19:06
Мрак, родителем которого стала исчерна-синяя краска, сплошь заволокшая пейзаж за окном, слоняется по углам, крадется под бирюзово-зелеными диванами, нависает над живыми душами, побуждаемый желанием их поглотить. В качестве его заклятого врага выступают софиты, испускающие слабый ночной свет. Они противостоят ему, не позволяют подчинить пространство, их пламень, подражая тьме, огибает животрепещущие фигуры, но вместо наведения жути, напоминает о том, чтó в них теплится. Одаренные изящной тонкостью и аристократической бледностью пальцы скользят по кипенно-белой рубашке. Ниже и ниже, замирая на несколько мгновений на выпуклостях, именуемых пуговицами, ловко выводя их из плена петель. В течение процесса обнажения перед светом предстает сначала гордая шея, славившаяся скромной родинкой, потом плечи и острые лопатки, следом линии, уходящие под углом в сторону талии. Ткань задерживается, повисает на изгибе локтей, не позволяя узреть воочию их место назначения; черные волосы, собранные в волнистый хвост, собственноручно приковывают к себе взгляд легкими покачиваниями, тем самым даруя возможность перевести дух. Максим сглатывает слюну, успевшую невесть когда накопиться, и едва слышно вдыхает ртом, находя нос не способным полноценно утолить потребность сердца в кислороде. Он заворожен выдавшимся зрелищем. Настолько заворожен, что не сразу замечает, как человек, сидящий перед ним, поворачивается и кладет на его ладонь специальное вещество, созданное для таких и аналогичных случаев. — Надеюсь, пользоваться подобными гелями умеешь? Заторможено отводя взор с прельщающей картины, Максим не сразу складывает буквы, выведенные на тюбике, в одно слово. Как только это ему удается, так всё мгновенно возвращается на круги своя. Кетопрофен. Жутко стыдясь собственной реакции, он сжевывает язык и дергает головой, предоставляя положительный ответ. Щеки обжигает румянец, который, к счастью, виновник происшествия не наблюдает: вовремя оборачивается, возобновляя исходную позицию. Облегченный вздох — и негнущиеся пальцы, старательно норовящие отсоединить колпачок от упаковки. Из желания забыть о роковых чарах Максим мысленно возвращается в недалекое прошлое. Всё началось с голодного урчания, подстрекнувшего Артура направиться к собственной сумке, организовать ужин. Именно тогда он черпнул кое-что новое, то, что ранее в нем не наблюдалось. Подъем, сначала рваный, потом до ужаса замедленный, тщетно скрываемое скривленное лицо, явно не от славных ощущений, еле слышное, периодичное шипение. Догадаться не составило большого труда — что-то болит, причем достаточно сильно; и это знание вывело их на начало иного диалога, целиком и полностью отличающегося от недавнего, связанного с писательством, музыкой, живописью и скульптурой. Сначала парень оказал сопротивление, отклонив предложение помощи, потом же, когда очередная резь запустила от ног до головы болезненный импульс, пошел навстречу. Он гневным шепотом понукнул себя за то, что не уследил за позой, что при надобном объеме внимательности нынешний инцидент бы не состоялся, и сконфуженно занял позицию. Что было дальше — уже известно: оголенная спина, лекарственный препарат и реакция организма, чуть не определившая его в деревянный ящик. И именно это приводит к тому, что есть сейчас, в настоящем времени: Артур играет несколько раздраженную, далекую от расслабленности фигуру, а он, в свою очередь, наносит на пальцы прохладный гель и доводит его до комнатной температуры с целью оградить от лишних ноющих ощущений. Атмосфера, некогда казавшаяся ему непринужденной, начинает славиться нотками удушливости в связи с вязким поездным гомоном и оглушительным молчанием. Максим подбирает слова, на каком-то невообразимом уровне полагая, что о первом шаге от лица Артура остается только мечтать, поднимает голову, с предельной внимательностью бежит глазами по достаточно худой спине и примечает изрядный багрово-лиловый кровоподтек. В тот же момент необходимость в поиске тем для разговора непроизвольно отпадает. — Боже мой, как так