Заложник

      Пять часов подряд.       Пять блядских, сучьих, адских бесконечных часов подряд.       Пять чудовищных часов, которые Джон просто говорит и не затыкается. Ни на одну минуту.       Что, блять, Рихард ему намешал или чувак от рождения такой отбитый? Понятно, что он выспался на месяц вперед, но ему, Тиллю, что с этим делать? Где спрашивается, его, мать план?       Нахуй такой план.       Последние пять часов Тилль провел на полу в коридоре под бронированной дверью. Сидя в позе почти эмбриона и зажимая уши ладонями. Уйти было страшно — вдруг у парня все-таки отходняк, или передоз, или что-то вроде, и он просто выговорится и хлопнется на пол с минуты на минуту.       Рихард ведь упоминал гиперактивность, как один из вариантов выхода из долгой анестезии.       Хотелось спать. Голову вело от усталости. В груди скопился кашель и Тилль периодически выходил на крыльцо — подышать.       Возвращался под бронированную дверь и слушал дальше, выкручивая до боли кожу на запястье, лишь бы не отрубиться. В страхе потерять контроль над собой и пропустить момент, когда парня отпустит и он… а хуй знает, что он там может учудить.       Наверное, это и есть ад, и он просто умер и теперь за все свои грехи вечно будет пытаем стендапом от молокососа в бронированной комнате на вершине горы в чужой стране. Комнате, которую он сам же и построил. Какой фарс.       Тилль бы понял, если бы похищенный пацан кричал, проклинал, плакал, просился домой, отвернулся к стене и заплакал, да что угодно. Но только не ЭТО.       Согласно плану, в котором украденный мальчик Джон не должен видеть лицо похитителя или слышать его голос, общаться предстояло записками, которые Тилль еще год назад, сбивая пальцы, отпечатал на старой печатной машинке, обнаруженной в хранилище одной из библиотек Эдинбурга. В том подвале не было камер, Тилль две недели делал вид, что изучает газетные вырезки по одному старому делу в Шотландии, а сам вечерами печатал на тупой машинке универсальные письма, типа «Я не причиню тебе вреда. Это дело — между твоим отцом и мной. Как только он выполнит свою часть — ты в полном здравии вернешься домой».       «В полном здравии» — какой же тупой оборот из дешевых книг. Тилля передернуло. Он явно не писатель.       Печатать приходилось одной рукой, придерживая другой эбонитовый корпус, который вздрагивал и подпрыгивал от удара по каждой литере. Ленту нужно было смачивать современными чернилами, отчего половина листов оказалась в адских пятнах.       Тогда — год назад — вся жизнь Тилля состояла из плана и ничто не казалось трудностью, тем более эта блядская машинка. Он напечатал десятки записок, потратив кучу часов, записок — как ему казалось — на любой случай.       Успокаивающие записки. Ободряющие записки. Записки, призывающие есть, объясняющие, как работают бойлер и туалет в запертой комнате. Как включить душ. Как просунуть использованные посуду или белье в окошко бронированной двери. Тилль представлял себя на месте похищенного и пытался объяснить текстом любую ситуацию. Это было не сложно — арестованные почти всегда вели себя однотипно, а что такое бронированная комната в домике в горах, как не модернизированная одиночная камера? Которую этот пацан точно не заслужил. Но выбора нет. Ведь нет же?       Тогда ощущение «я прав» и планирование по сценарию спасали Тилля и отбивали охоту думать о сложных и высоких материях, словно странная фантазия наркомана, дававшая смысл жить.       Все эти «заслужил-не заслужил», «сын за отца не отвечает» и прочие моральные дилеммы казались глупым романтизмом перед лицом тупой реальности: только страх за родных может удержать отдельных безумцев от преступления. И только шок от потери любимого человека способен стать наказанием в этой жизни. Потому что другой — нет, не было и не будет.       Красивые и романтичные идеи о высшей справедливости не работают, не имеют значения, если одна сторона конфликта уже перешла черту, совершила непоправимое. Если одному можно, что мешает другому?       Полиции — этому жалкому симулякру Божьего суда на Земле — никогда не хватит сил и смелости дотянуться до настоящих монстров. В отличие от него, от Тилля, которому терять нечего.       