Заложник

      Джон стоял на пороге и смотрел удивленно, изумленно, чуть склонив голову на бок, дыша приоткрытыми губами и, — не веря в происходящее, — жадно смотрел в комнату, впитывал силуэт Тилля, как впитывают вид на океан в последний день отпуска или лицо того, кого не видел дольше жизни.       Тилль от этого пристального взгляда вздрогнул.       Развернулся. По спине побежало ледяное, а в груди, напротив, сжалось кипятком и горячим сгустком дернулось в виски, в голову, под кожу век. — Ну, привет.       Они одновременно друг к другу рванули и обнялись, кажется, до костей и мяса слившись. Никого и никогда Тилль так не обнимал, не прижимал, не вплавлял в себя, никогда не было ощущения такого неожиданного успокоения от человека рядом, такого абсолютного, что от внезапно наступившей ровности, правильности, захотелось плакать. Руки ощупывали спину Джона — лопатки острые, напряженные, дышит затравленно. Плечи, затылок с короткими волосками. Этого так мало всего, хрупкого и сильного одновременно. — Прости, что я тебя так лапаю, я слишком соскучился. — Вы можете трогать меня, как хотите и где хотите. — Не говори так. — Почему? — Потому что я тебя тогда сейчас прикую к батарее… — И изнасилуете? — Как минимум. — Ну слава богу.       Джон отстраняется, закрывает глаза и целует Тилля в губы. Это странно и непонятно, как отвечать, но не отвечать невозможно. Они целуются совершенно неловко, робко, Тилль ведет пальцами по щеке Джона, теплой, скуластой, по виску, по краю уха — неужели это все и правда можно трогать? Вот так просто прикасаться, гладить, ощущать, рассматривать на расстоянии выдоха.       Губы с трещинками. Тилль не выдерживает и углубляет поцелуй, ведет ладонями по плечам и рукам с напряженными мышцами, по бокам, бедрам и снова наверх. Слышно, как у Джона стучит сердце, разве нормально, что у человека так колотится сердце?       Тилль вообще не понимает, что он делает, но остановиться не может, а руки Джона забираются под его рубашку и ведут по ребрам и спине, пальцы шершавые, жесткие и это приятно почему-то до дрожи.       Джон под поцелуями улыбается, хочется сделать все, чтобы улыбка не исчезала, но никак невозможно смотреть на нее и целовать одновременно. Тилль выбирает целовать, их качает на середине комнаты, и они падают на кровать. «Не придавить бы» — думает Тилль и окончательно запутывается в себе и происходящем. Джон закидывает ему на бедро ногу в светлых джинсах, забирается пальцами в волосы, дышит шумно, прогибается под поцелуями, это все безумие какое-то. — Я… — Тилль понимает, что еще минута и пути назад точно не будет, что надо как-то, ну, проговорить что-ли происходящее. — Я не то, чтобы очень в курсе, что делать дальше. То есть, чисто теоретически, да, но…       Джон ведет руками по его щекам, смотрит в глаза. — Я, если честно, тоже не особо в курсе. Но, думаю, мы как-нибудь разберемся?       Тилль наваливается на него, дышит в плечо, тянет за ремень джинсов, шепчет куда-то в ключицу: — И ты вот прямо уверен, что хочешь со мной в этом разбираться? — Уверен. — Если что-то будет не так — скажешь?       Кивок, глубокий поцелуй, стон от руки Тилля на члене. «Голову ведет от его голоса» — думает Тилль, хочется еще: и улыбки и стонов и дыхания и еще, еще всего. Его обнимают в ответ, целуют в ответ, раздевают в ответ, зеркаля движения; все ускоряется, плывет, стеснение и неуверенность заменяются почти животным желанием владеть Джоном бесконечно.       И Тилль владеет — быстро, размашисто, сильно, горячо, и не может остановиться и шепчет в ухо: «Все хорошо?» — и получает в ответ новый кивок и стон, и еще один, и еще. Хочется быть жестким, резким, входить глубоко, ощущать, как мышцы Джона вокруг его члена становятся все податливее. «Прости меня» — говорит Тилль и двигается, двигается, двигается и слышит, как Джон, вздрагивая, шумно выдыхает и кончает, откинув голову.       Когда в мозгу взрывается сверхновая, он все равно не чувствует настоящего освобождения — хочется просто перевести дыхание и продолжить. — Я не могу остановиться. — Да ты и не останавливайся.       От этого «ты», услышанного впервые, крышу сносит окончательно. — Скажи еще раз. — Что? — Ты. — Ты. Тилль…       … «Тилль, Тилль, аууу! — прямо перед лицом Тилля властно щелкали пальцы. — Вколите ему еще, что-ли… Тилль, ты с нами?»       Веки не хотели слушаться, жили отдельную жизнь, закрывались, слипались.       Голову качало, — словно, кто-то изнутри взял мозг в руки и медленно размахивал им, — вправо-влево, вправо-влево. Тилль бы решил, что он на корабле, но тело посылало противоположные сигналы: руки-ноги вообще не двигались, лежали на поверхности ровно и даже чрезмерно устойчиво, казались не своими, принадлежащими другому человеку, каменному, свинцовому, неподвижному.       Над головой Линдеманна склонилось отвратительно-улыбающееся лицо Рихарда: смесь самодовольства и какого-то нездорового энтузиазма. — Тилль, моргни, если слышишь меня. Прием.       