21:23
Сон, шествующий за пределами реальности, посылает своих подчиненных как в грандиозные места, так и в укромные уголки окружающей местности. Сонные дымки снисходят с космических просторов, крадутся по чернеющим переулкам, лавируют между тонкими стеблями растений, оседают тонким слоем на пышные кустарники и деревья, крыши жилых домов. Они не упускают из виду ни крошечное насекомое, ни годовалого ребенка, не питают к ним жалость, постепенно уводя в мир, не имеющий начала и конца. Их приемы активны, но не столь категоричны, от того и открывается перед живыми существами возможность отчаянной борьбы. И этой возможностью многие пользуются. — Внимание-внимание, прогноз на ближайшее будущее! — кутаясь в одеяло, шепотом восклицает Максим, с горячим увлечением наблюдающий за конкретным персонажем. Тем, кто в силу своего темперамента носится между остальными героями, агрессивно убеждая каждого из них в том, что дом, который они приобрели, безопасен, что пришло время отбросить все сомнения, свести плохое предчувствие к нулю и получить долгожданное наслаждение. — Ну-ка? — тихо-тихо демонстрирует заинтересованность Артур. На первый взгляд могло показаться, что увлеченность заключается ни в чем ином, как фильме, отображающемся на среднем по величине экране телефона, расположенного на столешнице. Однако это ложное впечатление: кино, совсем недавно попавшее в прокат, не отличалось от той продукции, которую ежедневно крутили по всей стране, оттого единственное, о чем он думал, когда обозревал его, — о словах «пресно» и «нудно». На самом же деле, истинный интерес был направлен к другой сфере, а именно — к его словам и реакциям. Именно они поддерживали его на положительной ноте, не дозволяя разбить мобильное устройство об стену. Окинув взором того, кто охотно спародировал нахохлившегося воробья, Артур ощутил, как от окна вновь пахнуло леденящей свежестью, и еле заметно поежился. Так, чтобы не было видно никому и ничему. Содрогание произошло по той причине, что он, в отличие от знакомого, ничем существенным не укрыт, и тому есть основание — нежелание забываться сном. При попадании в тепло Морфей вмиг завладеет им, и, таким образом, он перестанет с ним взаимодействовать. Такой исход ему крайне нежелателен. — Этот… Как его звать-то? Джордан? Николас? — сначала задумчиво щелкая пальцами, тем самым, скорее всего, предпринимая попытки задействовать сверхъестественные силы в поиске в скоплении извилин надобной информации, потом в сокрушенной манере взмахивая задействованной рукой, пыхтит «прогнозист». — В общем, тот, упертый, как баран, умрет первым. — Почему? — Это очевидно! — ввиду пылкости не обнаружив саркастических оттенков в вопросительности, ахнул Максим. Он тотчас набрался духу поведать о всевозможных чертах перво-наперво уходящих персонажей, но в итоге оставил эту затею, переключившись на более занимательную вещь. На сцену, в которой продемонстрировали бездыханное тело того самого героя. — Вот! Что я и сказал! Есть! Да я гений! — Не то слово, — слабо фыркнув, Артур поддержал шутливые восклицания. — Само олицетворение гениальности.21:38
Восприятие времени у Максима не подверглось изменению: ввиду повышенной страсти оно как шло в быстром темпе, так и продолжало идти. Этого же нельзя было сказать о том, кто держался рядом с ним. Секунды у Артура принимались растягиваться до минут, а минуты — до часов, из-за чего он постепенно начинал теряться в пространстве. Дремота, пользуясь расфокусированием, спешила наступать на пятки. — Великолепная логика у героев таких и аналогичных фильмов, не находишь? — с легким недоумением вопрошает парень, в седьмой раз за свою жизнь обозревая местонахождение действующих лиц около входа в злосчастное помещение. Обозревая, так сказать, набившее оскомину клише. — Почему когда вокруг происходит нечто странное, буквально у всех возникает тяга к Богом забытому подвалу? — недопонимание, как и жестикуляция, набирает обороты, чтобы в конечном итоге лопнуть, как мыльный пузырь, когда в процессе людского шествия вниз образуется мерцание. — Еще и с полуживым фонариком, понимаешь?! — Классика жанра, — с остановкой на сдавленный зевок отвечает Артур, наблюдая за тем, как Максим сбрасывает с себя птичий облик. И в тот момент, когда покрывало остается в стороне, от него начинает веять легким жаром. Привлекательно.21:49
