нужно встретиться и узнать друг друга, чтобы понять, что чувствуете. Только… не деритесь, ладно?       — Ну он же не Усянь, чтоб натворить такое, за что бы мне на правах главы захотелось ему тумаков надавать! И вообще, это ведь твой брат, не могу же я перед ним ещё сильнее опозориться… — это всё ещё бурчится куда-то ей в волосы.       — Усянь называет его сяоди, — напоминает Цин со смешком. — Так что А-Нин будет и тебе самым младшим братом потом. Знаешь, он очень верный. Я надеюсь, что вы все же поладите, и еще одной верной душой у тебя станет больше, глава Цзян.        Ваньинь поднимает голову и настораживается:       — Идут. Прости, не хочу начинать знакомство с того, что меня обвинят в бесстыдстве. Простишь? — и крадет с ее губ поцелуй.       Цин позволяет им этот поцелуй — краткий миг успокоения и поддержки — и отстраняется. Не потому даже, что брат может и её «обвинить в бесстыдстве» — вот этого точно никогда не произойдёт! — а скорее чтобы не смущать его. Раньше заставить его краснеть и запинаться было слишком легко; сейчас это изменилось, но Цин, если захочет, лучше подразнит его как-нибудь потом.       Где-то у входа в лекарский дворик тонко и тихо, но отчетливо позванивает цзянский колокольчик. Обычно они молчат — серебряное било внутри удерживается духовной силой заклинателя, но сейчас А-Сянь тактично предупреждает их о своем появлении. И Цин искренне благодарна ему за это. Они с Ваньинем успевают оправить одежды и волосы, сесть в приличествующие позы и даже взять в руки пиалы с остывшим чаем.        Пристойности хватает только до того мига, когда Цин видит А-Нина, входящего в павильон.       Он не изменился до неузнаваемости, но сердце всё равно запинается, когда в дверь проходит высокая широкоплечая фигура, так похожая на отцовскую (а Цин только сейчас понимает, что ее диди — едва ли не копия их отца). На нем простые опрятные одежды небогатого горожанина, над плечом виднеется край доули; волосы стянуты в плотный пучок и затянуты тёмной лентой. На бледном лице ясно читаются легкая тревога и нетерпеливое ожидание, радость встречи… Но нет больше робости, которая иногда проглядывала в брате даже после возрождения. Её А-Нин вырос.       Может, он и хотел бы поприветствовать всех, как подобает, но у Цин больше нет сил ждать и сдерживаться — она распрямляется, как вэньский лук, бросивший стрелу в цель, летит к брату и виснет на его шее, уже ничуть не удивляясь тому, что он не застывает напряженным столбом, а обнимает до боли крепко и даже приподнимает ее над полом, резко выдыхая в волосы:       — А-цзе! Синсин-дацзе!       И она смеется, глотая слезы, что сейчас совсем некстати: как давно, как же бесконечно давно ее маленький диди не называл ее этим детским прозвищем, которое придумал еще совсем малышом!        Краем уха она слышит:       — Чэн-Чэн, идем, позволь им побыть наедине.       Цин не смогла бы вести себя пристойнее, даже соберись здесь сейчас весь Юньмэн, но краем сознания — тем, что не занят исходящим от брата запахом сухих трав, прохладой его кожи и шелестом дыхания над ухом — благодарна.              В этот день их больше не тревожат, и остаток вечера они с братом говорят. Сначала — о том, как им живется сейчас: в письмах всё же нельзя сказать всего. Потом вспоминают редкие дни беззаботного детства… А-Нин сетует, что сегодня не может навестить А-Юаня — ребенку уже пора спать, а долгожданный приезд дяди явно взбудоражит малыша, но Нину ещё слишком о многом предстоит поговорить с Ваньинем, чему раздразненный ребёнок способствовать не будет. Цин и сама сейчас как ребенок цепляется за брата и не желает отпускать; в конце концов уже А-Нин напоминает ей:       — Цзецзе, нам завтра отправляться. Это глава Цзян остаётся дома, и потому я позволю себе занять у него на разговоры часть ночи, я сам не нуждаюсь во сне, а тебе стоит отдохнуть. Хочешь, заварю тебе чай и посижу рядом?       Раньше, в детстве, это была её обязанность: заварить брату успокаивающие травы и посидеть рядом, пока он не уснёт. От такой перемены — что теперь он успокаивает её — у Цин снова щемит сердце, и конечно она соглашается.        Цин засыпает, сжимая в руке прохладную ладонь брата. Когда он уходит говорить с главой Цзян, она не знает, но когда просыпается утром, брат снова рядом.       — Сестра, доброе утро. Я приготовил тебе умыться. Представляешь, наша Редисочка, стоило ему услышать, что я здесь, вскочил, как бодрый кролик, а не зевал, как всегда с утра!       Цин хихикает, как девчонка: да уж, Юань не из любителей вставать рано утром, в этом он удивительно похож на мэнди.       А-Нин уходит, чтобы дать ей привести себя в порядок и одеться пристойно, а после уже Цин ведет его в тот семейный зал, где все собираются на завтрак. И наблюдает, как общаются все мужчины ее семьи, отмечая, что за ночь, кажется, они успели отыскать если и не общий язык, то хотя бы решили большую часть вопросов, которые, как считал Ваньинь, будут торчать меж ними колючками. Ваньинь интересуется, когда А-Нина стоит снова ждать в гости, и Цин едва не роняет из палочек кусочек омлета.       — Я не хотел бы загадывать, цзефу. Все будет зависеть от успеха нашего предприятия.        — Развели тайны, тоже мне! — ворчит Ваньинь, тщетно пытаясь скрыть предательский румянец от обращения.       А-Нин, конечно, сильно забегает вперед, называя его «цзефу», но Ваньиню не так уж и хочется возражать, точнее, вообще не хочется, если Цин права.       Вещи собраны заранее, так что уже после завтрака они четверо: сама Цин, А-Нин и мэнди с мужем — отправляются с одного из тренировочных полей. Провожает их только Ваньинь; судя по сердитому выражению лица — он тоже очень хотел бы пойти с ними, но не может себе позволить. Цин лишь надеется, что когда-нибудь всё успокоится, дел станет меньше — и он сможет вырываться хотя бы на любимые с отрочества долгие ночные охоты.       — Диди, не волнуйся, твою невесту мы вернем в целости и сохранности, — смеется напоследок Вэй Усянь, и Цин моргает от яркой вспышки талисмана.