***
Артур, кажется, никогда не чувствовал себя таким мерзавцем, каким чувствует себя сейчас. Он слишком прямолинеен и излишне нетерпим ко лжи. Ему мало знакомо чувство меры. Из-за этого сейчас он, вслушиваясь в прерывистое бормотание, четко ощущает, как на шее виснет чувство вины, как оно начинает грубо душить. Отвратительно. Он поступил отвратительно по отношению к Максиму, к тому, кто сделал для него столько хорошего, кто возжелал пролить свет на его жизнь, кто искренне заинтересовался его личностью. Он переступил черту. Артур еле находит силы, чтобы подняться и сделать пару шагов по направлению к противоположному сидению. Плавно присаживаясь, он окидывает внимательным взглядом скрученный комок нервов и испытывает желание прикоснуться к его плечу. Без злого намерения, с целью дать начало тактильной коммуникации. Но только он протягивает руку, только кончики пальцев касаются синей ткани футболки, Максим заметно съеживается. Сторонится? Вспоминая о брошенной в его сторону фразе об избиении и высмеивании, Артур сжимает губы. На душе становится еще тяжелее, стыд за совершенное расходится волной от сердца до самых кончиков волос, даже посеченных, можно сказать, мертвых. Он не может видеть его в таком состоянии. И всё это не может больше продолжаться. — Максим, я… Я не хотел. Я переступил черту. Это было мерзко с моей стороны, — шепчет Артур и, не наблюдая никаких изменений, опускает взгляд в пол. Он понимает, что следует сказать что-то еще, но в голову, как назло, ничего дельного не приходит. Лишь когда он обращается к прошлым аналогичным случаям, вспоминается один метод. И тот кажется ему подходящим в данной ситуации, в ситуации с ним. Да, болезненным, может даже чреватым, но всё же уместным, более того — необходимым. — Думаю, одних извинений будет недостаточно, поэтому… Как насчет принципа «око за око, зуб за зуб»? Обмен секретами, так сказать, — он фыркает и, ощущая, как губы кривятся в безрадостно-задумчивой усмешке, чувствуя, как новый вдох застывает в гортани, говорит. Твердо, без какого-либо намека на слабость, так, словно тема прошлого никогда не волновала и продолжала не волновать его внутреннюю сущность. — Пятнадцатилетнего меня выгнали из дома, когда узнали об ориентации. Он закрывает глаза и тут же об этом жалеет: грязные эпизоды пользуются черной пустотой, отражаются на внутренних сторонах век неизгладимым клеймом. Некто касается истертой ручки шарманки — и проливается на мыслительный поток тревожно-печальная мелодия.***
6 декабря, 2016 год
Механические наручные часы Алексея показывают полдевятого вечера, когда они черепашьим ходом добираются до обшарпанного подъезда. Его подъезда, всегда пугающего, таящего опасность. Артур рефлекторно останавливается и, тяжело взирая на него из-под спавшей челки, переминается с одного изношенного кеда на другой, вынуждая снег жалобно скрипеть. Руки сжимают-разжимают лямки рюкзака, расположенного за спиной. В который раз тревожно. В который раз он отводит время на моральную подготовку. Школьный день давно подошел к концу, для него — так и подавно: он не соизволил его добросовестно провести, ускользнул после очередного вызова к директору насчет низкой успеваемости и неподобающего поведения. То есть по окончании третьего урока. Ведь не видел Артур в учебе такой надобности, какую видел в нынешней работе. После наступления четырнадцатилетнего возраста он втайне от предков обратился в компанию и, неофициально трудоустроившись, стал промоутером. Только не тем, кто активно бегал по улицам и торговым центрам и, приветливо улыбаясь, вручал каждому встречному листовку. Работодатель, подметив в нем холодность, предложил ходить по определенным районам и заниматься раскладкой в почтовые ящики и на автомобили, и он, несмотря на некоторые сложности данного вида деятельности, согласился. Он готов был пойти на что угодно, лишь бы раздобыть деньги на карманные расходы и еду. Раздобыть то, что некогда справедливо получал от так называемых «родителей». До одиннадцати лет, до того момента, пока