Каким казался он себе правильным — и почти Робин Гудом — всего год или два назад! И какой он жалкий ублюдок в реальности.       Реальности, которая оказалась отрезвляющей и чудовищной.       Джон очнулся резко, неожиданно. Походил по комнате. Поднял записку, просунутую под дверь. Зачем-то с выражением зачитал ее вслух, сопровождая миллионом злых комментариев и с тех пор не затыкался ни на секунду. Он вообще не походил ни на одного из арестованных, которых Тилль встречал пачками. — «Дорогой Джон» — пишете вы. Ха, да, да. Господин похититель, это очень приятно, что вы обращаетесь ко мне в таком романтичном стиле! — кажется, парень слышит, что в коридоре кто-то есть и специально нагибается и кричит в узкое окошко у пола. — «Я не причиню тебе никакого вреда. Сейчас ты далеко от дома и нет смысла бежать или звать на помощь.» Хы. Это вы, Господин похититель, просто у меня дома не были, вот ТАМ точно стоит звать на помощь. А здесь вообще уютненько даже, но вкус у вас, конечно, ну, простите. Шпенглер? Вы серьезно? Вы мне «Закат Еропы» положили почитать? Да вы садист. Хуже папы. Вы чуете? Вы — хуже папы. Он хотя бы не издевался над моим мироощущением, а просто игнорировал его. Тут правда непонятно, что отвратнее. Вы бы что выбрали: насмешку или игнор? А? Ладно, молчите. Вы, вообще, сами эту книгу читали или просто нашли? Я вам потом почитаю вслух, чтоб вы знали, за что деньги отдали, я же вижу, что вы под дверью сидите. Так, что там дальше…       Тилль зажмурился, сидя на полу. Эту толстенную книгу он помнил хорошо. Прошлой зимой приехал в небольшой городок у подножья Альп и только начал обустраивать хижину на склоне. Не было еще ни укрепленной комнаты, ни сигнализации, ни камер, ничего. Он ходил по узким уютным улочкам в рождественских венках и понимал, что заботиться о решетках и прочем аде в такие дни просто нет сил, однако выбиваться из графика и плана не хотелось.       «Как можно обустроить быт подростка, запертого в комнате на месяц или два?» — Тилль с горечью подумал, что к пятидесяти годам так и не обзавелся никакими знаниями о быте подростков. Женился он поздно. После чего…       Тилль поморщился и, чтобы отогнать дурные мысли, впервые за несколько месяцев заглянул в магазинчик за пивом.       Холодный терпкий вкус немного расшевелил голову и разогнал мысли по правильным направлениям. Тилль подумал о том, как кайфово было за годы до встречи с Марикой. Во времена стажировок и обычной работы в полицейском патруле. Просто пахать 24 на 7. Гулять по барам. Пить с ребятами по пятницам. Ездить на стрельбище. Такая нормальная холостяцкая жизнь с перчинкой из погонь за бомжами и ловли наркош по зассанным подворотням.       А еще раньше, во времена сборной по плаванию, вот это был истинный марафон наперегонки со здоровьем: или ты его недосыпом, тренировками и вечеринками или оно тебя. Кажется, вышла ничья — из сборной Тилля выперли за полное игнорирование режима.       Возможно, в те годы у него даже и завелись кой-какие потомки — было бы странно, если бы нет. Жаль, что он ничего про них не знает, хорошо бы сейчас поболтать с уже подросшим сыном. Или дочерью.       Ну, вот, опять.       Тилль вздохнул и заставил себя вернуться к практической части. Парень, которого ему предстояло выкрасть, доучивал престижный колледж и — если верить профайлу — должен был поступать на следующий год или в Оксфорд на философию или в Британку на дизайн. Тилль пожал плечами — оба варианта казались ему какими-то зефирно-девчачьими.       Чтобы наверняка — он просто забурился в самую большую букинистическую лавку и озадачил продавца: «Сын поступает, я в этом ни хрена, дайте книг на пару месяцев чтения, чтобы он точно понял во что ввязывается». Из предложенной стопки Тилль выбрал самые красивые и дорогие варианты — сбережения тогда еще позволяли. Шпенглера купил осознанно — это была толстая, просто неразумно, комично-жирная книга, какие редко встретишь. Он еще пытался потом листать ее вечерами, но каждый раз засыпал строке на четвертой.       …Воспоминания о том пасмурном рождественском дне, о нерожденных или неузнанных детях и уютном книжном капнули еще одной свинцовой каплей в и без того замученный мозг.       