Заложник

— Как поживает ваш сын? Уже всё прочитал или на радость вам забросил?       Тилль вздрогнул и уставился на продавца. Да, точно, это тот же худой очкарик, что продал ему книги для Джона в прошлом году. И как только запомнил все детали, зараза. — Мучает меня Шпенглером. Отвратительная книга. У вас есть какая-нибудь другая? — Вы в книжном, господин, у нас более трех тысяч томов. Классическая философия, немецкая, западноевропейские авторы… Что конкретно вас интересует? — Нахуй философию. Сказки, есть сказки? Есть какая-нибудь такая, где болтливый герой получает пизды за то, что не умеет держать язык за зубами?       Лицо очкарика вытянулось в обиженную гримасу. — Я попросил бы вас не выражаться, господин Линдеманн. — А я попросил бы…       «Стоп, откуда он знает мое имя?» Тилль ощутил опасность и просто, по привычке, врезал продавцу, разбив нос. Тот упал, сопя розовыми пузырями, открыл рот и хватал им воздух, подобно рыбе, забился и завизжал. Кровь залила книги на витрине, потекла на пол, подобралась жирными струями к ногам Тилля и закрутилась возле них в воронку, словно в раковине. Воронка засасывала в себя, теплая, мягкая, шипучая, пенная, бордовая, шумная. Поднималась выше — от ступней и коленей к бедрам, густая, красная, пахнущая железом и сахаром. Тилль ощутил, что больше не может стоять, плывет; что ему хорошо, не хочется ни сопротивляться, ни даже грести, хочется только еще больше этого горячего, тугого, теплого марева, в котором можно качаться, подобно лодке, еще больше и еще глубже, пусть вокруг и нет ни капли воздуха, больше, глубже, резче…       …Блять.       Тилль сел на кровати, хватая ртом густой жаркий воздух и кашляя, весь в поту, с чудовищным стояком и гудящей головой. Из динамика ноутбука голос Джона мерно декламировал:       «Одним из выражений этого невольного почитания является установление идеальной связи Древности с Новым временем через Средние века — целое тысячелетие низко оцениваемое, почти презираемое. Мы, западноевропейцы, принесли в жертву «древним» чистоту и самобытность своего искусства, осмеливаясь творить не иначе как с оглядкой на священный…»       Бойлер перегрелся и в комнате было градусов под тридцать, чистая баня. Тилль выдохнул, смахнул налипшие на лоб волосы, прокашлялся и проклиная все на свете, поднялся со скрипучей раскладушки. Натянул куртку. Посмотрел на экран. Там мерно, из стороны в сторону расхаживала фигура с книгой в руках.       Тьфу.       На крыльце в прохладном воздухе немного пришел в себя, затянулся сигаретой. Напряжение постепенно ушло, заменившись злостью.       Хотелось что-нибудь разбить. Тилль подумал об одной из ссор с Марикой, когда с размаху грохнул об пол ее любимую вазу. Она тогда порезалась, собирая осколки, и они сначала долго орали друг на друга. Бесконечно долго. А потом, словно кто-то переключил тумблер, и вот он уже бинтует и целует ее пальцы, заваливает на кровать, Марика как-то совершенно пошло раздвигает ноги… на тумбе у кровати стояла фоторамка с карточкой: Марика и институтские подруги. И вот почему он помнит только этот звук: фоторамка странно дребезжит от каждого их толчка и движения, скребет по столешнице, стучит, стучит…       Восемь лет семейной жизни, а он вспоминает ссору и стук фоторамки с кадром, где даже его, Тилля, не было.       Джону словно кто-то подсказал, что он ненавидит шум.       Тилль прокашлялся и закурил по новой.       