старшая сестра не отравилась угарным газом от газовой колонки в ванной комнате. До тех пор, пока родители из-за потери любимой дочери не начали спиваться. Итак, проработав с двенадцати до пяти, забрав заветные две тысячи пятьсот рублей, Артур быстро перекусил и, спрятав оставшиеся деньги в глубокий карман старого пуховика, поспешил на бесплатное занятие, на очередной урок игры на гитаре. Он загорелся любовью к данному инструменту в двенадцать лет, сразу после того, как прекратил посещать кружки по бальным танцам ввиду синяков и ссадин, появлявшихся в результате домашнего насилия и школьных разборок. Оттачивал мастерство Артур также за родительской спиной. По крайней мере, старался, особенно после случая, связанного с гитарой, врученной ему коллективом под девиз «тренировки чаще — продуктивность выше». Время за любимым творчеством, как назло, пролетало молниеносно. Артур всегда как в первый раз изумлялся, когда обнаруживал, что вместо предполагаемого часа прошло целых три. Мысленно роняя скупую слезу, он сдержанно прощался с группой, не ждал никого, даже тех, с кем поддерживал общение на более-менее позитивной ноте, и попадал в распростертые объятия природной свежести. Там, рядом с входом в здание, по обыкновению поджидал Алексей, которому, как он сам выражался, было «невыносимо торчать в квартире с нудной матерью-одиночкой». Звучало как оправдание, но Артур давно перестал заострять внимание на всяких деталях, касающихся их взаимоотношений. Он чувствовал, как они медленно, но верно сходят в утиль. И, как ни странно, не стремился это предотвратить. Артур, отстранив от себя мысли о нынешнем дне, вдохнул полной грудью и решительно подался вперед. Звон ключей, пронзительный писк, металлический лязг — и вот они в прохладном помещении. Подступая к первому лестничному пролету и снимая капюшон, он не особо церемонится с тем, кто всю дорогу вёл монолог, заливая о собственных заботах. — До завтра. — Что, даже не поцелуешь на прощание? — Алексей, хмыкая, хватает его за руку и спокойно тянет назад, привлекает к себе. Действует медленно до той поры, пока не сталкивается с сопротивлением. — Нет. Нельзя. Нас могут заметить, — категорично отрезает Артур, предпринимая попытку предотвратить плотный контакт. Однако хватка лишь усиливается, и его рывком притягивают в крепкие объятия. Чувство отвращения искажает лицо: он уже не может терпеть такого пренебрежительного отношения к себе. Если ранее, особенно в начале их мутных отношений, он еще мог пойти на попятную, отдаться его власти, то сейчас — нет. По всей видимости, повзрослел. — И что с того? — кривит губы в насмешливой улыбке, когда созерцает его потуги освободиться из кольца рук. Находя эти старания соблазнительными, Алексей начинает подталкивать его к стене. Он желает полностью обуздать его, его упрямый нрав, подстроить под себя. Сделать его смиренным, таким же, каким он был несколько лет назад. Он хочет вернуть себе господство над ним. Вернуть его и больше не дать ему ослабнуть. Никогда. — И что с того?! Рехнулся? Забыл, как относятся к таким, как м… — бóльшая часть возмущений соскальзывает с языка прежде, чем спина соприкасается с шершавой стеной. Резко и болезненно, оттого порция воздуха, на тот момент сосредоточенная в теле, бросается в большой мир. Артур не успевает найти ей замену, сделать жизненно необходимый вдох: в губы впиваются жадным поцелуем. Чужой язык, пользуясь замешательством, проскальзывает в его ротовую полость, бродит по зубам и дёснам, мнет мышечный орган. Слюна смешивается. Мерзко. Ему крайне мерзко. Кое-как выпроваживая самозванца, Артур смыкает зубы, тем самым порождая непродолжительное шипение. Алексей прикладывает палец к поврежденной губе, в то время как он без зазрения совести сплевывает вязкую жидкость на грязный пол. — Прекращай! Что с тобой в последнее время? — восклицает он и, опуская глаза, принимается поправлять пуховик, стряхивать с рукавов пыль. Ждет ответа, но парень тих, будто воды в рот набрал. Это еще больше действует на нервы, подбрасывает