— Вот что мне нравится в этом фильме, так это музыкальное сопровождение. Фортепиано, как по мне, шикарно вписывается в атмосферу. А ты как считаешь? — производимая мелодия желает продолжить ласкать уши, но Максим отрекается от неё, приготовившись внимать его реакцию. Интересно, какой она будет — отрицательной, или положительной, или нейтральной? Согласится, или проявит оппозицию, или скажет о безразличии? В итоге ни через пять, ни через тридцать, ни через шестьдесят секунд ни один из предложенных вариантов не появляется на свет. Зато возникает кое-что другое, на корню отсекающее всякие вопросы, смутные чувства и, главное, лишние телодвижения. В области левого плеча образуется давление, мягкое и несколько весомое, призывающее повернуть голову на девяносто градусов. Максим с охотой покоряется ему, в результате чего обнаруживает чернеющий сгусток, тут же в его уме обретающий наименование «волосы». Из этого вытекает бесчисленное количество фактов, что дает начало неконтролируемому трезвону, затуманивающему глаза. Предпринимая попытки прийти в себя, Максим смыкает веки и в медленном темпе считает до десяти, упорядочивая всё, что только можно упорядочить. Когда нормализируются вздохи, то есть исключается вероятность удушья, он потихоньку приступает к исследованию образовавшееся положение. Как оказалось, Артур склонил голову перед сонливостью, поддался ей, вследствие чего затерялся во владениях Гипноса. Максим благодушествовал, глядя на сосредоточенную в его чертах успокоенность, слыша долгие вздохи, ничем не нарушаемые. Лишь одно тревожило душу — легкий озноб. Заключая свое негодование в нахмуренные брови, парень завладел своим бесцветным полотном и, пользуясь лишь правой рукой, с предельной осторожностью оградил Артура от леденящих прикусываний прохлады. Им было покрыто практически всё, исключая переходы от плеч к шее (в том районе господствовали освободившиеся от резинки локоны, к которым он не решался прикоснуться: вдруг заденет случайно, разбудит) и кисть правой руки, расположившейся на сидении, рядом с его бедром. Последняя, на самом деле, должна была попасть к общей массе. Однако всё подверглось изменению в финальный момент: Максим осознал, что неизведанная ранее часть тела оказалась в зоне досягаемости, и возымел неуёмную тягу изучить ее более тщательно. Без касаний, даже робких, едва-едва ощутимых, исключая вероятность привнесение в его жизнь и грамма дискомфорта. Вооружаясь лишь контактными линзами и тускло-янтарным софитом, изживая из головного мозга всё, что каким-либо образом напоминало о шедшем фильме, он пропадает. Отчасти раскрытая кисть. Ее тыльная основа примыкает к густо-зеленой обивке. Коротко-стриженные ногти, окружением которых являются неровности, покусанные участки, еще не затянувшиеся, но и не свежие, вероятнее всего, произведенные не в поезде, а в Санкт-Петербурге. Пальцы средней длины, постепенно сужающиеся к кончикам, своеобразные линии, обозначающие зоны фаланг, потрескавшаяся от холода кожа на ладони, ее бледность, скопление фиалкового цвета вен в районе запястья — то одуряющее, помрачающее сознание. Жаждалось ни на миг не отрываться от таких, казалось бы, обыденностей, но и одновременно достопримечательностей, всё дальше и дальше проникать в глубину своих чувств, основавшийся в его сердце так быстро, но столь категорично, упиваться ими, пока есть возможность, пока есть время. И на последней ноте, заключающей в себе мысль о скоротечности, неудержимости потока, происходит ряд изменений. Максим ощущает, как внутри всё переворачивается, принимается бесконтрольно подрагивать, когда Артур шумно, с откровенным блаженством вздыхает, тянется к нему, удобнее устраиваясь на любезно подставленном плече, и обхватывает той самой кистью его левое предплечье. Парню оставалось лишь обозревать состояние «ни живой ни мертвый» и обомлевать от осознания того, какой объем усталости довел человека до столь глубокого сна. На этом всё — ни о каком повреждении возникнувшей миниатюры не шло и речи: пренебрежительное отношение к личности, очутившейся в беззащитном положении, приравнивалось для него к бесчеловечности. А бесчеловечность он не жаловал. К тому же ему не было сложно или неудобно. Скорее в точности да наоборот.23:08