От целой жизни остаются только самые тупые обрывки воспоминаний. Запахи. Тени. Они же разговаривали — все вечера напролет. О чем? Ходили в театр. На что? Ездили на озёра. Смеялись. На рождественской ярмарке Тилль каждый год настреливал ей в тире охапку мягких игрушек, а на утро они относили их в благотворительный магазин у дома. Магазин все так же благотворит бездомным, а вот Марики больше нет.       Почему в деталях помнишь только плохое, острое, едкое, злое? Он потом неделю клеил эту вазу обратно. Вышло глиняное чудовище. Оно и сейчас стоит в его пустой лондонской пыльной квартире.       Тилль аккуратно открыл дверь и вернулся в дом. На цыпочках прошел по коридору — тихо. Наступил на скрипучую половицу — под его массивными ногами она больно всхлипнула, Джон деловито и театрально откашлялся в своей комнате и продолжил с выражением читать.       Белобрысый ублюдок.       Весь в отца.       Въебать бы ему в челюсть, которой он сейчас вещает. — Господин-товарищ похититель. Я же чую, вы курили. Зачем вы издеваетесь, дайте сигарету.       Тилль плюнул. Подумал, как лучше быть, чтобы потом не выяснилось, что сигарета — только предлог поджечь комнату и как-то выкуриться на волю.       Отрубил детектор дыма.       Добыл в раковине блюдце, положил на него подожжённую сигарету, аккуратно просунул в окошко под дверью.       Быстро прошел в комнату с ноутбуком и уставился на экран. Джон долго и недоверчиво смотрел на блюдце, затем четко сказал: «Большое спасибо, давно бы так». Поднял сигарету, сел с ней на пол у двери, явно прикрыл глаза от удовольствия, откинул голову и затянулся.       Следующие полчаса Тилль снова чинил бойлер, но уже в тишине.       Дни шли монотонно и неприятно. Тилль больше не готовил, потому что это вызывало у Джона критические речевые экзерсисы по полтора часа на каждый. В городке внизу он закупился газировкой и замороженными обедами и просто разогревал их три раза в день, постепенно модифицируя меню в сторону наименьших проклятий.       На седьмые сутки они нащупали хрупкий баланс: Джон меньше всего нудел по поводу карри с рисом и прочих ориентальных штук, которые сам Тилль на дух не переносил. А еще парень честно затыкался примерно на час после каждой сигареты — Тилль довел их число до примерно шести в день. Тишина вылетала в копеечку — при цене каждой пачки в 20 евро, Тилль подсчитал, что его налички хватит всего на пару-тройку месяцев и то, если сократить все остальные расходы примерно до нуля.       Деньги стремительно таяли, сбережения он истратил на подготовку к этому странному делу, а что там будет дальше…       На записки Тилль забил — просто молчал и, если не мог выполнить просьбу, сжав зубы, терпел лишний час жалоб и остракизма. Пару раз вырезал из писем слово «нет» в ответ на самые странные вопросы.       Новостей не было. Ни в британских, ни вообще в каких-либо изданиях в сети о пропаже Джона Кайнца не сообщалось, и Тилль, — хотя по всем расчетам было рано отчаиваться, — начал думать, что либо олигарх как-то сам вышел на след (тогда совсем плохо), либо реально забил на отпрыска (погано и непонятно).       На восьмой день Джон попросил пачку бумажных носовых платков и глазные капли. Тилль пожал плечами — до этого в числе ежедневных требований были музыкальная колонка (да пошел ты нахуй), Плейбой (самому нужен), жвачка (получите, распишитесь), нет, нужна была арбузная жвачка, это говно сами жуйте (вырезанное «нет»), презервативы (Тилль не выдержал, специально смотался в город и подсунул под дверь упаковку воздушных шариков. После чего четыре долбанных часа слушал безголосую версию «Happy new year» АББЫ), мятный сок из Сейнсберис (да пошел ты нахуй. А, что, существует мятный сок? Тилль загуглил и понял, что его просто разводят, еще одно вырезанное «нет»), шоколадная карамель (держи, подавись), том «Алисы в стране чудес» (да пожалуйста, может хоть вечера перестанут быть такими нудными), шнурки (кусок записки с фразой «прости, но ради твоего благополучия я не могу разрешить в комнате острые и режущие предметы, шнурки, столовые приборы, любые вещи, которые потенциально могут навредить»).       