***
9 октября, 2023 год
7:32
Пару минут назад Артур и представить себе не мог, какое средство было бы позволительно применить в сложившейся ситуации. Глядя на мечущегося по постели парня, он четко ощущал, как на пятки наступает беспомощность. На встряхивания тот не реагировал, воды в позволительной близости не было, применение силы — последнее, что ему хотелось бы опробовать. Он вынужденно составил компанию великому множеству идей, пока не нашел ту самую. Присаживаясь на край дивана, аккуратно кладя холодные ладони на щеки, старательно фиксируя голову в одном положении, он зовет Максима по имени. Тихо-тихо, пробуя почву, боясь, что внезапный громкий оклик повлечет за собой негативные последствия. Такой план действий работает: хаотичные движения почти сходят на «нет», к нему будто прислушиваются. Тогда Артур, обрадованный успехом, повторяет одно-единственное слово, еще и еще, с каждым разом все больше придавая голосу твердости и зычности. Несколько мгновений — и глаза кофейного цвета выходят на свет. И если это обстоятельство рождает надежду на окончание безумия, то следующее, наоборот, губит ее. Пересохшие губы, дрожа, приоткрываются: — За что, мам? — голос сильно дрожит, чуть не срывается. Максим всхлипывает и повторно вопрошает с горьким отчаянием. — Почему? — он глотает воздух ртом, словно задыхающийся зверек, его взгляд шальной, прыгает с одного предмета на другой, со стенки на стенку, тело уловимо колеблется, слезы время от времени катятся по вискам. В лице мало осознанности — кажется, он до сих пор держит баланс на грани между кошмаром и явью. Сложившаяся картина пробивает Артура на воспоминания о том времени, когда он просыпался в аналогичном состоянии, когда вскакивал с кровати в холодном поту, когда прошлое просачивалось из сна в его комнату, напирая, принуждая обнимать самого себя дребезжащими руками. Когда одиночество вынуждало его справляться со всем самому. Сейчас же он чувствует, что способен повлиять на сложившиеся обстоятельства, способен оказать помощь Максиму, поэтому без раздумий действует: говорит то, что сам желал услышать тогда, в минуты душевной невзгоды. — Максим, посмотри на меня. На меня, а не на потолок, — роняет Артур, прежде чем приблизиться к его лицу, нависнуть над ним с целью сто процентной концентрации внимания. Пойманный взор сперва не отличается от того, какой выдалось застать чуть раньше — такой же невидящий, блуждающий. Потом же он начинает постепенно проясняться, цепляться за него, хвататься иступлённо, как за спасительную соломинку. Максим, всё также судорожно шмыгающий носом, прищуривается — Артур находит в этом призыв к продолжению. — Что было, то прошло. Понимаешь? Что было, то прошло… Да, это трудно усвоить, но необходимо, слышишь? Необходимо. Он проводит большими пальцами по нижним векам, тем самым стирая накопившуюся влагу, и это, по всей видимости, становится завершающим звеном. Артур, ранее бесцеремонно продетый мелкой дрожью, всесторонне умиротворяется, когда лик напротив светлеет. Дыхание у него остается неровным, трепет, хоть и трудноуловимый, сохраняет позиции, зато кожа перестает казаться металлической, смягчается под подушечками пальцев, и щенячья преданность читается в чуть покрасневших карих глазах. В таком положении они и застывают, не надолго, вплоть до того момента, пока Максим с предельной осторожностью не накрывает его ладони своими, не отстраняет их мягко, не садится надломлено, так, словно к шее привязана десяти килограммовая гиря. Телесная нить между ними рвется; такой же судьбе подвергается и зрительная, когда алые губы, слегка приоткрывшись, будто возжелав о чем-то оповестить, смыкаются и золотые кудри никнут. Он отворачивается, и всё, что остается Артуру, — это созерцать его профиль. Такое положение дел отнюдь не устраивает. — Как ты? — вопрос, больше прочих возбуждающий любопытство; вопрос, на который он надеется заслышать правду. Не отпирательство, не «всё в порядке», не «пустяки», а истинные самоощущения. В конечном итоге на свет не появляется ни один из тех вариантов, возникновение которых он предполагал и к которым был морально готов. — Я тебя разбудил? Максим