Джон меж тем не унимался. — «Я не причиню тебе вреда», — торжественно декламировал он письмо, которое Тилль так тщательно и, очевидно, так хреново придумал. — «Пожалуйста, прими как факт, что какое-то время ты проведешь в этой комнате» — Ой, да без проблем! Шпенглера только заберите. «Здесь есть все необходимое…» — А вот тут, уважаемый, или уважаемая, вы врете. Здесь нет сигарет! Я хочу курить, Господин похититель. Ку-рить! Курить, слышите? Ау? Я же знаю, то вы там. Киньте сигаретку? Ок, читаем дальше. «Не пытайся выйти из этой комнаты или позвать на помощь. Это бесполезно. Ты в другой стране и вокруг дома, где ты оказался, километры заснеженных гор…». Да вы — романтик, Господин похититель. Романтики должны курить. Да дайте же хоть одну сигарету, что вам стоит? Ну, все еще молчите, ок. Так, дальше. «У меня нет претензий к тебе и ты вернешься домой целым и невредимым. Это дело — между твоим отцом и мной. Как только он выполнит мои требования — ты в полном здравии возвратишься назад. Тебе ничего не угрожает, нужно просто подождать…» Ох, господин… или, может, вы товарищ? Раз речь об отце, то вы, должно быть, как и он, из России, значит вы — товарищ похититель. Так вот, Господин товарищ похититель, вы тут ошиблись. Мой отец насрать хотел на меня. Он мою пропажу заметит лет через десять и то потому, что из университета придет записка, типа: «Не видели вашего сына уже давно, пожалуйста, перестаньте за него платить, у нас закончились комнаты для хранения денег, купюры падают из окон, умоляем остановиться!» И его триггернет в этом письме только слово «деньги», остальное он вообще не заметит.       Вы думаете достать его через меня? Блин, чувак… чуваки… дамы… кто вы там за дверью сейчас сопите? Вы очень плохо знаете моего отца. Он — русский. Это, знаете, «бабы еще нарожают». Ему все равно. Вы бы у него сейф украли или бухгалтера. Вот за бухгалтера он бы вам почку отдал, две почки, причем обе были бы мои и печень как бонус.       Господин-товарищ похититель? Вы тут? Давайте я дам адрес папиного бухгалтера? Записывайте. Я серьезно, это прямо эксклюзив, вы же не знаете, кто там ведет дела на самом деле, а я знаю. Поменяете меня по частям на одну платежку от этого чувака. Пи́шете? Я чувствую, что вы не пи́шете! Ок, тогда продолжим чтение вашей записки… Или, может, все-таки курить? Дайте же сигарету, черт вас дери!       Тилль рванул в кабинет. Сил слушать это не было ни малейших. Хотелось вколоть в себя все остатки Рихардова коктейля, предназначенные Джону на обратный путь до дома. И умереть. Или забыться. Или и то, и то. Лишь бы навсегда.       Своих проблем через край, вот эти болезненные чужие ему вообще не уперлись. И не подразумевались.       Парень не просто не боится. Парень — хрупкий, — как там? — дрыщ с торчащими ключицами, растрепанной стрижкой, огромными глазами и худым скуластым лицом, — он хоть и выглядит безобидно, но головой явно не из ботаников-папиных сынков-мажоров. Не таким Тилль представлял себе дизайнера-философа. В его словах за эти часы Тилль прочитал столько желчи, боли и ненависти, что спина холодела.       Хули было воровать чувака, который, походу, и сам рад украсться???       Зачем трепать нервы и здоровье подростку, у которого и так явно полная херь в жизни???       Тилль сел на раскладушку, — себе нормальную кровать он так и не успел соорудить, — и закрыл глаза. Из динамиков ноутбука продолжала нестись мерная трансляция с камер: — Товарищ-господин похититель. Давайте же откроем первый том «Заката Европы» Шпенглера. Уверяю, вы не пожалеете. Я прямо чувствую, что вам все равно нечего больше делать этим. вечером? У нас же вечер? Простите, вы забили окна, я не разберу время суток. Давайте устроим вневременные чтения. Слушаете? — Джон с явным удовольствием прочистил горло и неожиданно поставленным голосом на тон ниже принялся декламировать. — «Необходимо прежде всего определить некоторые основные понятия, употребляемые здесь в строгом и отчасти новом смысле; их метафизическое содержание само выяснится в ходе дальнейшего изложения, но уже с самого начала они должны быть ограждены от всякой двусмысленности. Обыденное различие между бытием и становлением…»       Блять.       