Шелковистые волны бережно качают, осыпают поцелуями каждый сантиметр тела, жемчужная пена расчесывает смолистого цвета локоны, придавая им дивной мягкости, морские воздушные струи напевают о скором рассвете, о долгожданном возрождении, беспросветная тьма умиротворяет, позволяет дышать полной грудью. Вскоре над бескрайними просторами начинают загораться серебряные огни, один за другим, прокладывая никому неведомый путь, и он беспрекословно следует за ними. С каждым шагом тело всё больше наливается свинцом, источники холодного света разбиваются вдребезги, стоит лишь к ним прикоснуться, их осколки вонзаются в мягкую плоть, но он и не думает останавливаться. К концу, когда перед взором предстает ярчайший резервуар, его внешняя оболочка сильно искалечена, надтреснута, но дух не сломлен, потому он и делает последний рывок, ставя на карту всё, рискуя остаться без ничего. Вспышка — и всё, чем была обременена его личность, растворяется вместе с окружающим пространством. Реальность склоняется в почтенном поклоне, преподнося на подносе сначала первое блюдо — запах, приятно обволакивающий носовую полость, затем второе — человеческое тепло, созидающее млеющий эффект, потом третье — дыхательный процесс, отличающийся робостью и слабым свистом. От такого гостеприимного приёма веки сами по себе начинают расходиться в разные стороны. Когда глаза распахнулись, Артур достаточно быстро приметил свою несколько интимную позицию, но, оказавшись под влиянием сонливой отрешенности, не сразу рассудил, как правильно оповестить о своем пробуждении. И пока мыслительные процессы старательно избавлялись от вязкости, он обращал внимание на то, с каким мирным настроем этот парень принимал на себя роль подушки. Не наблюдал в его теле и намека на напряжение, и грамма недовольства, и это казалось таким сюрреалистичным, что впору было бы подумать об очередном сне. Глубоко вдыхая и размеренно выдыхая, глядя на подходящий к концу фильм, размышляя о том, как, оказывается, приятно ощущать под собой не бездушный синтепон, а человеческое тело, Артур выжидал удачный момент. И когда экран навестило жуткое изображение, спровоцировавшее Максима слабо дернуться, он приступил к тому, что окрестил «актерской игрой». Ощущая на себе растерянный взгляд, он принимает то положение, которое существовало до наступления абсолютного покоя, заправляет пряди за уши и потирает глаза. — Я, конечно, догадывался, что сонливость меня сразит, но не думал, что так быстро, — хрипло шепчет Артур и, делая секундную заминку для прочищения горла, продолжает, акцентируя внимание на экране телефона, придавая голосу озадаченности. — Фильм? Он слышит, как тянут первую букву алфавита, видит, как на пару мгновений обращаются к бегущим титрам, и принимает оповещение, которое идет в сопровождении кривой улыбки. — Фильм? Только-только закончился. — Серьезно? — жмурясь от какого-никакого света при повороте головы, демонстрирует наигранную обескураженность Артур. На ней, однако, не останавливается — чуть подумав, принимает решение попробовать утолить свое любопытство, зайдя немного дальше. — Почему ты меня не разбудил? — Не захотел, — не задумываясь, в простодушной манере отвечает Максим, попутно старательно заслоняя его глаза от света рукой. Однако тут же, отходя от увлекательного занятия, спохватывается: дергается и, ненароком разрушая новоиспеченное строение, начинает махать руками. — То есть… Не увидел в этом необходимости! Не нашлось повода! Артур принял от снисходительной улыбки сообщение о желании вырваться на волю и, чуть поразмыслив, дал ей разрешение. Душевный комфорт, зародившийся еще с момента пробуждения, от такого решения не содрогнулся, — только возрос. — Хочешь сказать, что неподвижность в течение некоторого промежутка времени и какая-никакая тяжесть — не стоящий предлог? — Подумаешь