сухие поленья в чадный костер. К горлу подступает горячий ком, готовый с минуты на минуту вырваться на волю и опалить всё и всех в радиусе километра. И когда Артур поднимает голову с целью призвать откликнуться на вопрос, перед его носом рисуется следующая картина. Алексей поворачивается в сторону квартир, задерживается в таком положении не более чем на три секунды. После этого он, накидывая капюшон на голову, пугливо озирается, одаривает его обезумевший взором, разворачивается и кидается к выходу. Визгливый скрежет металлической подъездной двери — и кровь стынет в жилах. Что его вынудило так внезапно проститься с ним? Или кто? Раздаются шаги. Кто-то начинает спускаться по лестнице. Кто-то рядом. Близко. Слишком близко. Тело инстинктивно дергается. Артур, отшатываясь, оборачивается и в то же мгновение цепенеет. Его сковывает ужас, когда перед ним предстает Светлана Виноградова, его мать, когда он различает в ее глазах безмерное отвращение и сатанинскую злобу. — М-мам, постой… Мам, я всё объясню, пожалуйста, послушай меня! — лихорадочно, умоляюще, сбивчиво шепчет Артур, повышая громкость голоса с каждым ее новым шагом. Он видит, как она остервенело взмахивает рукой, спешит вскинуть собственные ладони, заблокировать удар, но не успевает. Шлепок — и щеку пронзает острая боль. Она начинает неистово гореть. — Ах ты сволочь! — сердито рявкает мать. Артур, справляясь с кратковременным головокружением, дотрагивается до покрасневшего участка кожи. Его неистово трясет. Он понимает, что с ним будет дальше. Он знает, к чему всё идет. — Вот о какой мерзости я заботилась все эти годы! Вот на какую погань я тратила все свои силы и деньги! Вот с какой дрянью я бок о бок жила! — сердце набатом стучит в висках, а после и вовсе коченеет, когда над головой раздается оглушительный раскат грома. — К отцу. — Не надо, мам! Прошу! Не на… Голос навещает охриплость. Артур машинально отступает, и мать, полагая, что он готовится с секунды на секунду дать дёру, кидается на него в стремлении это предотвратить. Она грубо хватает его за шевелюру и со всей силы дергает на себя. Короткий болезненный вскрик срывается с губ, бьётся о подъездные стены до тех пор, пока не рассыпается звенящими осколками на верхних этажах. — К отцу я сказала! Его тащат за собой, вверх по серым ступеням, к злополучной квартире. Он пытается избежать страшной участи, впивается ногтями в запястье, нещадно царапает его, старательно вертит головой, но всё безрезультатно. В какой-то момент в нос врезается безобразный алкогольный перегар, и перед застланными солью глазами вырастает это. Это — две тысячи пятнадцатый год. Это — кухня, полная сигаретного дыма, режущий желтый свет, пивные бутылки, шипящий шум, исходящий от подбитого телевизора, и два человека. Это — он, на цыпочках идущий мимо, крадущийся к входной двери с целью избежать попадания под пьяную руку. — Этих «нетрадиционных» развелось как собак нерезаных, — ворчливым тоном вещает женщина, подливая в стакан горчичного цвета жидкость. По квадратному ящику передают новость об очередном аресте личностей, принадлежащих к сексуальным меньшинствам. — Мерзость! — Слабо сказано, — недовольно бормочет мужчина и, залпом опустошая стакан, с размаху бьет кулаком по столу. — А ведь есть отморозки, которые поддерживают сию грязь! О! О чем это я! Есть родоки, которые принимают таких своих отпрысков! — он стискивает зубы, по скулам от бешенства начинают гулять желваки. — Случись у меня так, окажись мой ребенок из числа этих самых, выпорол бы, да так, что б звезды из глаз повылетали! А после по-тихому, чтоб не позорить фамилию своего рода, сдал бы в детдом. В шею погнал бы! Нечего такому скоту ошиваться в моем, черт побери, доме! — Верно-верно, дорогой, верно, — стрекочет женщина, заискивающе улыбаясь. — Еще по стаканчику? — Нет уж. Надо бы пожаловать к нашему дорогому сыночку. Провести, так сказать, воспитательную беседу, — ехидно ухмыляясь, мужчина поднимается и, пошатываясь, бредет к выходу из комнаты. «Сыночек» же, слыша это, дрожа каждой