вышло? — не сдерживая ошеломленного вдоха, он робко касается пораженной части спины. Нанося теплый сгусток, втирая его, бархатисто выводит пальцами замысловатые узоры. На начальных этапах, особенно в первые секунды, он не ощущает тело, вместо него чудится то, что называют железом. Потом же оболочка смягчается, не так сильно, но и этого хватает, чтобы сделать долгожданный выдох. — Упал с Венеры, — внезапное осведомление, которое вынудило Максима в озадаченности нахмурить брови. Сказанное не казалось очередным ехидством (определенные нотки не нашли себе место), но и на истину не было похоже (чего стоила одна лишь формулировка). Распутаться помог тот, кто запутал, дернувшись, с налетом задора фыркнув. — Иронично звучит, не находишь? — Конный спорт? — соображает, бережно прерывая телесный контакт. Он с придирчивостью осматривает своё творение, выведенное на ушибе, и понимает, что половина дела нашла себе место под галочкой «выполнено». Следом ловко подцепляет едва слышный шелест, знакомящий с очередным жизненным фактом. — Однажды перед тетей я проговорился о любви к нему, если быть точнее, то к его виду — конкуру. Она, как и всегда, приняла эту информацию к сведению и через некоторое время, невзирая на мое сопротивление, основанное на мысли о лишних затратах, устроила меня в один малоизвестный, но, по словам ее знакомых, хороший клуб. Там я и повстречал ее, — Максим, неспешно наносящий свежую порцию геля, заслышал воодушевленный вздох. — Венера — моя любимая гнедая кобыла. Именно с ней я проводил бóльшую часть свободного времени. Именно она стала той, кто показал, каково это — парить над землей, падать, но, не ломаясь, подниматься. Незабываемые чувства, — плавно растирая прозрачную жидкость, он вслушивался в короткие паузы, производимые Артуром, выуживая из них светлые эмоции. — Помню, как на энном соревновании в первый раз заняли призовое место. Несмотря на то, что медаль была бронзовой, я ликовал так активно, что хладнокровные серебро и золото с нескрываемым недоумением косились в мою сторону. Да, быть может, я выглядел жалко, но меня это отнюдь не беспокоило: убеждение в том, что изнурительные тренировки приносят плоды, стирало с лица земли всякую серую массу. В тот миг, исходя из собственных ощущений и сияния голубых радужек Венеры, я осознал, что назад дороги нет, есть лишь вперед, к желанной высоте, — продолжительная заминка, после которой последовали неприятнейшие известия. — Но выйти на верный путь нам было не суждено. Руководство Венеру, откровенно говоря, не любило, считало ее огромной занозой в пятке: мало того, что требовала дорогостоящий уход и полноценное внимание (последствия не лучшей «прошлой» жизни), так еще и не подавала надежд на светлое будущее в сфере конкура. По его словам, затраты, уходившие на ее содержание, не окупались стоящими результатами. Но я считал иначе. Венера казалась мне прекрасным животным, способным стойко преодолеть многие тяготы. Если бы ей дали еще немного времени на поправку, она, несомненно, поразила бы мир своими достоинствами. Я сопротивлялся до последнего: несколько раз уверял начальство, что ожидания в конечном итоге будут оправданы. И оно нехотя, но шло мне навстречу (как оказалось, не без влияния тети), в глубине души надеясь, что повод распрощаться с Венерой раз и навсегда в скором времени обозначится. И он обозначился, даже быстрее, чем руководители могли себе представить, — Артур со злобой сжал рубашку пальцами, и Максим, окончив обработку раны, затаился. — В тот день всё вышло из-под контроля. Венера, испугавшись бруса, внезапно сошедшего с оксера, проще говоря, высотно-широтного препятствия, резко прервала движение. Я, ожидавший чего угодно, но не этого, не удержался в седле, пав на второе бревно того же барьера. В то время как я старался принять вертикальное положение, Венерой овладевало безумие: очередной грохот вынудил ее пуститься вскачь. Её ловили долго, а как только поймали — увели. Когда она окончательно скрылась из виду, напоследок взмахнув черным хвостом, в моем сердце затаилось плохое