тоже! Такое ощущение, что я затратил на это много сил! Целый вагон и маленькую тележку! — возмущенно пролепетал Максим, напомнив квочку над цыплятами, чтобы в итоге сделать показательно глубокий вздох и с мягкой убедительностью прошептать. — Всё в порядке. Правда. — Ну раз так… — по-доброму прищурившись, Артур наклонил голову к левому плечу. От такого смещения несколько прядей волос, всё это время находившихся по правую сторону, волнами скользнули по лицу. Изумрудного цвета радужки устремились к ним, и он, поглощенный неудобством, вздумал провести операцию под названием «избавление». И она началась, только вот не от его лица. — А, сейчас, вот… Стоило словам постучать в барабанные перепонки, как тут же перед носом образовалась чужая кисть руки. Ее пальцы, коснувшись его узкого лба, возложили на свои спины локоны, после чего последовали вниз. Один из изгибов, расположившийся над орбитой глаза, височная зона, очертания правой ушной раковины — то, что приняло от них некую долю бархатного тепла. Именно оно дало начало резвым мурашкам, призвавшим поднять взгляд на того, кто проявил бесценную чуткость. На того, чьи трепетные касания не вызвали отвращение. Не побудили отстраниться. Не нарушили хрупкий покой. Только дополнили его. Максим не сразу заприметил изменения в нем: настолько сосредоточился на приглаживании его волос, что абстрагировался от окружающего мира. Но как только это случилось, как только зрительный контакт был установлен, он сразу стушевался, отшатнулся, машинально пригладил обеими руками свои золотистые кудри. Его щеки вспыхнули как маков цвет, кофейного цвета зрачки забегали, а на губы пало смущение. — Эм… Как тебе идея расстелиться и лечь спать? — вопросил он кротко, шепотом, чуть склоняя голову. Артур, наблюдая за его реакциями и действиями, направленными на истребление неловкости, размышлял, но вовсе не над заданным вопросом. Думал, но вовсе не о постельном белье, не об одежде для сна, не о самом сне, а обо всем, связанном с ним. О том, что он не хочет его ухода к противоположному сидению, не хочет окончания их зрительного контакта, не хочет катапультирования возникшей между ними атмосферы. О том, что он желает от него услышать, увидеть, почувствовать. Думал об одном, но вслух, глубоко вздыхая и закрывая глаза, произносил совсем другое: — Я только «за».***
«Даже спокойной ночи не сказал» — пожурив себя за рассеянность, Максим раздраженно накинул на уши белоснежное одеяло и в десятый раз попытался устроиться на диване, ранее казавшемся бархатом, а сейчас напоминавшем каменную глыбу. Недалекое прошлое, подбадриваемое его запахом, сохранившимся на пододеяльнике, стояло перед ним четким силуэтом. Подготовка себя и своего ложа ко сну проходила у них в полном молчании. Неизвестно, как обстояли дела у Артура. Максиму же выпала честь быть погребенным под гигантским скоплением пустых мыслей, беспрестанно перекатывающимися из стороны в сторону. Они занимали центральное место в системе, подавляли, душили, поглощали всё, что попадалось им на пути. Ввиду этого случилось абстрагирование от реальности, он забылся и только через энное количество времени пришел в себя. Тогда, когда тело приняло горизонтальное положение, ступнями к окну, головой к выходу. Когда стало уже слишком поздно коммуницировать с ним. Печально вздохнув и закрыв глаза, Максим вновь обратил внимание на кости, неприятно врезавшиеся в твердую поверхность, и решил попробовать найти комфортную для сна точку на другом боку. Он обернулся настолько тихо, насколько это было возможно, и затаился, навострив уши; и только после того, как не приметил кардинальных изменений в его размеренном дыхании, распахнул трепещущие веки и вонзил немигающий взор в пол. С какой целью? Не понятно. И это не столь важно. Важно то, к чему всё привело. — Не спится? — шепот, ласковой поступью проникший в слуховой проход. Сердце затрепетало от предвкушения встречи, и шоколадного цвета радужки тут же бросились вверх. Мятное умиротворение встретило их с радушными объятиями, такими, которые всегда подают после долгой разлуки. Максим, вновь сраженный его обаянием, ощутил, как тело вмиг наполнилось