частью тела, кое-как справляется с замочной скважиной и кидается со всех ног во двор, оттуда — к автобусу, из него — к Алексею. К единственному пристанищу. Артур ощущает, как хватка на волосах усиливается, как боль пронзает голову, как резь проходит бурной волной по телу, и отходит от прошлого. Отходит и осознает, что с минуты на минуту оно станет настоящим. — Пусть узнает! Пусть узнает о том, что его сын — блядь подзаборная! Пусть узнает о том, как ты нас позоришь! — из ее пасти не перестает сочиться яд. — А как узнает, так сразу заявление на оформление в детский дом напишем. Сразу же. В детский дом. Чтобы ни я, ни он тебя больше никогда в жизни не увидели! — Нет! Щелчок дверной ручки. — У тебя еще есть наглость сопротивляться?! — Артур мажет взглядом по показавшейся прихожей, прежде чем земля уходит из-под ног: его швыряют вперед. Он падает, ударяясь правым плечом, тихо стонет и, не задумываясь ни на миг, предпринимает попытки подняться. Ему тяжело: головной мозг заполняется паническими мыслями, руки и ноги наливаются свинцом, легкие нехотя принимают порции кислорода. Всё давит, прижимая к захламленному полу, и ему кажется, что это конец. Кажется до тех пор, пока над головой не раздается тот же пьяный женский голос. — О, ты как раз вовремя! Погляди, погляди же на своего выродк… Моментально становится ясно, кто подоспел к инциденту. Также моментально Артур оказывается на ногах. Огибая ошеломленную мать, стоящую в дверном проеме, он, спеша вниз, перескакивает через ступени. Два раза чуть не падает, зато быстро расстается с подъездным мраком. Ему чудится, что за ним гонятся. Чудится, что они дышат ему в спину. Оборачивается, не снижая бешеный темп бега, — никого, лишь пустота глотает пыль. Он в отчаянии издает рык и стискивает зубы: чуть-чуть — и до помешательства рукой подать. Ноги несут его в неизвестном направлении. Пёстрые витрины, черные человеческие фигуры, возбужденный лай, детский смех, автомобильные гудки — всё проходит мимо него. Артур ничего не видит, ничего не слышит и, главное, ничего не чувствует. Он не в том мире, где обитают все. Он отделен от него мучительными размышлениями о том, что делать дальше. Кажется, это не тот случай, когда они не постараются его найти: им нужно отыграться на нем, на нежеланном сыне, и собственноручно избавиться от него, оборвав связи. Поэтому единственное, что ему приходит на ум, — это слово «сбежать». Уехать куда-нибудь, затеряться в надежде на то, что его не найдут, признают пропавшим без вести. Да, в этом деле множество прорех, но у него нет выбора. Точнее, паника настолько сильна, что не дает его ему. Не дает даже допустить мысль о поиске иного варианта, шепча о том, что у него крайне мало времени, недостаточно на такого рода занятие. Осознавая, что для поездки необходимы деньги, Артур запускает ладонь в карман пуховика. И его изумлению не находится предела, когда купюры, заработанные им сегодня, не нащупываются. Замедляясь, он начинает дрожащими руками обшаривать полости, выворачивать их наизнанку, однако эти действия ни к чему не приводят. Ценных бумаг нет. Подаваясь в воспоминания, Артур предполагает, что они выпали, когда его кинули на пол. Что делать дальше? Если завтра он выйдет на работу пораньше, то к вечеру его уже здесь не будет. В таком случае… Ему бы только найти теплое место, где он сможет провести время до утра, переждать ночные морозы (на круглосуточные магазины не решает полагаться: велика вероятность обнаружения). В думах об этом Артур не сразу замечает, как подходит к его подъезду. Он взирает на синеватый металл и признает, что парень — его единственный спасательный круг в выдавшемся вопросе. Тогда вздыхает, косится по сторонам и, убеждаясь в том, что никто его не преследует, пробирается в тамбур при помощи домофонного ключа, который некогда ему вручил Алексей. Тогда скрепя сердце забивает в своей душе возмущения насчет того, что Алексей, собственно, во всем и виноват. Пятый этаж, кнопка дверного звонка и спешные шаги — на пороге, как ни странно, появляется