Казалось, что Джон с каждым днем все наглее прощупывает границы его терпения и, несмотря на стоическое сопротивление, вплотную приближается к их пределам. Когда Тилль приносил обед-завтрак, Джон специально подходил вплотную к двери и придавал своему монологу самые неожиданные обороты. Например, интересовался: «Господин похититель, если отец все-таки меня кинет, вы что со мной делать станете? Прикуете к батарее, изнасилуете и оставите умирать?»; «А сколько вам лет? За похищение людей дают, вроде, от десяти, вам сколько будет, когда вы выйдете на свободу?»; «Господин похититель, если я засорю унитаз, вы его чистить придете? Или у вас и про унитаз инструкция напечатана?»       Носовые платки на таком фоне казались делом нормальным. Тем более капли. В очередную поездку в город Тилль затарился парой мелких упаковок в супермаркете и заглянул в аптеку.       В хижине его привычно встретил монотонный бубнеж. Тилль разулся, закашлялся от резкого наклона. Привычно прошел узким коридором до бронированной двери, открыл заслонку, выудил из кармана капли — крохотный флакончик в картоне — взял в руку, опустился на колени и просунул кисть с баночкой под дверь даже немного торжественнее, чем обычно: дескать, — тук-тук об пол, — смотри, я стараюсь. Правда, очень стараюсь. Может и ты попробуешь быть не таким засранцем?       В руку моментально вцепилась просто-таки стальная хватка. Откуда силы только у шкета? Тилль дернулся — из-за неудобной позы шибанулся плечом о дверь, потерял равновесие и упал. Руку потянули в узкое окно что есть силы и впились в нее зубами. — Да мать твою, чтоб тебя!       Тилль заорал, уперся в дверь, резко дернулся, потащив соперника на себя. Послышался глухой, но мощный удар — видимо Джон со своей стороны приложился о косяк и разжал зубы. — Блять блядская, ты ебанулся совсем! — Тилль осекся, поняв, что Джон своего таки добился и заставил его подать голос. Да еще и на самых специфично-басовых нотах. Пиздец.       Вокал высоченного Линдемана, как и его огромная фигура еще в учебке стали главным препятствием для важных оперативных заданий: «Ты, сука, слишком приметный, тебя с закрытыми глазами опознают по густому тембру и фактурным плечам почти двухметрового экс-пловца».       Из прокусанной кисти на пол хлестала кровь.       Ебать, мудак. Повелся на тупейший развод. Дай то, дай это. Мелкий ублюдок просто понял, как и что Тилль ему выдает, загасил внимание количеством просьб и бессмысленного бреда и выкрутил бдительность до минимума. Умный, подлый сукин олигархов сын.       Тилль долго вымывал рану физраствором, матерясь в голос. Забинтовал руку. Попробовал согнуть пальцы.       Сучонок, кажется, прокусил прямо конкретно, задев мышцу, с ходу не разберешь. На правой руке.       Молодец, чо. Недели на две минимум считай инвалид.       Тилль поморщился над окровавленной раковиной и невероятным усилием воли пережил все стадии неизбежного — от отрицания до принятия. Старательно минуя ту прекрасную и вожделенную фазу, в которой он резким движением открывает бронированную дверь, берет со стола тяжелый том Шпенглера и со всей дури ебашит им Джона прямо в лицо, до тех пор пока оно не становится той самой мягкой розовой кашей, которую тот критиковал на завтрак еще пару дней назад.       