сладостной истомой, кости перестали болеть от мебельной жесткости, а голова пришла в запустение. Из-за последней перемены не сразу удалось не то, что сформулировать подходящий ответ, — даже вспомнить вопрос. — Ага, плохо знакомые или вовсе незнакомые места всегда приходятся мне злейшими врагами, когда дело касается сна, — пожав плечами, сказал он и, придав глазам взволнованности, поинтересовался. — А ты чего? Думал, давно уже странствуешь где-то… Максим отметил, с какой сосредоточенностью на него посмотрели, с какой серьезностью нахмурили брови, с какой решительностью приоткрыли рот. И то, с какой растерянностью все задействованные части лица приобрели первозданный вид. — Да так. Мысли одолевают, — отведя взор к окну, бесцветно обронил Артур и, чуть призадумавшись, добавил с налетом упоения, с полуопущенными веками. — Полнолуние… По иссиня-черному небосводу шествует бледная царица ночи. Она сдержанным поклоном головы приветствует своих подданных, крошечных звезд, которые тотчас окружают ее, принимаясь защищать от потенциальных захватчиков, прихорашивать, скрашивать печальное одиночество. Ее вуаль из серебра с ледяным молчанием скользит по местности, не удостаивая вниманием ни одну тонкость. Суровое равнодушие, острота взоров и ослепительная гордость — то по-своему восхитительное, что в нем, в ночном светиле, заключается. Артур сказал о ней, о фазе луны, рассчитывая, вероятнее всего, на то, что он отзовется, узрит прелесть протекавшего явления, примет от него презент в виде всепоглощающих эмоций и чувств. Но он не отозвался, не узрел, не принял. Ни к чему ему всё это было, потому что… Пока он видел красоту в царице ночи, Максим видел красоту в нем. Эта фигура, охваченная лунным сиянием, это лицо, преисполненное наслаждения, и, главное, эти нефриты, поблескивающие, позволяющие тускло-васильковому цвету проникать в свои глубины, видеть то, что скрыто от глаз большинства. И не только «видеть», а также слышать и чувствовать — настолько глубоко уходят корни, настолько сильно они ветвятся. Максим очарован ими, и это очарование настолько яркое, что он не способен устоять. Не способен смолчать. — Твои глаза… — шепчет он, замечая, как Артур переводит на него томный взор. — Сейчас, когда смотришь в них, на их внешность, представляешь, будто идешь в ночи по летней поляне, купающейся в серебристо-сапфировом свете. Стебли травы, влажные, не поспевающие сохнуть из-за постоянных накрапывающих дождей, обвивают, преподнося свежий глоток воды, принимая жизненно необходимое тепло. Если отвлечься от них и поднять взор вверх, на иссиня-черное небо, то сначала покажется, что оно пустует, что жизни в нем нет и быть не может. Однако потом, когда прилагаешь усилия, всматриваешься, обнаруживаешь крохотные, тусклые искры. Они мерцают, словно готовые вот-вот вздохнуть в последний раз и свести счеты с жизнью, но это лишь первое впечатление. На самом деле всё иначе: они переливаются для того, чтобы продемонстрировать свою непоколебимость, своё бесстрашие и готовность встретиться с трудностями лицом к лицу. Они кричат о бессмертии, и в этом истина: ничто и никто не сможет их погасить, — сглатывает накопившуюся слюну и, не поспевая наполнить легкие новой порцией кислорода, подхватывает. — Когда поднимаешься, движешься по направлению к ним, тем самым погружаясь, расставаясь с внешней стороной и встречаясь с внутренним миром, то сталкиваешься с необъятными просторами, бездонной пучиной. С сотнями, тысячами, миллионами, миллиардами путей, закрытыми и открытыми, позабытыми и вспоминаемыми, мертвыми и живыми. Их может заметить каждый, услышать и почувствовать — малая часть, а познать — единицы. И не удивительно: история, заключенная в каждом из них, сильная. Вдохи-выдохи через нос — восстановление сбившегося дыхания. Максим, не улавливая критический уровень чужого ошеломления, желает продолжить вглядываться в малахитовые радужки, открывать всё больше и больше горизонтов, но не успевает — его окликает ни разу не проявлявшаяся ранее достопримечательность. Смех. Добрый смех, набирающий обороты, переключающийся с редких и одиночных горловых звуков на переливчатую мелодию. Максим слышит ее, негромкую, неяркую, но искреннюю, и сам начинает непроизвольно фыркать. Настигает понимание того, каким страстным выдался монолог. Лицо обволакивает нежный жар.***