демонстрирует разбитость, Артур — ошеломление; и оно возросло не на почве того, как догадались о прерванном сне: всё же всклокоченный вид и заспанные глаза раскрывали все карты. Он оказался удивлен тому, что ситуация, связанная с потрепавшим душу кошмаром, потеряла всякую ценность при возникновении факта о его преждевременном пробуждении. Осознание того, что так не должно быть, не в этом случае, взыграло на струнах души. — Не столь важно, — утвердительно вещает он, ожидая принятия к сведению; но лишь замечает, как сжимаются его, Максима, губы, и в раздражении щелкает языком. — Ради бога, не вздумай переживать насчет этого! — И всё же, — тихо, но при этом железно возражает парень, стирая чуть подсохшие тропинки слез обеими руками. На лицо Артура набегают хмурые тучи, когда тот всё же решает достичь поставленной цели. — Извини… Мне давно не снились кошмары. Вот почему именно сегодня они решили напомнить о се… Внезапно, на первый взгляд, изнеоткуда появляется мелодия, спокойная, мягкая; она сражает Максима, разрезает его последнее слово напополам, второй половиной овладевает. Между сторонами повисает напряженное молчание, и даже скрежет колес, гулкий топот бестактного пассажира за гранью купе и мерный звон — так сказать, какофония не скрашивает его. Оно повисает, но надолго не задерживается: Артур спешит первым открыть рот, сходу изложить дельные вещи, без излишнего вмешательства со стороны. — Десять минут. До моего пробуждения оставалось десять минут, когда твой организм решил сыграть в нечто похожее на вакханалию. Заметь, вместо «ты» я произнес «твой организм». И о чем это говорит? — отводя взор, твердо, с раздражением молвит он и поднимается, направляясь к дребезжащему телефону, лежащему на изумрудном диване. Каждое его движение и слово отдает непоколебимой решительностью. — Правильно — ты никак не мог установить контроль над происходящим, следовательно, твоей вины здесь нет и быть не может. Да и десять минут большой бы роли не сыграли, так что не терзай лишний раз нервную систему, — одним взмахом большого пальца подводя к концу трель, он поднимает глаза и, оглядывая мятую фигуру, добавляет. — Думаю, она и так натерпелась, — после его слов тело Максима медленно приобретает сгорбленный вид; он склоняется, словно находясь под натиском упомянутых им устрашающих кадров. Артур при виде этого машинально смягчается и, понимающе вздыхая, тихой поступью добирается до него. Бережно запуская пальцы в шевелюру грушевого цвета, вскосмачивая завитки, говорит, но не так, как ранее, не сурово, а в точности да наоборот. — Пройдись, умойся, приведи себя в порядок, окончательно успокойся и вернись. Только в целостности и сохранности, ладно? По частям я собирать тебя не намерен, — он щурится с добрым ехидством и рисует легкую полуулыбку, когда глаза цвета матового меда проникают в его бархат мхов, когда на щеках появляются очаровательные ямочки, когда его одаривают коротким кивком. — Понял? Тогда вперёд и только вперёд. Пальцы прощаются с шелковистой, чуть влажной копной волос; не проходит и пары мгновений, как они изъявляют желание встретиться, поговорить, прогуляться с ней вновь.***
8:12
Перебирая ноги, плетясь обратно в купе, Максим встречает некоторое количество пассажиров и на фоне них, цветущих и пахнущих, чувствует себя гнилым фруктом. Мало того, что до позднего часа уснуть не получалось из-за нового места, а также из-за навязчивых фантазий, связанных с ним, так еще и прошлое приснилось во всём блеске. При мысли о последнем компоненте внутренности охватила дрожь; он уж задумался о том, чтобы вернуться к умывальнику, еще раз поднести холодную воду к лицу, снова попробовать привести себя в чувство, но тут же забыл об этом, когда взор зацепился за нужную дверь. Встав напротив нее, Максим устало вздохнул и, сформировав какую-никакую улыбку, вошел в помещение. — Долговато ты. Подумал, что в раковине утонул, — фиксируя саркастические нотки в голосе, приветствует его Артур, сидящий за столом на своем диване. Он выглядит прекрасно: чуть вьющиеся волосы чесаные, бледная кожа отдает свежестью, радужки бодрые, осанка ровная, одежда опрятная. Максим, глядя на