он. Артур решает не ходить вокруг да около: — Слушай, у меня к тебе одна просьб… Более-менее спокойный голос душит яростный пыл. — Зачем ты сюда пришел?! — в знакомых серых глазах скачут искры сумасшествия. — Убирайся! — Что? — озадаченность, сорвавшаяся с воспаленных губ в сопровождении судорожного выдоха. — А если за тобой хвост?! Убирайся! Иначе моя мать обо всём узнает! — Алексей опасливо глядит за его спину и, запуская пальцы в русые волосы, шипит сквозь зубы. — Мне, знаешь ли, такие проблемы ни к чему. Артур каменеет. В миниатюрном коридоре, соединяющем квартиры, ни единой живой души, кроме него. Хотя и о нем, как о живой душе, мало что можно сказать: лампочка, мигающая каждые четыре секунды, подает больше признаков жизни, чем он, стоящий с низко опущенной головой. — Тебе такие проблемы, значит, ни к чему… Если так, то с чего ты решил, что они нужны будут мне? Я же просил остановиться. Я же давал понять, что ничем хорошим это не кончится, — пронзая его свирепым взглядом, шепчет он. Шепчет так, что каждое слово лезвием проходится по чужим барабанным перепонкам, принуждая оппонента кривить лицо в болезненной гримасе. — Почему ты… — начинает Артур, но прерывается, когда наблюдает в его глазах глубокое безразличие. Тут-то он, запрокидывая голову, иронично усмехается и молвит, не скрывая горечи. — Тебе и вправду совершенно плевать на меня. Плевать на мои чувства и на мою дальнейшую судьбу, — смыкая веки, он возвращает голову в исходное положение и накидывает на нее капюшон. — Какой же ты всё-таки… мудак, — Артур разворачивается и делает первые шаги в сторону выхода. Так и не удостаивает его прощальным взором. — Ненавижу. Как же я тебя… ненавижу. Эхо удаляющихся шагов — мелодия их расставания. С тех пор проходит три дня. Первую ночь ему приходится провести на улице, и не просто на повидавшей виды лавочке, а на ступенях под козырьком: оземь бьются холодные дождевые капли. Утром, при подъеме на работу, Артур хватается за надежду на то, что так эту часть суток он переживает в первый и последний раз. К сожалению, она не оправдывается. Дело в том, что он, доведенный до истощения эмоциональных и физических ресурсов, простужается. В компании подмечают его болезненное состояние, отправляют сначала в медицинский пункт, а следом — «домой». На все его пламенные речи о потребности в деньгах ему отвечают коротко и ясно: «Выздоравливайте и возвращайтесь! Для данного вида деятельности необходимо хорошее самочувствие! Никак иначе!». В итоге Артур, оставаясь при пиковом интересе, покидает здание. С ломотой в суставах, головной болью и сухим кашле он движется, но не в направлении больницы: осознает же, что там обязательно свяжутся с родителями. Вновь происходит встреча с тем же Богом забытым козырьком, ведь на небе сгущаются тучи. И захудалый, пустынный двор не раз подвергается его рассеянному осмотру. На второй день состояние ухудшается. Озноб пробирает до костей, но он держится, отгоняет мысли о возвращении, о принятии неизбежного, о преклонении колен. Он не может дать избить себя до смерти, не может позволить упечь себя в детский дом. Он не может допустить этого. Ему нельзя этого допустить. Ведь жизнь при таком раскладе превратится в настоящий ад. Хотя чем, собственно, от ада она отличается сейчас? Именно этим вопросом задается Артур, когда еле-еле стоит на ногах перед угрюмым многоэтажным зданием. Оно утопает во тьме третьей ночи, выглядывает из-за дождевой завесы, а он, промокающий до нитки, не понимает, что творит. Неужели стремится собственными руками отодвинуть крышку гроба? Неужели желает погрузиться в чернеющую бездну? Неужели сдается? Артур отскакивает как ошпаренный от бредовых мыслей. Он спешит ретироваться с места, но, чувствуя полное изнеможение, оседает от него неподалеку. Там, рядом с ржавым мусорным баком и неприглядным кустом, черный жалкий комок, как ему кажется, не должны заметить. А даже если заметят, что с того? Нет, нельзя так думать. Он не окажется пойманным. Он не вернется туда, чтобы через жалкое количество времени стать искалеченной сиротой. А после и таким, каким стал Ваня, его друг из детства. Артур до сих пор удерживает в памяти те фрагменты, где восьмилетний мальчишка с лучистыми голубыми глазами неожиданно исчезает со двора, где бабушки, по обыкновению сидящие у подъездов, перешептываются о его пребывании в детском доме. Тогда, кажись, он преданно ждет его, коротышку с щенячьим взором, и тот возвращается спустя два года. Артур помнит, насколько сильно поражается изменениям его внутреннего и внешнего мира. Радужки Вани больше не светятся изнутри, не греют. Он малоподвижен, способен часами глядеть в одну и ту же точку. Он действует шаблонно, безоговорочно выполняет всё, что ему поручают. В нем будто прекращает биться жизнь. Будто его внутренности безостановочно поглощает мерзлота. Будто он превращается в бесчувственный агрегат. Артур старается предотвратить это, но всё безуспешно. Вскоре Ваня снова покидает его. И на этот раз навсегда. Артур, съеживающийся от воспоминания, беспокойно размышляет: его и вправду поджидает это? Если так, то этому он скорее предпочтет смерть. Смерть. Головной мозг навещают думы о самоубийстве. Да, вот он — лучший выход. Простой и безболезненный. А даже если болезненный, то совсем чуть-чуть. Совсем чуть-чуть. Почему он сразу об этом не задумывается? Почему мучается три дня? Почему не бросается в нежные объятия смерти? Почему не принимает от нее ласковый поцелуй? Почему не наслаждается последним вздохом? Кажется, он сходит с ума. Артур пытается внушить себе, что гибель — неверное решение, что существуют иные ходы, которые он пока не в силах спланировать. Он знает, что сильнее этого, но, как не старается, никак не может задушить в себе грязные шушуканья насчет того, в каком из ближайших домов есть доступ к крыше. Кажется, он смертельно устал. — ...что-то случилось? — мягкий голос поднимает его с вязкого дна на поверхность. Внутри что-то обрывается. Дух в нем замирает, в то время как тело самовольно предпринимает попытку скрыться. Трясущиеся руки неистово цепляются за мокрую плитку, получают царапины, но это ни к чему дельному не приводит. Артуру не удается не то, что удрать от неизвестного, — даже отдалиться от него на приличное расстояние. Пойман. Теперь он точно пойман. — Милый, ответь мне, почему ты здесь? Почему не дома? — это «милый» он точно где-то слышал. Да и голос кажется до безобразия знакомым. Артур, превозмогая слабость, приподнимает голову и глядит на фигуру исподлобья. Длинные кучерявые рыжие волосы, узкие темно-карие глаза, пунцовые губы. Те губы, что всегда так радушно улыбались ему… Тетушка Вера? — Идем. — Я не вернусь! — хрипло вскрикивает он и, разражаясь приступом надсадного кашля, утвердительно дополняет. — Я не вернусь туда. Я ни за что туда не вернусь… Артур кутается в напитанный влагой пуховик, пряча покрасневший нос в вороте, и подмечает перемены в ее лице. Вера Белозёрова, сестра Александра Виноградова, то есть его отца, в изумлении округляет глаза и приоткрывает рот. Но ненадолго. Почти сразу она, переводя взор вверх, на знакомый балкон, с печальным трепетом вздыхает. — Теперь всё понятно, — проникновенно шепчет, после чего присаживается на корточки напротив него и осторожно подает ему ладонь. Так, словно он — одичалый кот, не ведающий, что человеческая рука умеет не только бить. — Ко мне домой. Идем ко мне домой, — полы зимнего пальто утопают в талом снегу, но ей, видимо, на это совершенно плевать. Ее, кажется, интересует лишь он. В его глазах она — точно ангел-хранитель, сошедший с небес с целью избавить его от мучений. Она нравственно чиста. Она излучает сияние, и этот неземной блеск успокаивает, очаровывает, манит к себе, обещая только хорошее, гарантируя защиту от плохого. Артур созерцает человечность и поддается ей: робко, со страхом того, что всё творившееся, — болезненная галлюцинация, прикасается к протянутой руке. Душевная буря утихомиривается, он с немыслимым облегчением выдыхает, когда ощущает телесное тепло. Живительное тепло. По прибытии в новый