предчувствие. После обследования у врачей и покупки необходимых препаратов поспешил к ней, чтобы убедиться в сохранности. Но к тому моменту было уже поздно: как оказалось, руководство избавилось от Венеры, продав. Сколько я не старался узнать, кому, почему, что этому способствовало, в ответ слышал одно и то же: «так будет лучше и тебе, и нам». Сильно сказано, не думаешь? — с горечью усмехнулся он, от чего в груди Максима всё окоченело. — Без Венеры заветная звезда обесценилась, обратилась в пустышку. В других лошадях я не улавливал наличие такого духа, какой наблюдался у нее. Да даже если бы нашел похожий экземпляр, всё одно — не подался бы в предательство, — он ощутил, как последняя соломинка, на которой держался на протяжении всего повествования, скоропостижно скончалась, когда его ровный голос насквозь продела крупица тревожной печали. — Надеюсь, сейчас с ней всё в порядке. Теряя границы под давлением распирающего изнутри чувства, Максим принимается за личный вид поддержки, тот, что он использует, когда стоящих слов невозможно подобрать. Гладко подаваясь вперед, он касается лбом его плеча. Ощущая шелковую прохладу кожи, он с судорожной протяжностью выдыхает. — Не передать, насколько мне жаль, — шепчет и намеривается, но не успевает сомкнуть веки: не позволяют мышцы плеча, перешедшие в состояние боевой готовности. Максим трезвеет на глазах. Понимание того, что он переступает черту, подталкивает к принятию единственного разумного решения — возвращению туловища в вертикальное положение. И только он накаляется, — до его кучерявой шевелюры прикасаются, сначала поверхностно, мимолетно, будто боясь порезаться или обжечься, потом полноценно, запуская пальцы в золотистую гущу. Накал под давлением растерянности сводиться к нулю. — Переживу, — с уверенным спокойствием говорят ему, теряющему контроль над дыхательной системой. По шее вниз, к лопаткам, мчит табун мурашек, когда прохладная ладонь выныривает из пучины, а потом вновь проникает в нее. Максим рассуждает: волосы трогают все, кому не лень, но его касания кардинально отличаются от их посягательств. Они несут уникальное настроение. Он испытывает необходимость в нем. Он желает всячески отзываться на него. Недавняя мысль о влюбленности крепнет на глазах. Она напоминает о себе.***
— Знаешь, а меня ведь тоже влекло к езде на лошадях, — второпях прострекотали под ухом, словно убегая от чего-то, предположительно, от беззвучности. Артур, до сих пор пытающийся понять, какой черт его дернул позволить парню обдавать теплым дыханием лопатку, в удивлении опустил подбородок к груди. — Да что ты? — с поддельным неверием шепнул он. Его рука, зажившая собственной жизнью, продолжала рачительно копошиться в волнах, при нынешнем свете приобретающих тыквенный цвет. — Ага. Я маленьким тогда был, лет так восьми. Увидел по телевизору, как люди катаются на этих животных, и захотел попробовать. — Осуществил желание? — Ну, как сказать… — беззаботная усмешка. — В общем, в тот день мне исполнилось девять, и родители, вручив основной подарок, таинственно обмолвились о дополнении к нему. Помнится, я всю ночь не спал, повторяя как мантру слово «сюрприз». Им оказался поход в конный клуб, где я мог опробовать роль всадника. Для начала мне дали насладиться компанией лошадей, почувствовать, каково это — стоять рядом с ними, ощущать их дыхание, водить ладонью по их мягкой шерстке. Помнится, каждый взмах хвостом, каждое фырканье напоминало мне о любви к этим млекопитающим. Я буквально утопал в ней, ничего, кроме нее, не замечал, — беспечная задорность его речей пролила Артуру бальзам на душу. — Всё шло к цели визита, по крайней мере, до того момента, пока мне не стукнуло в голову угостить яблоком одиноко стоящую хмурую особь (я тогда еще не понимал, как каким лошадям можно было подходить, а к каким — не стоило). Та явно не заискрилась радостью от моего присутствия, впрочем, как и от угощения… От него и подавно! Потому-то она не слабо так куснула меня за ладонь, а я, понятное дело, завопил. У-у-у, как весело потом было, словами