Больно, пиздец. Рваные раны от укусов — самое зло.       Тилль прошел в свою комнату и уставился в ноутбук, пощелкал камерами. Джон сгорбился над раковиной, раковина во всех ракурсах выглядела залитой темным. Линдеманн наклонился над экраном — яснее не стало. Одно точно — у двери со стороны комнаты блестит багровая лужа. Значит мудень себе что-то расшиб, ну, хоть какая-то отдушина, интересно только что.       Морщась, Тилль открыл файл с записью, выбрал нужное время, запустил. Вот Джон выжидает — сукин сын услышал его еще в прихожей, встал на изготовку прямо у двери — вот всем корпусом рухнул на пол и схватил руку… Ничего непонятно, но выглядит так, словно в тот момент, когда Тилль резко высвободился, потянув на себя, Джон по инерции впечатался зубастой головой в дверь.       Как можно налить столько крови от удара о плоскость?       Так, стоп. Черт.       Бронированную дверь Тилль варил сам. Чтобы не привлекать внимание странным заказом, просто купил пачку металлических листов и балок, сварочный аппарат, лично отвез все в хижину, «покурил» Ютуб и за пару недель смастерил добротный дверной косяк и саму, собственно, дверь. Прикрутил петли, навесил замок и задвижки. В местах, где листы состыковывались друг с другом, сварка дала острый зубчатый шов. О красоте Тилль, ясен пень, даже не думал, кое-где лишь зашкурил самые неприятные места, чтобы самому не порезаться.       Кажется, Джон приложился башкой конкретно в один из таких швов.       Тилль подошел к двери — за ней шумел кран с водой — и громко и максимально неприветливо спросил: — Эй, ты живой? — Нормально. — Что разбил? — Нормально все.       Когда человек, жаловавшийся даже на цвет пюре, утихает и говорит «нормально», на ум приходит только плохое.       Тилль вернулся в кабинет, набрал бинтов, йода, хлоргексидина и пластырей. Поразмыслив, захватил пару длинных и тонких пластиковых хомутов — для безопасности привяжет засранцу руки к чему-нибудь. Стопудово этот театр только для того и был придуман, чтобы Тилль наворотил ошибок.       Ладно, главное сейчас не забыть, что он идет помогать, а не добивать. И не врезать парню ногой прямо с порога. — Джон, ты меня слышишь? — общаться словами было очень непривычно. — Сейчас ты закроешь кран. Сядешь на стул. Положишь руки на колени ладонями вверх. Я зайду и проверю рану. Выруби воду!       За дверью стихло. Тилль поддал злости и командного полицейского тона, и даже сам немного поежился от того, насколько сурово звучит. — Если ты дернешься или вытворишь еще одну глупость — будет очень плохо, гарантирую. Дом заперт, мы на горе, бежать некуда. Сел немедленно на стул, руки на колени, не двигаться.       Тилль отпер дверь. Джон и правда сидел на стуле, с мокрых волос капали розовые капли. Футболка выглядела паскудно. Джон смотрел на Тилля не отрываясь и, кажется, даже не моргая. И не то, чтобы со страхом, а, скорее, с невероятным и почти научным интересом. — Ладонями вверх, я сказал.       Джон медленно перевернул руки с длинными и тонкими пальцами. Тилль отметил, что для такого аристократичного сложения захват у парня что надо, запер дверь, обвел взглядом комнату: все как в старые-добрые, как будто он на вызове и здесь кто-то с пьяну рассек башку. Ничего серьезного быть не должно, от такого всегда много крови, да и только. Но проверить нужно.       