— Ты не перестаешь меня удивлять, Максим. Будто создан для этого, серьезно, — с возбужденной звонкостью, меж отрывистого фырканья вымолвил Артур, перекатившись с боку на спину и прикрыв глаза предплечьями. Такое положение он сохранил до тех пор, пока смех, несколькими минутами ранее буквально сорвавшийся с цепи, не превратился в ничто, оставив в качестве напоминания о себе полноценную улыбку. Определив кисти на грудь, обратил лицо к тому, кто своими забавными, но при этом приятными во всех отношениях речами сумел перевернуть в нем всё вверх дном. — Я ценю твою откровенность. Это… Это что-то с чем-то, — с шумным выдохом отпустив на волю остаток горячности, Артур приметил на себе лучистый взор и тут же разомлел. Доверительная атмосфера одержала над ним победу, сорвав всевозможные замки. Он вознамерился сделать чудной шаг — ответить словом на слово, открыть то, что вряд ли бы открыл при ясном рассудке. — Знаешь, таких, как ты, редко увидишь наяву, и я рад, что мне выпала такая возможность, — адреналин постепенно растворяется под жутким весом сонливой усталости. С каждой новой секундой веки становятся всё тяжелее и тяжелее, слова с огромным трудом скатываются с языка; но он всё же умудряется найти последние крупицы и под их руководством совершить прощальный полёт. — Правда рад… Глаза постепенно закрываются, брови снимают с себя напряжение, нос бережно пропускает через себя очередную порцию кислорода, и лишь одно не колеблется, остается неизменным — плавный изгиб губ. Уши приветствуют пожелание о сладком сне. Мозг утрачивает информацию о теле, лишается контроля над ним, в связи с этим заостряет внимание на оставшейся массе дум. На мыслях об отношении к нему. Находясь рядом с ним, он чувствует. Его эмоции сильны и выражены, легки и желанны, такие, какие он не питал уж очень давно, какие не получалось возродить, не получалось очистить от многолетней пыли. Находясь рядом с ним, он ощущает. Его кожа реагирует даже на беглые прикосновения, случайные, столь пустые для многих, но полные для него. Она перестает дремать под ледяной коркой: та трещит под резвыми ногами мурашек, крошится, отслаивается, опадает и не думает возвращаться. Ей больше не холодно. Находясь рядом с ним, он слышит. Его сердце отзывается на каждое слово, будь то малозначимым или, наоборот, весомым. Оно ловит тон голоса, выглядывает в нем отношение и, когда обнаруживает светлые нотки, дребезжит, без передышки, без устали, всякий час. Как только в его сачке гремит нечто, содержащее высшую степень сердечности, в народе именуемое комплементом, оно цепенеет, сладко сжимается и пульсирует. Находясь рядом с ним, он видит. Его глаза светлеют. Дымчатый туман постепенно прощается с ними, когда печенье в первую очередь стремится к нему, когда перед носом вспыхивает скромный, но по-своему дивный букет, когда свою функцию выполняет мини-аптечка, когда спина заслоняет от потенциальных проблем, когда в руки попадает собственный портрет, когда пальцы возвращают локоны на место. Находясь рядом с ним, он воспринимает окружающий мир. Подобного эффекта едва были способны добиться подруги и тетушка, а они, между делом, близкие ему люди. Тогда… Кто же он ему? Долгие размышления приводят Артура к фрагменту, некогда захороненному на значительной глубине. В процессе раскапывания на свет всплывают крупицы, которые в дальнейшем складываются в целостную картину. В сцену, вовеки горькую на вкус, ныне ценную для глаз.***
4 января, 2022 год