не передать… Ну и с той поры жил я без мечты. Всему виной стал банальный страх. Любил лошадей, как прежде, но не был способен перестать их сторониться, — Максим рассказывал, моментами смеясь, да и в целом не лишая голоса веселых ноток, словно эта история — тот еще пустяк, о котором он не беспокоится и других к этому не призывает. Артур, хоть и с трудом, поверил в предоставленную им незначительность. Со стороны правого бока появилась знакомая рука, и он, не ожидавший ничего подобного, дернулся. Потом же, когда ему предложили оценить бессмертное произведение, заметил шрам. Рубец шел полукругом, пересекал тыльную сторону ладони, зону, располагающуюся ниже мизинца. Он не был аккуратным, да и красотой не хвастался, зато отличался витиеватостью, оттого, скорее всего, его и желалось коснуться. Артур не подавил в себе это стремление, потому что не увидел в нем ничего сверхъестественного. — Хочешь сказать, и сейчас лошадей боишься? — пуская пальцы тонко исследовать нескладный объект, с безобидным весельем интересуется он, тем самым поддерживая разговор на настроенной с самого начала ноте. Утвердительное мычание и кратковременное затишье. Горячее дыхание, приятно щекочущее кожу, и янтарные вихри, мягкие, как одуванчиковый пух. По-своему привлекательная особенность и приглушенный свет, оказывающий дурманящее воздействие на головной мозг. Вскоре большинство из этих черт его плавно покидает. Расстояние между ними увеличивается, голос, сохранивший при себе детскую безмятежность, вещает. — Печально, что из-за какого-то глупого барьера я оставил это желание.***
Максим впитывает его мысль о том, что так бывает на белом свете, ловит благодарность за оказанную помощь, наблюдает, как он рывком накидывает на плечи рубашку и начинает продевать пуговицы в петли, одну за другой. Смотрит на тонкую прядь, выбившуюся из черного хвоста, и чувствует, как на пятки наступает транс. Внешний мир отходит на второй план, перед лицом предстает то, чему он в ближайшем будущем обязан придать приемлемую форму. То, что он призвал одним-единственным словом — барьер. Они должны расстаться. Завтра, в двенадцать часов дня, на железнодорожном перроне. Раз и навсегда. Другого выбора нет и не будет. Ведь он влюблен. Максим уверен в том, что Артур предпочитает противоположный пол. Он не раз замечал, как тот заострял внимание на девушках в Интернете (и не важно, что комментировал только их стиль одежды). Видел, какой внимательностью он их одаривал во время мимолетной беседы в коридоре. Да и, в конце концов, какова вероятность того, что в одно и то же поездное купе попали два гомосексуала? Она ничтожная, настолько мизерная, что впору даже не задумываться о везении. Раз в предпочтениях они не сходятся, то и о дружбе речи не идет. Её попросту не получится построить: он постоянно будет хотеть большего, того, что Артур не будет в состоянии дать. Хотя, может, и получится начать, если он всякие любовные желания спрячет глубоко внутри. Но есть ли в этом смысл? Недомолвки и недопонимания — то, с чем они не справятся, из-за чего разойдутся на первых порах. И такой расклад, на самом деле, обозначится лучшим. Худший настанет, когда, невообразимым чудом обогнув недосказанности, нежные чувства предстанут перед светом. Ведь они точно проклюнутся. Он, будучи открытым человеком, не сможет их вечно сдерживать, особенно рядом с предметом воздыхания. Тогда, по его мнению, грянет гром и пойдут кислотные дожди. Максим не хочет видеть неприязнь в светло-зеленых глазах. Точнее, боится ее узреть. До смерти. Он уже проходил через подобное, знает, что это такое — столкновение гетеросексуала и представителя ЛГБТ-сообщества, как это ощущается, какие могут быть последствия. Он не может допустить повторения. Не может допустить полного краха. Поэтому из двух вариантов — уйти или попытаться — Максим выбирает первый. Тот, который гарантирует их дальнейшее благополучие. И физическое, и ментальное. Только вот до конца поездки еще семнадцать часов, и за это время ему нельзя себя выдать. Получится ли у него? Артур