Заложник

      Цзысюань хорошо знает историю своего клана и ордена. Но только сейчас, когда наконец наступило время мира, когда из Цзиньлин Тай изгнаны дурные тени прежнего разврата и порока, он вспоминает о древних традициях. Толчком к тому, конечно же, служит праздник Дуань-У, отмеченный ими в Пристани Лотоса в прошлом году.       Старейшины шипят: как, Главе ордена — выходить на поле вместе с грязными крестьянами?! Не в затканных золотом одеждах, а в самых простых полотняных, босиком?! Покрыть голову не драгоценным золотым гуанем, а самой простецкой доули из рисовой соломы?!       Цзысюань непреклонен: не будет никаких привилегий для него, не будет никакого особого поля, никаких особых одежд, никаких отборных саженцев. Все будет так, как это было еще каких-то сто лет назад, при его гаоцзуфу Цзинь Уяне.       Удивительно, перечитывая хроники клана, натыкаться на свидетельства того, что не так уж и давно Ланьлин Цзинь не был рассадником ядовитых гу, его адепты были прилежны в исполнении своих обязательств и не воспринимали простой люд как грязь, наоборот, считались с его нуждами и отличались пониманием, что богатеют именно благодаря тем, кто сеет хлеб и рис, кто возделывает поля и сады, сажает хлопок и коноплю, месит глину и добывает серебро и медь.       Гаоцзуфу носил хао Цянь Дашоу, и оно было им явно заслужено. Именно он вознес Ланьлин Цзинь на позицию Великого ордена, расширил границы и торговые связи, принял под руку многие мелкие вассальные кланы. А еще именно он вывел тот сорт пионов, что сейчас зовется «Сиянием средь снегов» и, если верить хроникам, сделал это, чтобы завоевать любовь своей супруги.       Хроники часто лгут — ведь последующие поколения подчищают все, что по их мнению может бросить тень на клан. А иногда и не последующие, а те, о ком пишут хронисты — в ход идет и золото, и угрозы. Но этим хроникам Цзысюань хочет верить — и поступать так, как поступал прапрадед.       Рисовые поля готовы к посадке проростков уже к Цинмину, и крестьяне, насколько знает Цзысюань по разговорам с возлюбленной супругой и собственным наблюдениям (он же не совсем безголовый идиот, он изучил вопрос!), отпраздновав день поминовения мертвых, уже на следующий выходят в поля.       Церемония на Цинмин в Цзиньлин Тай, как водится, роскошна, но усилиями и самого Цзысюаня, и его брата Яо — не настолько безудержно роскошна, как прежде, а Храм предков убран с должной скромностью и почтением, хотя дары у алтаря с табличками воистину богатейшие. Однако Цзысюань, преклоняя колени перед табличкой отца, каменно молчит даже в мыслях. Ему нечего сказать этому человеку, а хулить его сяо все же запрещает. Рядом с ним молча стоит на коленях Цзинь Яо, и Цзысюань видит краем глаза, что благовонные палочки в его руках едва заметно подрагивают, как и губы. Цзысюань знает, что после этой церемонии Яо отправится в Юньпин, на могилу своей матушки, где теперь, кроме камня-нагробия, стоит и маленькая молельня с изваянной лучшим цинхийским резчиком из белоснежного мрамора статуей Гуаньинь. Цзысюань настоял лишь на том, чтобы брат брал с собой в сопровождение пятерку лучших адептов, чья верность не вызывает сомнения.       А на следующий день, едва забрезжит рассвет, они вдвоем наденут простые одежды и выйдут на ближайшее поле, хозяева которого не побоялись допустить их, неумех-белоручек, к рисовой рассаде. Хотя Яо и не белоручка, конечно, но сажать рис ему прежде не доводилось, он сам признался.       