Тогда была зима. Малоснежная, но промозглая, достающая не только до кожи, но и до костей. Тогда было утро. Серо-голубое, с черными вкраплениями на земле, раннее, такое, когда на улице и души не встретишь. Тогда был сигаретный дым, одиночество и необъятный груз, напирающий на легкие, делающий каждый новый вдох болезненно тугим. Он в чужой квартире, на таком же постороннем балконе, не в родных, не в собственных местах, и дело не в нежелании в них пребывать, нет. Дело в страхе. Он боялся вернуться, опасался повстречать рядом с ними его, освежить в памяти воспоминания прошлого вечера, связанные с ним. От скверных мыслей, всё никак не покидавших голову с момента нервного срыва, Артур вяло поморщился и вновь поднес к пересохшим губам чуть взмокший фильтр. Подумать только — сигарета; если б ему раньше кто-нибудь сказал о том, что он начнет затягиваться, то получил бы только крутящийся палец у виска и тур по лесу. Вот как, оказывается, в жизни бывает. — Не можешь уснуть? — неожиданно со спины раздается мягкий шепот, по большей части спокойный, ровный, по меньшей — взволнованный, с судорожной хрипотой. Видно — помнит о том, что он не терпит жалость по отношению к себе; помнит, но не может полноценно скрыть свою тревогу за его состояние. И будь на ее месте кто-нибудь другой, гнев неминуемо заклокотал бы в груди. Однако это — она, та, что за один вечер стала ему ближе тетушки, та, что вовремя оказалась рядом и подала руку помощи, та, что не отвернулась, приняла решение пройти этот путь вместе с ним. Потому Артур и не думал об агрессии, не думал о колючей едкости. — Не могу, — буквально выдавив из себя два слова, почти беззвучно подтвердил он и, глубоко вздохнув, задержал мутный взор на тлеющей сигарете. Мгновение — раздаются мерные шаги в его сторону, еще секунда — и на плечи ложится плотное покрывало, принимающееся рождать и распространять тепло по всему телу. Тогда Артур осознает, что тонкая рубашка и легкие штаны не справлялись с пронизывающим насквозь ветром. Осознает, что всё это время мерз. — Нельзя же так, — заботливо, незлобиво журит она, намекая на его отношение к здоровью. Артур не видит, но знает, что ее губы беспомощно сжимаются, когда он беспристрастно кивает. Слышится краткий выдох, после чего по правую сторону от него материализуется расплывчатая фигура. Она начинает чем-то щелкать; поворот головы — и перед ним предстает функционирующая зажигалка. — Одна мне, думаю, погоды не сделает, — опережая его недоуменные вопросы, лепечет она и, затягиваясь, отпускает хмурый дым покорять небесные просторы; на перила сходит пепельница. Артур понимает, что ее девушка будет недовольна и огорчена, если узнает о повторном прикосновении к такой пагубной привычке, но молчит. Говорить нечего, да и, собственно, не хочется. По крайней мере, по этому поводу. Скверно пахнущий окурок расстается с озябшими фалангами и обретает новое пристанище в лице потертой емкости. — Что такое любовь? — решившись, подчинившись мимолетному душевному порыву, спросил он и ничуть не изумился, когда последовала такая обратная реакция. — Что? Любовь? — замешательство вспыхнуло на девичьем лице. Ее тело тут же распрощалось с безмятежностью, она сосредоточилась на нем, и под этим пристальным взглядом ему стало не по себе. В голове вспорхнула мысль об избавлении от поднятой темы, об уходе от нее, однако Артур не поспешил за нее зацепиться. Вместо этого, превозмогая себя, открыл рот. — Это чувство… Как оно ощущается? — Ты уверен, что хочешь узнать это… сейчас? — выждав паузу, с предельной осторожностью уточнила она и, когда уловила его красноречивое молчание, судорожно вздохнула. И это дыхание осведомило о много. И о том, что тема ей не пришлась по сердцу, что душа ее возжелала перенесения такого разговора на мирное время, и о принятии сложившейся ситуации, о готовности реализовать его желание. Видимо, Артур, сам того не ведая, положительно изменился в лице, потому что она, когда задержала на нем взор, тотчас приняла более расслабленный вид. Спустя мгновение после второго глотка табачного дыма послышался нетвердый голос: — Любовь… Это невероятно сильное чувство, яркое, приятное и, вместе с тем, чертовски сложное, капризное. Его невозможно обуздать — ему легче подчиниться. Оно способно кардинально изменить жизнь: в хорошую сторону, если хозяин встретил его со всеми почестями, принялся бережно хранить и лелеять, а в плохую — если проявил наплевательское отношение с самого начала, еще и в последующем постарался о нем забыть, — она, всё это время всматривающаяся в пустоту, обратила взор к серо-бирюзовому небу и, вспомнив о