расправляется с последней пуговицей, предпринимает попытку разгладить складки на рубашке, после чего поворачивается на девяносто градусов, оказывается к нему правым боком и находит опору в руке. Теперь глядит на него, наклонив голову влево. Глядит и, подмечая подавленное состояние, изменяется в лице. Сначала его мимику навещает ошеломление, потом что-то отдаленно напоминающее принятие (со следами беспокойства), а следом — умиротворенность. Не флегматичность, не пустынность — именно тихий покой. — Не унывай, думаю, найдется человек, который будет способен провести тебя через него, — уверенно молвит он и, чуть подумав, продолжает. Уголки его губ растягиваются, демонстрируя доброе ехидство. — В крайнем случае, хоббихорсинг никто не отменял. Устоит ли он перед ним? Перед тем, кто бывает грозным и мягким, шутливым и серьезным, простым и запутанным. Одним словом — очаровательным. Максим отпускает тему разговора покорять никем невиданные просторы. Его взор плывет по бледной коже, которая сияет в медовом свете, и этот блеск становится доказательством того, что Артур и вправду является носителем чар. Чар, кружащих голову. Он, вновь не ведая, что творит, находясь под их влиянием, протягивает руку к его лицу. Виновник сего торжества молчит, с его розовых губ бежит оживление, не оставляя следов. Малахитовые глаза устремлены на него, они не обходят его стороной, не колеблются, в них читается любопытство, однако не оно будоражит его кровь. Этим занимается ничто иное как образование нового небольшого пучка внутреннего света. Когда пальцам остается преодолеть всего несколько сантиметров, дверь внезапно открывается. Максим в то же мгновение приходит в себя, отстраняется, нервно хватает первое, что видит, и глупо зависает над ним, склонив голову. Артур не двигает ни одной конечностью, лишь созерцает. И только когда внезапный посетитель испуганно ойкает, напоминая о своем присутствии, он недовольно цокает, поворачивается и вступает с ним в диалог. На пороге стоит мальчик лет шести и по-заячьи озирается, его глаза наполняются слезами, голос дрожит, когда он дает положительный ответ на вопрос о потери родителей. Артур поспешно поднимается и уходит, скорее всего, желая помочь ему их отыскать. Максим, мысленно проводив их, начинает размышлять над чуть не совершенной им ошибкой. Из этого рассуждения он вытягивает мысль о том, что тяга имеет куда бóльшую силу, чем он предполагал, чем мог себе представить. Такого даже в тот раз не наблюдалось. Получится ли? Устоит ли? Едва слышно вздыхая, Максим разглядывает тюбик лекарственного препарата. Тьма наступает. Тишина давит на виски. Он постарается.***
20:11
Ужин оказался достаточно сытным, и теперь Максим, преодолевая желание улечься передохнуть в коридоре, кое-как освещенном ночными софитами, шагал в сторону нужного купе. Удовлетворенность он испытывал не только от недавно потребленной пищи, но и от понимания того, что глаза не страшно будет поднять на Артура. Из путешествия парень вернулся довольно-таки скоро. По его словам, родители мигом нашлись, выбежали из помещения, когда отметили длительность похода ребенка в уборную. Вернулся и как ни в чем не бывало принялся трапезничать, вести отвлеченный разговор. При его окончании поинтересовался, желает ли он посмотреть в девять часов вечера фильм. И Максим, отгоняя от себя мысль о том, что тот, располагаясь в дремотном состоянии, едва ли выдержит и половину произведения киноискусства, охотно согласился: всё же лучше, чем кладбищенская атмосфера. Да и, скажем так, ненавязчиво взаимодействовать с ним он был не прочь… Глупое его сердце. Что с него взять? К тому моменту, когда Артур отправился в социальные сети с целью кое-что запланировать, ему уже было известно, что они оба предпочли вариант «забыть». Утяжелитель в виде последней неловкости пал. Дыхание избавилось от запинок. Попадая в купе в сопровождении воспоминания, где он покидает Артура, приняв решение посетить вагон-буфет, Максим первым делом обращает внимание на свободное путешествие телефона по поверхности стола. Под