Джон в упор его рассматривал и это было… вот случаются такие моменты, когда тебе вроде неприятно, но и волнительно одновременно. Опоздал на самолет и весь салон в двести душ ждал в духоте и проклинал, а сейчас наблюдает, как ты дефилируешь на свое место под аплодисменты. И каждый тебя рассматривает — дескать, что за тип? Опоздал потому, что мудак или потому, что нормальный товарищ, просто случилось чего? Каждый решает любить тебя или ненавидеть, стоил ли ты долгих душных минут, проведённых под крик обязательного в каждом самолете неугомонного младенца. И ты весь делаешься смесью стыда и тщеславия в одном флаконе, понимаешь: каждый тебя запомнит, каждый дома или друзьям про тебя расскажет под пивко с орешками, и только от тебя сейчас зависит, как пойдет дальше и кем ты станешь: хамлом, которое зависло в дьюти-фри и забыло про посадку, или милой добропорядочной жертвой обстоятельств.       Джон смотрел на его сапоги, на перебинтованную руку, на лицо, на волосы, собранные в короткий хвост над бритым затылком. Без злобы, без агрессии, без вызова — вообще без всех тех эмоций, какие Тилль мог бы ожидать. Чистое любопытство в огромных светлых глазах.       Тилль медленно подошел, свалил медикаменты на стол, вытащил из кармана хомут. Почувствовал себя очень глупо, засунул хомут обратно, — начинать очное знакомство с жести почему-то больше не хотелось. И въебать Джону тоже больше не хотелось. Также Линдеманн понял, что к нему вернулась давно забытая привычка не материться при женщинах и детях и, вместо того, чтобы спросить вертевшееся в голове: «Хули ты творишь, мудак тщедушный?», произнес: — Вот зачем ты это сделал? Мы же реально на горе, случись чего, я как машину поведу? — и кивнул на свою криво замотанную клешню.       Джон внимательно смотрел на руку и… ого, да он же молчит. Ведь умеет же, оказывается. Или и правда сильно приложился? — Покажи голову, — Тилль аккуратно раздвинул мокрые волосы, Джон не шевелился. От виска вверх шел нехилый разруб, Тилль привычно надавил — кость, кажется, цела. Добыл ватный диск, орудовать только левой рукой оказалось дико неудобно, правая начинала ныть, гореть и пульсировать. Кое-как откупорил банку с хлоргексидином, налил на рану, промокнул, еще раз внимательно рассмотрел. Сбрить бы тут ему волосы, да зашить, только Тилль вот совершенно не был уверен в том, что адекватно сможет провернуть такое одной левой. — Голова болит? — Все нормально. — Блевать тянет? — Нормально. — Ты точно знаешь много других слов, я восемь дней их слушал. Можешь их все сейчас немедленно вспомнить и описать свое состояние развернуто? — Я вас сильно цапнул? — Цапнул? Да ты мне пол ладони откусил, — от эмоциональной фразы в груди неприятно засаднило и Тилль закашлялся. — Еще раз спрашиваю: голова не кружится? — Вы плохо кашляете. Вам к врачу надо.       Понятно. Мудак как был мудаком, так и продолжает спектакль. Снова захотелось вломить Джону — как раз сейчас удобно хряснуть левой рукой в солнечное сплетение, чтоб тот согнулся на пополам и понял, что такое действительно плохо кашлять. — Так, парень, ты меня достал, — Тилль перешел на грубый тон. — У тебя конкретно пиздец большая рана. Заживать будет плохо. Шрам останется. Я могу зашить, но это больно. Терпеть будешь? — Голова не кружится, ничего не тошнит, просто лоб болит, все терпимо. — Ты задрал отвечать с двухминутной задержкой, — Линдеманн отступил на шаг и вложил в свой вид максимум ненависти. — Да шейте, шейте если надо, — Джон примирительно поднял руки. — Я не издеваюсь. Я сам в ахуе. — Сиди, никуда не лезь, ничего не делай.       Тилль вышел, запер дверь. Собрал на кухне необходимое. Вернулся к Джону с табуреткой и пакетом разного медицинского. — Будет не очень. Ты сам виноват, что я безрукий. — Курить дадите?       