дом Вера тут же им занимается. Сначала измеряет температуру и, подмечая высокий показатель, укладывает в постель, вынуждает принять лекарство, обрабатывает раны на ладонях. Следом, как только жар спадает, выдает одежду своего мужа и отсылает в душ, наказывая «частично» искупаться. Потом же разогревает еду и торжественно вручает ему ложку, говоря о том, что он обязан всё «сжевать». Впрочем, заставлять его не было нужды: несмотря на простуду, есть ему хотелось невыносимо. — Тише-тише. Не спеши так, не спеши, — заботливо молвит Вера, когда Артур, живо уплетающий горячий суп, давится. Он замечает, как она тянется к нему, желая, скорее всего, постучать по спине, и давит в себе позыв уклониться. Тело машинально напрягается в ожидании ударов, но в итоге их не получает. По задней части туловища начинают водить рукой вверх-вниз. Его бережно поглаживают, и Артур, чувствуя себя на седьмом небе от такого, казалось бы, обыкновенного жеста, расслабляется. Вскоре тарелка опустошена. И его зверский голод, наконец, утолен. Когда она, сидящая рядом с ним за столом, задает вопрос о добавке, Артур в отрицательной манере качает головой и тихо-тихо благодарит. Ему крайне неловко перед ней. А еще тяжело. Настолько тяжело, что он не перестает держать голову низко. Что произойдет, когда она узнает обо всем? Что будет, когда она поймет, что он из себя представляет? Она разочаруется? Разочаруется от того, что бóльшую часть ночи потратила на такую гадость, как он? Неужели она его выгонит? Неужели он снова останется один? — Милый, я ни в коем случае не настаиваю, но, может, поделишься со мной произошедшим? — сердечно лепечет Вера, отодвигая посуду в сторону. Ее голос, будто ангельское пение, будто мирное журчание серебристого ключа, будто соловьиная трель. Что такой, как он, делает рядом с таким человеком, как она? Что он, жалкий бес, забыл в ее святой обители? — М? Мальчик мой, я же вижу, как тебе плохо, и я искренне хочу тебе помочь. Когда Артур застает искренность в таких словах, его глаза застилает мутная пелена. Жгучие слезы, которые он всё это время старательно сдерживал, скапливаются в уголках, а после — предательски срываются, устремляются вниз и, встречаясь с твердой поверхностью, раскалываются, образуя скорбные лужицы. К горлу подступает удушливый ком, который так и так выталкивает наружу жалкий скулеж. Его пробирает истерическая дрожь. Он обнимает самого себя, впивается ногтями в плечи, до тупой боли прикусывает губы в надежде остановить это безумие. В один из моментов что-то начинает ломать изнутри, причем так рьяно, что он больше не может молчать. Это становится его точкой невозврата. — Почему вы ко мне так д-добры и заботливы? Р-разве я заслужил это? Разве я достоин? Я-я достоин… л-люб… Его срывает. Артур сбрасывает всевозможные замки и кричит. Горестно, исступленно, яростно кричит обо всём, что берет его за душу. О несправедливости, о предательстве, о собственной невиновности. О них, о нем и о самом себе. Он захлебывается в соленой воде, он задыхается, он скребет свою кожу, он надрывает горло: это его последний шанс. Последний шанс быть услышанным. Последний шанс быть понятым. Последний шанс узнать, каковы различия между жизнью и никчемным, бренным, убогим существованием. Иссиня-черная тьма, все эти годы подталкивающая его к краю обрыва, отступает, когда рядом слышатся шаги, когда нежные руки дотрагиваются до него, когда его заключают в материнские объятия, когда в его уши вливается всё та же чувственная музыка. Любимая музыка. — Всё будет хорошо, — он, слыша это, прижимается к ней, к ее животу, и чувствует себя в безопасности. Чувствует себя самым счастливым ребенком на всем белом свете. Ребенком, обретшим настоящий дом. — Теперь с тобой всё будет хорошо.***
Обессилено распахивая веки, Артур возвращается в реальный мир, восстанавливается в нем. Не проходит и пары мгновений, как он сталкивается с тем, что его населяет, — с шокированным взглядом карих глаз, призывающим объясниться. Артур весело хмыкает. Всё-таки занятно получается.