пунктом «второе дело» оказывается отсутствие той самой живой души. Металл уже был готов сорваться вниз, организовав встречу с полом, но, к сожалению, для него звезды не сошлись: Максим, бегом преодолев пространство, схватил в последний момент. Тогда, словно нахохлившись, он умолк, прекратил дребезжать в его ладони, и это осуществилось так внезапно, что парень насторожился. Тотчас взглянул на экран и, найдя уведомление «Пропущенный вызов», облегченно выдохнул: значит, собственноручно его не отменил. На позитивных чувствах Максим планирует вернуть телефон на место, туда, где ему положено быть, уже порывается это сделать, но в итоге замирает. Перед глазами бегут, извиваются строчки по лаконичным названием «Фабула», оформление записи напоминает приложение «Заметки». К нему не спешит мысль о том, что, раз такой секретный материал находится у всех на виду, хозяин должен быть где-то поблизости. И так получается, что он эту мысль обгоняет. — Кажется, я начинаю понимать, что именно ты подразумевал под «любопытством», когда отвечал на вопрос о проблемных чертах характера, — вещают обманчиво спокойным голосом. Максиму почудилось, что сердце, подав в отставку, деловито сложило свои вещи в крошечный чемодан и улетело из его тела первым рейсом. Поворот на сто восемьдесят градусов оказался сродни пытки, и когда он всё же узрел в дверном проеме знакомую фигуру, потерял бóльшую часть данного природой дара — дара речи. — Я… — единственное, что у него получилось выдавить из себя. В головном мозге не прекращало мельтешить восклицание — «надо же было так оплошать!». — Ты, — подстрекнул Артур, и в его глазах, будто молния, сверкнула суровость. Такая, казалось бы, крошечная вспышка умудрилась распространиться по всему лицу, не обделив вниманием ни одну мимическую морщину. Максиму померещилось, будто над ним образовались штормовые тучи. Они и научили его говорить. — Когда я вернулся, твой телефон, вибрируя, чуть не падал со стола. Я поймал его, предотвратил падение, и… Поток его объяснений прерывается саркастичной благодарностью. — Хоть на звонок не ответил, и на том спасибо. Именно она, холоднее арктического льда, обозначилась красным флажком, призывающим остановиться, прекратить испытывать чужую нервную систему. И вместо того, чтобы прислушаться к нему, сразу признать вину, без лишних разбирательств встретившись с наказанием лицом к лицу, Максим машинально, можно сказать, по привычке использует собственный метод. Тот, что позволяет вычислить, как много знает оппонент. И это становиться непоправимой ошибкой. — Я лишь на пару мгновений задержал взгляд на экране. Ни в какие подробности не вдавался. Суровость сменяет изумление, причем такое яркое, что всё сразу становится понятно; и злость — отнюдь не то чувство, которое было бы странно узреть в сложившейся ситуации. — Ты за кого меня держишь? Думаешь, я с порога на тебя кинулся? Нет. Я простоял за твоей спиной некоторое время, чтобы убедиться, что не ошибаюсь, что ты и вправду позволяешь себе переходить черту. — Максим не заметил, когда Артур сдвинулся с места, зато следующую картину сохранил в памяти во всех красках: он, прислоняющийся задними частями бедер к краю стола, опирающийся о его поверхность обеими ладонями рук, и парень, стоящий вплотную к нему, напирающий с уничижительным взором. — Слушай внимательно, с сосредоточенностью, соизмеримой с недавним интересом, — с едва сдерживаемой яростью шепчет егерь, в то время как дичь, под его напором уменьшившаяся в несколько раз, ощутившая себя под ним, кротко сглатывает и глядит на него во все глаза. — Еще раз вздумаешь подобным образом сунуть свой нос в мои дела, отравишься бороздить просторы без него. Я тебе это гарантирую, — убедительности ему не занимать. Максим, не зная, как правильно реагировать, всматривается в пылающую огнем зелень. В один из моментов он выхватывает из огнестрельного водоворота то, что выбивает у него почву из-под ног, — жгучую обиду. Такую, какую можно наблюдать у партнера, узнавшего о предательстве своего предмета любви. Пытаясь подобрать слова, Максим наблюдает за тем, как Артур, рывком выхватывая телефон, быстрым шагом ретируется с места. И каждый его шаг грохочет в душе, оставляет катастрофически тяжелый след, утаскивающий на дно. Всё протекает слишком резко, от чего он, окончательно растерявшись, выкрикивает единственное «прости», и дверь в тот же миг закрывается, оставляя его один на один со своей беспомощностью.***