Тилль шил такие раны миллион раз — это базовый навык любого, кто выезжает разруливать на драки и понажовщину. Ничего особо мудреного, минут за двадцать в нормальном состоянии легко управиться. Здесь же он, чертыхаясь, провозился почти час. Джон вообще не дергался, только шипел, морщился от боли и курил одну за одной. Пацан, конечно, жесть упертый. Видно, что жизнь научила его грамотному сопротивлению, с такой семейкой — неудивительно. Даже жалко, что ему достался отец-ублюдок. Хорошо, что он с сыном очевидно действительно в контрах и парень пошел своим путем. Сын олигарха-наркодилера-убийцы — философ. Иронично.       По итогу Джон с кровавой проплешиной на левом виске и в окровавленной футболке стал выглядеть совершенно гротескно, в голове всплыло неуместное сравнение: бухенвальдский крепыш. Черт, реально как из пыточного лагеря. Сидит, смотрит в одну точку, курит тонкой рукой. — Болит? — Ну, такое. — Если станет плохо — скажешь? — Скажу. — Пол сам отмоешь.       Короткий кивок. Опять принялся смотреть и изучать. — Чего ты на меня пялишься?       Джон пожал плечами с таким выражением, дескать, ну как можно задать такой тупой вопрос. — Я неделю вас пытался себе представить. Теперь сравниваю ожидания с действительностью.       Тилль вздохнул и примирительно хлопнул себя по коленям. — Подышать выйти хочешь?       Вопросительный взгляд. — Если поклянешься не чудить, выведу на крыльцо на воздух. Ты здесь весь кислород выкурил. Пусть проветрится. Только майку переодень.       Джон молча встал, стянул с полки чистую футболку, — Тилль заранее закупился дюжиной одинаковых и вместе с бельем и полотенцами разложил в самодельном шкафу без дверей, — и молча переоделся, стоя спиной.       В коридоре Тилль выдал ему свои запасные болотные сапоги и куртку. В них Джон утонул и вовсе стал похож на избитого ребенка. Тилль часто видел таких во время рейдов по неблагополучным кварталам. Всегда проклинал родителей, которые доводят отпрысков до такой жизни, а теперь сам, своими руками…       Стало тошно.       На крыльце Джон спокойно таращился на закатные горы и верхушки сосен, уперевшись руками в парапет. Если не знать, что они тут делают, то пейзаж на самом деле красивый и пасторальный. В небе занимались первые звезды. — Мы вообще где? — безэмоционально спросил Джон. — А вот этого тебе знать не нужно. — И как вас зовут? — И это тоже знать не нужно. — Какой у вас план? — Ответ тот же. — Это все надолго? Ну, плюс-минус. — До двадцать четвертого апреля. Плюс-минус. — Тогда понял какой план. Двадцать четвертого апреля папа объявляет о том, что избирается. Нормально вы зашли.       Сейчас точно начнет пиздеть какую-нибудь херню. Стопудово. Тилль внутренне аж сжался. — Мой папенька вам правда сильно жизнь испортил?       «Папенька»! За неделю с небольшим Тилль, конечно, понял, что с запасом литературных слов и красивых фраз у Джона все в порядке, но исправно каждый раз охреневал от особо гротескных оборотов.       Тилль подумал, как корректнее ответить. Как объяснить, что он не «испортил», а просто стер его жизнь, уничтожил, выкорчевал, забетонировал, растер в труху, разжевал и выплюнул. И не только его.       Решил, что лучше просто промолчать. — Простите за руку. — Да иди ты нахер, — беззлобно отозвался Тилль и кивком показал возвращаться в дом.       Молча выдал Джону ведро с тряпкой, запер его в комнате, вернулся в «кабинет». Кисть ныла безбожно. На экране ноутбука Джон тщательно и как-то слишком ловко и быстро все убрал, почистил зубы и, не раздеваясь, лег спать лицом к стене.       Наступила тишина. Абсолютная. В подсобке мерно постанывал бойлер. Тилль сморгнул и подумал, что вообще не знает, что делать с таким внезапным вакуумом.