это, принимается судорожно поправлять свое гнездо на голове, избавлять штаны от складок, тереть глаза, призывая их отказаться от вялости: уж больно не хотелось продолжать представать перед ним в такой красе. — Присаживайся. Приятного аппетита. И только после пожелания Максим замечает то, с чем взаимодействовал ранее Артур. Три бутерброда, два из которых покоятся на его половине стола, пластмассовый стаканчик, в нем, вероятнее всего, чай, потому что виднеется ярлычок, конфеты, сахар-рафинад, ложка. Всё это наводит на него застенчивость: не мог он спокойно принимать угощения от кого-либо; любил делиться, отдавать, но уж точно не брать. Всегда казалось ему, что таким образом он обирает людей. — Мне как-то неудобно… — тихо-тихо, почти шепотом, говорит Максим, потирая щеку и неуклюже подступая к своему сидению. — Просто, понимаешь, не в первый раз ты меня угощаешь, а мне… а я не… — сконфуженно присаживаясь, начинает объяснять он свою точку зрения, но в конечном итоге сбивается, когда поднимает глаза на его лицо. На него глядят исподлобья ввиду поднесенного ко рту стаканчика; зрачки цвета ароматной мяты и брови с изломом пугают своим бесстрастием, четко указывают на то, что, сколько бы он не щебетал, всё останется в исконном виде, ничего не изменится, а если и изменится, то лишь в негативную для него сторону. — Приятного аппетита, — по всей видимости, осознавая, что поток его речи успешно остановлен, с чувством, с толком, с расстановкой повторяет Артур. И лишь отсутствие и доли неприязни, наличие умиротворенности в каждом его движении и мимике, позволяют Максиму свободно вздохнуть и отстранить от щеки ладонь. — Спасибо, — впервые за всё утро искренне улыбаясь, мягко шепчет он. — Я обязательно найду способ тебя за всё отблагодарить, — думая о том, что это нужно делать в течение следующих четырех часов, до двенадцати, Максим замолкает. Артур сначала сверлит его укоризненным взглядом, потом же, выразительно вздыхая, снисходительно качает головой. Отпивая горячий чай, он ставит стаканчик на белый как кипень стол и отворачивается к окну. За ним седые тучи нерасторопно ползут над безжизненными лощинами, зевающие склоны страшат своей неприглядностью, деревья лениво, с толикой апатичности переваливаются с одних боковых корней на другие. Природа погружена в глубокий сон, птиц не то, что не видно, — не слышно... Пасмурно и как-то одиноко. Максим наконец-таки удостаивает вниманием еду и, чуть помедливши, приступает к трапезе. В напиток он с детства предпочитает не добавлять сахар, поэтому ложка остается неиспользованной; пригубливая его, парень автоматически ведет взор вперед, и в один из моментов тот, споткнувшись, задерживается на чужом надкусанном бутерброде. Голову тут же заполняют события прошлого дня, а если быть точнее, то разговор и конфликт, возникший на почве одного из множества вопросов. Артур ведь говорил, что он не ест по утрам ввиду плохого самочувствия. Максим чувствует, как радость забивает его легкие, придает вдохам и выдохам глубину: значит, ему стало лучше. Только вот насколько? Он желает узнать, сколько звезд появилось в бездне малахитовых глаз, всматривается в нее, но ничего разглядеть не может. И дело не в его зрении, не в положении головы Артура, а в чувстве. Им, тяжелым, гнетущим, припорошены две радужки, все их примечательности и дефекты. Им, всем известным чувством, носящим название «тоска». Максим, как и всегда, выказывает интерес прежде, чем успевает подумать о плюсах и минусах его проявления. — Тебе тоскливо? В первые секунды Артур никак не выражает свое отношение к заданному вопросу. Потом же Максим усматривает, как пунцовые губы изгибаются в слабой улыбке. Тихое фырканье полосует тишину, будничный голос окончательно ее прорезает: — Да, неожиданность — определенно твоя стихия, — он подпирает голову рукой, закрывает глаза и, вместо того, чтобы дать содержательный ответ, задает встречный вопрос. — С чего ты взял? — Ну, не знаю… Может, я ошибаюсь, и ты испытываешь что-то другое, но обычно подобное выражение лица я вижу у подруги, которая ждет своего парня из армии. — Понятно, — скупо комментирует его краткий рассказ Артур. Он, не открывая глаз, проводит по груди ладонью, накрывает ею некрупный бугорок и некоторое время рассуждает о чем-то своем. Затем поддевает обеими руками серебряную цепочку и выставляет на обозрение то, о чем говорил вчера и что обогревал сейчас, — медальон, овальный, серебряный, с витиеватыми узорами и фразой на английском языке. Когда легким движением пальцев ювелирное изделие открывается, меж темных ресниц показываются зеленеющие поля; они всматриваются в его нутро, и Максиму чудится, что их цвет становится еще насыщеннее. Он, с сердечным трепетом подмечающий такие изменения, даже не догадывается, что в следующую секунду будет сражен наповал. Медальон протягивают ему. Пораженно хлопая длинными ресницами, Максим скользит взором по тому, кто решился поделиться с ним своей бесценностью. Когда та опускается на его ладони, он оказывается до того взбудоражен, что едва ее держит. Боится вздохнуть лишний раз в ее сторону, не говоря уже о том, чтобы сжать чуть крепче. Перед лицом светится небольшая фотография. С нее на него смотрят три девушки, двум из которых не больше, чем двадцать пять лет, примерно двадцать два, двадцать три года. Третья выглядит старше, ей, на первый взгляд, тридцать шесть. Максим догадывается, кем именно они приходятся Артуру, и эта догадка сосредотачивается в одном коротком слове: — Это… Он поднимает на собеседника многозначительный взгляд, и тот, будто считывая продолжение вопроса с его радужной оболочки, утвердительно кивает. Тогда просмотр возобновляется. Максим никогда не был охотником за женской внешностью, поэтому акцентироваться на ней не стал, лишь подметил пару выразительных деталей, например таких, как короткие волосы, пирсинг в ямочке на шее и тату в виде собачки из шариков. Особым вниманием он удостоил глаза, и не цвет, не разрез их, а выражение. То выражение, которое не каждый день встретишь, а если и встретишь, то инстинктивно поклянешься беречь его как зеницу ока, — доброжелательное. — Они такие… хорошие, — нежно тянет Максим. — Нет, правда, я их в жизни ни разу не встречал, но чувствую, что они — добрые люди. — Не ошибаешься, — скромное подтверждение доносится с противоположной стороны; в ответ на него хочется сказать так много, но Максим, зная, что и двух слов в таком случае не свяжет, ограничивается краткой откровенностью. — Я очень рад за тебя. Очень. — Спасибо, — благодарность, идущая от сердца. Он прерывает процесс обозревания заднего фона фотоснимка, чтобы в следующий миг отметить для себя исчезновение отрицательно окрашенной эмоции с поверхности малахитовых радужек, встретить в зеленых садах более ста капель росы, блестящих в лучах дневного светила. Они, ранее сухие, запущенные, заслоненные мрачными тучами, избиваемые ледяными ветрами, ожили. Максим никак не мог поверить в реальность происходящего: осуществилось то, чего он желал и к чему стремился. А как только принять на веру это всё-таки удалось, пришлось опустить голову в поисках того, что помогло бы выпустить пар. Благо, глаза почти сразу нашли свежее и увлекательное, и не пришлось внезапным, казалось бы, безосновательным ликованием снижать свою планку в чужом головном мозге. — О, кто это тут у нас! Какие милые! Только сейчас их заметил, — на фотографии нашли себе место две белые крысы, одна из которых застыла на руках у женщины, другая — на голове у короткостриженой девушки. Припоминая событие из прошлого, Максим, отпустивший себя еще в момент передачи медальона, не посчитал нужным смолчать. Не подумал над тем, что желает донести до внимательного слушателя, а зря. — У сестры моего бывшего парня точно такие же были… Хотя нет, у них еще на головах были черные пятна. Или на спинках… Или… — Парень? — воспользовавшись заминкой, недоуменно вопросил Артур. — У сестры твоего бывшего парня? — корректно изложив свою мысль при помощи цитирования, он расставил акценты на последних трех словах. В тот миг Максим ощутил, как душа ушла в пятки, как жизнь, бьющая ключом, покинула его, вспорхнула и, не выдержав, разбилась вдребезги о прохладный пол. Всего одна мысль оккупировала его головной мозг, сковала по рукам и ногам. Мысль о том, что это — конец.