Блять.       Блять.       Тилль даже не подошел, а, скорее подполз к ноутбуку. Открыл приложение с «умным домом», болезненно потупил в строки, после чего резко отключил в комнате Джона весь свет. И, кажется, вообще все отключил, включая пресловутый бойлер.       Пофиг.       Экран ноутбука потемнел. Инфракрасная камера — естественно — не сработала. Но и без нее стало понятно — парня темнота не смущает. Динамик надтреснуто и немного истерично произнес: «А после отбоя нас ждет музыкальная пауза. Наверное вам будет интересно услышать песни, которые ненавидит мой отец. Простите, слух у меня не очень, так сказать, чем умею — тем и рад. Начнем, пожалуй, с вокального секстета Раммштайн. Ихь вилль. Ихь вилль».       Дальше последовало много странного крика, Тилль, не выдержал и закрыл ноутбук. Голос все равно пробивался через деревянные стены странным гулом, словно Джон не пел, а просто на улице шел пьяный митинг.       В парне чувствовались отчаяние и истерика в смеси с ярым желанием довести оппонента до белого каления. Он однозначно ебанулся, съехал с катушек и пытается эпатировать в заведомо жуткой ситуации. Которой не должно было быть вообще. Которая случилась просто потому, что сам Тилль однажды ебанулся и съехал с катушек.       Тилль закрыл глаза и сам не заметил, как отрубился.       …Разбудил его собственный кашель — комнату он так и не протопил и, очевидно, за ночь окончательно простыл.       За стеной по-прежнему пел Джон — дурным и подсипшим, но все еще бодрым голосом. Услышав шаги в коридоре, пацан явно открыл второе — а, пожалуй, уже и десятое — дыхание и начал рассуждать о том, как планировка его «карцера» дешева и убога с точки зрения дизайна и эргономики.       Тилль разогрел плиту, соорудил завтрак с чаем, поставил их на поднос, приложил очередную записку — как ему показалось уместную в такой ситуации, про «не нервничай», «скоро все хорошо закончится» и «поешь — верни посуду и прости, что не даю приборов, сам понимаешь, это опасно, просто помой руки в раковине». Отнес все к двери, поставил на пол, отодвинул заслонку снизу и аккуратно задвинул поднос в комнату. Парень умолк. Тилль присел у двери и с облегчением слушал тишину целых три с половиной минуты. — Товарищ похититель. Я ценю ваш слог и стиль. Но готовите вы отвратно. Это не яичница, это пытка. Вы знаете, есть такая штука — соль. Может попробуете…       Тилль чертыхнулся про себя и ушел чинить бойлер. Джон критиковал яичницу еще примерно 35 минут. Потом вернулся к Шпенглеру.       К середине дня Тилль так привык к его размеренному голосу, что даже испугался, когда понял: чувак все же устал, заткнулся и уснул. Судя по камерам — прямо сидя у двери с книжкой.       Тилль выдохнул, натянул куртку, отключил свет, запер все двери и поехал в город. За сигаретами.       За рулем он думал о времени. То, что Джон точно не съебался из дома и не запил с друзьями станет ясно дня через два-три, когда его отцу придет письмо с требованиями, заранее отправленное Тиллем лондонской королевской почтой.       Еще примерно неделю, не меньше, тот будет лично проверять информацию, трясти всех своих купленных и перекупленных полисменов и депутатов, шерстить камеры и искать концы. Не найдет. Не должен найти — тут Тилль, вроде, сработал чисто. Потом наступит стадия полупринятия и отец Джона начнет смещаться в легальное поле — советоваться с адвокатами, полицией и журналистами. Это еще дня три-четыре. Значит, главное требование письма, — публично озвучить в прессе похищение сына, — он выполнит не раньше, чем через две недели.       Минимум две недели кошмара и бесконечного трепа. Две недели шума. Две недели — если парень не уймется. А он, похоже, не…       «Что ж, ты сам спустился в ад, тебя даже не приглашали, влез без мыла. Терпи».       Тилль затормозил у табачной лавки, понял, что вообще не понимает, какие сигареты нужны и попросил те, которые курил в прошлой жизни. До Марики и всего этого… Повертел изменившуюся до неузнаваемости пачку: вместо названия бо́льшую часть упаковки занимала картинка с трупом в гробу и надписью «смерть».       «Символично» ухмыльнулся Тилль и закурил. Впервые за последние десять лет.