чем-то своем, слабо улыбнулась. Артур, приметив это, догадался, кто именно обозначился причиной таких изменений, и в душе его на некую долю сделалось теплее. — Тот, к кому обращена твоя любовь, становится для тебя особенным. Ты выделяешь его из массы. Ты хочешь быть к нему ближе, говорить с ним чаще, смотреть на него дольше. И это желание столь бурное, столь мускулистое, что ты не можешь противиться ему. Более того — ты не хочешь ему противиться, — картавость прерывается, ее на пару мгновений заменяет сдавленный кашель. Артур в беспокойстве и беспомощности стискивает зубы. До сих пор он надеялся, что всё обойдется, что долговременное нахождение рядом с ним в мокром снегу не отразиться на ее здоровье. Однако, по всей видимости, этого не миновать. — При контакте с этим человеком дыхание учащается или, наоборот, сбивается, уши ловят каждый звук, ищут в нем что-то для себя, тело подрагивает от прикосновений, глаза ликуют от всего, что связано с ним. Ты замечаешь, что он делает для тебя, и понимаешь, что хочешь что-нибудь сделать для него. Ты слышишь, что он говорит тебе, и понимаешь, что хочешь что-нибудь сказать ему. Ты хочешь ухаживать, заботиться об этом человеке, ты тоскуешь по нему, ты волнуешься о нем. О том, кого выбрало твое сердце. Вслушайся — сердце, а не мозг. Это, как по мне, важный пункт. Сигаретный дым тает в колючем воздухе. Голые ветви деревьев дрожат то ли от страха, то ли от холода, то ли от предвкушения нового дня. По неприглядной улице едет одинокая, потрепанная годами машина; молчание сохраняет свою позицию вплоть до того момента, пока она не скрывается за мрачным многоэтажным домом. В том же мало-помалу принимается загораться свет. — Вот как, — кратко изрекает он, ставя точку в выдавшемся разговоре.***
«Вот как» Будь его воля, он бы непременно распахнул веки и округлил глаза. Будь его воля, он бы встал и вышел за пределы купе, вагона, даже поезда, лишь бы наедине с собой, в тиши и благодати пережить ту волну, что сошла на голову подобно первому снегу. Однако, к сожалению, на этот раз судьба не встала на его сторону, оттого всё, что ему осталось, — это порывисто сжать пальцами подушку. Влюбился. Так быстро, так негаданно, так нежданно. Так, как никогда прежде. Так, что он не знает, как реагировать. С одной стороны, Артур ощущает, как потаенный страх сковывает все внутренности, скручивает их, рвет на части, не щадя. Ведь он столько раз пытался построить здоровые отношения, столько нервных клеток тратил на них, чтобы в итоге остаться ни с чем, лишний раз разочароваться, убедиться в том, что всё это — глупость. Голос в голове мерзко шепчет о том, что он — такой же, как и его бывшие, что преследовать он будет те же низкие цели, что надеяться на благоприятный исход неразумно, что всё обязательно повториться. Приводит доводы и аргументы в пользу того, что рискнуть и дать шанс — собственноручно приставить к виску пистолет и выстрелить. Ведь он и так стоит на дне — выдержит ли очередную встряску или покачнется, упадет и не найдет сил встать? Разум выступает за то, чтобы распрощаться с ним при первой же возможности. С другой же стороны сердце. Артур наблюдает полноту своих чувств, их подлинность и мощь, и понимает, что на этот раз всё по-другому. Осознает, что ранее он испытывал лишь симпатию или, в крайнем случае, привязанность. Ничего высокого не водилось в нем. Они не вызывали в нем этого. И Артур убежден: всё потому, что Максим кардинально отличался от них. Он духовно чист. С первого взгляда Артур не узрел в нем угрозу, лишь добро и безобидность. В душе не затаилось плохое предчувствие, лишь умиротворенность и неуемная тяга. В голове не засело понимание того, что с ним следует вести себя аккуратно, иначе последствия не заставят себя ждать. Наоборот, свобода мысли, слова и действия — всё, что он тогда, при первом зрительном контакте, испытал. И продолжал испытывать, что на данный момент казалось ему наиболее важным аспектом. Долгое время размышляя, стоя у развилки, Артур принимает решение: если чувства окажутся взаимными, он выберет второй путь. И с мыслями об отчаянном «если» и заветном ответе он предается сну.