Артур, шумно дыша, спешно двигается в неизвестном направлении, едва сдерживается, чтобы не зарядить первому встречному. Злость, клокочущую внутри него, невозможно описать словами: она — нечто похожее на снежную лавину, покрывающую коркой льда всё, что было связано с ним и хоть как-то обогревало душу. Максим поступил отвратительно. И это отвращение, бурными волнами проходящее от головы до ног, принуждало крепко сжимать кулаки. Только бы успокоиться. Только бы самого себя избавить от созерцания дрожания. От того, что напоминало ему те времена, когда биологические родители (в его представлении мачеха и отчим) всячески старались отследить его каждое движение. Они перелопачивали его вещи, без зазрения совести обшаривали телефон, при этом не придавали большой важности его присутствию или отсутствию. Когда же ему удавалось заставать подобные моменты, в уши постоянно заливалось одно и то же: «мы твои родители, ты не должен от нас что-либо скрывать!», «о каком личном пространстве ты говоришь?!», «там, где ты живешь, тебе ничего не принадлежит и принадлежать не может! Мы, как владельцы, имеем право знать!». Сейчас, благодаря ему, Артур ощутил, как к горлу подступил удушливый ком, образовавшийся на почве темных воспоминаний. Спасительной соломинкой на пути к тошнотворному чувству становится экран, демонстрирующий наименование, что зависает солнцем над снежным покровом, дает начало таянию. Губы изгибаются в теплой улыбке, когда, ответив на звонок, он слышит родной голос. Голос тети: — Как ты, милый?***
Максим догадывался, что стыд способен активировать человека, но не думал, что настолько. Под его давлением он сначала отправился на поиски Артура, но, потратив приличное количество времени, так его и не нашел. Потом же задумал скрасить ожидание: посетил уборную, умылся, почистил зубы, сделал поползновение рассмотреть пейзаж за окном, установленном в проходе, даже речь подготовил. Однако, возвратившись, нужную личность так и не обнаружил. Идея приступить к рисованию с целью отвлечения закралась в головной мозг, когда Максим покоился на сидении, вперив немигающий взгляд в стол, и прислушивался к движению снаружи, устремившись определить Артура по шагам. Тогда он, не найдя варианта лучше, одобрил ее, взяв творческий блокнот с угольным карандашом. И окружающий мир окаменел, оказался обеззвучен. Пальцы пустились в живописный танец, используя белый лист в качестве прочного паркета. Неустанно ступая, они вели за собой тонкие ленты черного цвета, в одно время и оскверняя, и украшая поверхность. Их взор затуманен, им не дано видеть, зато дано чувствовать, и эти чувства ведут их, любезно подсказывая, где сделать оборот, вспорхнуть птицей, вытянуть носок. Постепенно, взмах за взмахом, на свет появляется «дитё», выношенное, вскормленное, обученное никем иным как творцом. И только оно начинает дышать, приобретает индивидуальный запах, молвит первые слова, Максим осознает, кого именно всё это время описывает в положении «три четверти». Осознает и нисколько не удивляется: душа, нуждаясь в равновесии, создала для себя то, что неизменно ей подсобляло, — красоту. А красотой ведь принято делиться. Черпнув требующихся сердцу черт, вдоволь насытившись ими, Максим долго вглядывается в набросок, ведя охоту за изъянами и уничтожая их. До тех пор, пока не слышит мелодичный голос. Он срабатывает, как подбадривающий пинок под зад, побуждая его к действиям: оказавшись у противоположной стороны, Максим в последний раз окидывает творение придирчивым взором, мысленно подытоживая, что к хорошему должно прибывать лишь хорошее, и расстается с ним. И только он приземляется на место, показываются два мира: внешний, существующий за стенами помещения, и его собственный.***