***

      Залитые водой террасы близ Ланьлина с высоты полета меча напоминают рисунок тушью: белесое рассветное небо, отражающееся в воде — словно шелк художника, а края террас — четко прорисованные волнистые линии, из которых складывается рисунок. Цзысюань видит очертания священных гор и ветви ив, склонившихся к воде, силуэты животных и птиц, хотя все это — лишь плод его воображения. Но невозможно не восхититься красотой, и невозможно не приостановить полет, окликая брата:       — Яо-ди, взгляни. Как считаешь, стоит ли показать это твоему эргэ? Он ведь художник, ему должно понравиться.       В глазах диди на мгновение всплескивает целый вал чувств, и боль в нем тоже есть. Цзысюань знает — Яньли рассказала по секрету — что к кому-то из своих побратимов диди питает отнюдь не братские чувства, но к кому? Теперь Цзысюань, кажется, понимает. Но свои чувства брат держит в столь строгой узде, что ему хватает мяо, чтобы глаза цвета карамели вновь стали безмятежными, а на губах появилась слабая улыбка.       — Сюнчжан прав. Главе Лань несомненно понравится этот вид.       — Знаешь, на следующий год, если в этом все пройдет хорошо, я приглашу их поучаствовать — всех. И Цзян, и Лань, и Не.       Яо на мгновение округляет глаза, а после — хохочет:       — О! Пригласи, Сюань-гэ, пригласи! Я хотел бы на это посмотреть.       «Сюань-гэ» — это намного лучше, чем «сюнчжан». Цзысюань выдыхает, и они продолжают путь.              Цзысюаню непривычно все: и скромные крестьянские одежды, и необходимость разуться и бесстыдно подвернуть штаны до колен, а рукава подвязать шнурами, обнажая руки по локоть, и взгляды людей, и шепотки, которые он, тренированный заклинатель, слышит очень даже хорошо. Но он решительно входит в воду, тонет по щиколотку в илистой почве, вздрагивая от некоторой брезгливости, лишь надеясь, что этой дрожи никто не заметил. Ил просачивается сквозь пальцы, обволакивает ступни... Рядом тихо выдыхает Яо:       — Как в детстве... Жаль, это не озеро с лотосами.       И Цзысюаня отпускает, улетучивается брезгливость, на память приходят дни, когда он со всем тщанием сажал в такую же вот грязь лотосовые зерна, молясь всем богам, чтобы они проросли — и дева с сердцем нежным, как цветок лотоса, простила его и снова согласилась на помолвку и брак.       Он наклоняется, повинуясь примеру идущего впереди крестьянина (Ли Сяо его зовут, он — глава местной общины, надо запомнить и после поблагодарить лично и весомо), аккуратно берет из брошенной прямо в воду кучки проростков щепоть — три или четыре — и втыкает в илистую почву, и еще... еще... еще...              Цзысюань — сильный заклинатель. Он может лететь на мече без привала от Ланьлина до Юньмэна, может сражаться с утра до ночи, может не спать и не есть несколько дней подряд. Но через пару шичэней он чувствует себя древним стариком: болит постоянно согнутая спина, руки, ноги, шея, напекло, даже несмотря на доули, голову до бледных кругов перед глазами. А ведь это еще даже не полдень, и люди, шедшие по соседним грядам сперва с ним вровень, сейчас сажают свою рассаду уже далеко впереди, успевая еще и перекрикиваться, обсуждая новости и сплетни. А он готов упасть лицом в эту грязь, зарыться в нее и пустить здесь корни... Рядом, тяжело дыша, обливается потом, но так же упрямо ползет по своей гряде Яо-ди.       — Цзинь-цзунчжу, — ему на плечо ложится мокрая, с грязной каймой под ногтями, разбухшая от воды, словно у утопца, рука.       А он даже не заметил, как староста Ли подошел к нему!       — Цзинь-цзунчжу, вы с братом славно потрудились. Я велю огородить это поле, чтобы собранный с него рис после привезли лично вам, цзунчжу.       Цзысюань со скрежетом зубовным разгибается, оглядываясь. «Поле»! Извивистая гряда, засаженная им, тянется едва ли на пару ли.       — Те, кто сажает рис, цзунчжу, подобны воину, что с детства повторяет один-единственный прием, становясь в нем мастером, способным сокрушить только этим приемом войско, — мудро улыбается староста. — У цзунчжу слишком много иных забот, но цзунчжу воистину силен и упорен, мало кто, выйдя впервые на поле, сумел бы сделать так много. Цянь Дашоу тоже не с первого ритуала проходил всю гряду за раз.       Цзысюань потрясен:       — Вы помните гаоцзуфу?!       — Эти поля, цзунчжу, — старик Ли обводит террасы широким жестом, — помнят всех, кто сажал рис. Они запомнят и вас, и второго молодого господина Цзинь, и тех, кого вы приведете с собой. Память людей — это память самой земли.       Ли Сяо низко кланяется им, и Цзысюань отвечает столь же низким и почтительным поклоном: и этому человеку, олицетворяющему для него сейчас весь простой люд под рукой Ланьлин Цзинь, и этой земле — его земле, той, что кормит и поит заклинателей так же, как и крестьян.