Если ранее Артур убеждался в том, что для возвращения в купе придется пробудить в себе огромную силу воли, то сейчас, после диалога, он не испытывал в этом потребности. Она, излучающая ласковое тепло, напомнила, каким ясным бывает небо, а теплым — мирный ветер, и приятным — душевный покой. Именно она помогла вычеркнуть из памяти всё, что тревожило, пробуждало обиду, говоря обо всем и ни о чем одновременно, в один момент разражаясь хохотом, в другой — шелковисто подбадривая. Обратная дорога оказалась окутана толстым туманным слоем: Артур, поглощенный мыслями, плыл, не замечая никого и ничто. Дрейфовал, встречая преграды и в тот же миг с ними расправляясь, пока на горизонте не замелькало знакомое зеленое сидение. Вот оно! Его счастье, его спасение от общества, от человеческого стремления вскрыть его барьер, состоящий из грез и желанных помыслов. И Артур бы подался в его объятия, расположившись лицом к спинке, укутался воображаемым пледом, забылся, однако судьба не позволила ему, настояв на своем. Порывы улеглись, стоило зациклиться на слегка помятом, декорированном черно-серыми нитями листе бумаги. Хорошо знакомые глаза, направленные вверх, круглые такие, напоминающие пустыню и нависшую над ней звездную ночь, точеный нос и засевшие под ним две половинки, обязательно одна больше другой. Присаживаясь, Артур вникает в набросок, погружается в него с головой, от чего не слышит, чтó молвит сосед по купе. Брови, цепляющие своим изломом, линии, придающие лицу форму, острый подбородок, аккуратное ухо, славившееся серебряной серьгой, и пышные волосы, собранные в хвост на затылке. Догадаться о том, что на листе изображен он, не составляет никакого труда. А вот прийти в себя от увиденного — другое дело: мало того, что его никогда не рисовали, так еще и воспринимал он весь этот процесс за нечто интимное. За то, что славится неземной прелестью, какую и хочется продемонстрировать всему миру, и нет. Одновременно. Артур еще некоторое время рассуждает о том, как, оказывается, хорошо выглядит в глазах людей, затем удовлетворенно выдыхает. Его взор безотчетно поднимается на противоположный диван, где неминуемо пересекается, и это, по всей видимости, обозначается отправной точкой для него. — Прости, я ужасно поступил по отношению к тебе, такого больше не повторится, — пылко щебечет Максим, скорее всего, боясь того, что он выскользнет, просочится сквозь пальцы, словно песок. Однако Артур, изумленный его искренней вспышкой, в ближайшее время заниматься подобный не планировал. Перед ним предстает парень, немного помятый, напоминающий всклокоченного птенца, выведенного в четырех стенах под названием «совесть». Какой-либо вины Артур за этим не наблюдал (за дело получил), зато четко ощущал за собой обязанность со всем покончить. И он, прощающийся с ядовитым осадком, исчезающим под давлением чистого желания обрести прощение, заключает: — Верю, — уголки губ непроизвольно дергаются вверх. — Идея остаться без носа меня бы тоже не порадовала. Максим всматривается в него секунд пять от силы, вероятнее всего, убеждаясь в окончании безумия, после чего заметно ослабевает, дарует покой каждой мышце. Но зря: как-никак, а девять часов стучит в окна и двери, скачет от потолка к полу и обратно. Напоминания о недавнем предложении, Артур подзывает его махом руки. Одновременно с этим он открывает в телефоне собственный список фильмов и сериалов. Парень несколько оробело отзывается, подползая и усаживаясь рядом. — Ну что, какой жанр фильмов предпочитаешь? — Не выделяю лучший. Проще говоря, мне без разницы, что смотреть, — с нарастающим количеством уверенности делится своим представлением Максим, после чего подается туловищем вперед, укладывая руки на бедра, и обращает к нему лицо. — А ты? — Отдаю предпочтение комедийным триллерам, — ровно отзывается и, повернув голову в его сторону, вопрошает, в хитрой манере сузив глаза. — Глянем? Кофейные радужки настолько говорливы, что Артуру не требуется устный ответ.