Как моргнуть, если глаза вообще сами по себе, а все части тебя — сами по себе? Тилль собрался, сложил силы в одну и медленно и тяжело моргнул, потеряв после этого страшного усилия, кажется, всю волю к жизни — захотелось утянуться обратно в темноту, где не было этой наглой рожи и резкого света и колебаний в голове, а было…       Тилль не помнил, но кожей ощущал: там было что-то важное, нужное, что-то, к чему хочется вернуться и никогда больше не упускать и не отпускать, только держать крепко-крепко, как только хватит сил.       Кажется, Тилль снова отключился.       …Вернулся обратно уже не таким мертвым и свинцовым, напротив, все-все ощущалось и было болью в каждой клетке. А еще все вспомнилось. Вообще все. Дышать не получалось, но воздух странным образом приходил в грудь самостоятельно и делал это тоже через боль. Горло, что ли, ему разодрали? — Тилль, ну привет, старина. Слышишь меня? Моргни-ка еще разок. Ага. Ты не можешь говорить, у тебя в горле трубка. Сейчас вот эта красивая девушка, — Рихард подмигнул медсестре, — …её вытащит, но говорить все равно пока не получится, связки после трубки несколько дней восстанавливаются. А жаль. Так хочется поболтать и расспросить тебя об отдыхе в Альпах под Тиролем, где ты был совсем один!       Один-одинешенек, жил два месяца в такой красоте! Но ни с кем — заметь, вообще ни с кем! — красотой этой не делился, потому что, что? — правильно, не с кем было делиться. Вообще, ни одного человека рядом! А потом тебя накрыло лавиной, спасли спасатели, перевезли в Лондон на модном самолетике с кислородом и я, как твой лечащий врач, принял тебя в объятья. Добро пожаловать домо-о-ой, Ти-и-иль! Честно, даже я на отдыхе так не упахиваюсь, как ты, дружище. Один-ноль в твою пользу, ты прямо охуенно расслабился, — Рихард издевательски-театрально растягивал слова, ходя вокруг и проверяя всякое: там повязку подправит, тут по монитору постучит. — Анна, спасибо. Давайте я уж дальше сам, вы свободны, — Рихард подсел на каталку с Тиллем, похлопал его по бедру, наклонился поближе к усталому лицу. Зашипел. — Тилль, ты черт старый. Моргни, что ты все понял. Умничка.       Тилль попытался что-то просипеть, слова не выходили, приподнял руку, неуверенно обвел ей комнату. — Это ты у меня в клинике. И я пиздец как хочу, чтобы ты быстрее обрел дар речи и рассказал мне свою версию событий. Официальную я тебе только что озвучил.       Тилль еще раз открыл рот, словно глубоководная рыба. Ничего в теле его не слушалось, это злило. Сделал рывок, чтобы встать, прошило болью. — Э, не, не, подниматься даже не думай. У тебя… — Рихард деловито снял со спинки кровати планшет, торжественно зачитал, — … перелом двух ребер, трещины еще в трех, разрыв связок плеча, ушиб костей свода черепа, двухсторонняя пневмония и всякое, по мелочи. Обычный такой набор хорошо отдохнувшего человека. Так что лежать тебе здесь — лежать, — Рихард подчеркнул последнее слово, — …недельки две, думаю, минимум.       Тилль снова дернулся. — Даже не пытайся, — Круспе ладонью придавил Тилля к кровати. — Вот тебе бумажка-ручка, если ты склонен к общению.       Руки не работали. Правая — забинтованная — и вовсе не могла ухватить ручку. Левая кое-как вывела детско-корявыми буквами: «Джон?» Рихард нахмурился. Значит, все-таки, чудес не бывает и Тилль замешан. Но, одновременно, кто-то его размешал и вымесил из всей этой истории, ловко и грамотно. — Знать не знаю никакого Джона. А если ты об олигарховом сыне, которого, пока ты отдыхал, кто-то выкрал, так он давно дома. Дал показания, что его сцапала целая банда жутких головорезов. Они потребовали за него выкуп, папаша отдал деньги, головорезы отдали Джона. Все пучком, все живы. К тебе, как я понимаю, ни у кого претензий нет, но, может, в гости следователь и наведается. Хотя вряд-ли, я ему час назад звонил, сказал, что ты вернулся из Валгаллы, а он только хмыкнул. У тебя железобетонное алиби. Но я в душе не ебу, как ты все это провернул.       Судя по округлившимся глазам, душа Тилля тоже была в шоке. Он начертил на листке кривой вопросительный знак.       Рихард аж зашелся от смеси возмущения со злостью: — Это не ты мне вопросики должен рисовать, а я тебе их задавать. Я вообще ни черта не понимаю и, если честно, степень моего охренения достигла таких высот, что Эверест кажется прыщом. Предлагаю тебе поспать на легких наркотиках … мммм, прямо вот на твое место бы сейчас залег ради такого коктейля… а потом проснуться, ожить и все-все мне разъяснить. Лады?       Тилль закрыл глаза.       …«Пиздец какой» — думал Рихард, собираясь к Паулю на нечто среднее между свиданием и экзекуцией: Пауль решил разнообразить их жизнь походом на выставку современного искусства.       Не думать о Тилле и заварухе с похищением не получалось даже рассматривая работы австрийца (опять эти совпадения!) Готтфрида Хельнвайна — а они выносили мозг не хуже реальности. Рихард таращился на гигантский портрет ребенка с автоматом и все равно крутил шестеренками. Неизвестность бесила, ребус не разгадывался. — Ты не обругал еще ни одну картину. Это пугает, — Пауль подцепил в фойе шампанское и принес Рихарду сразу два бокала, чтобы наверняка. — Нормальные картины, чего. Кровь, бинты, все как я люблю, будто с работы и не уходил. Странно, что Готфрид еще не сидит, при современных-то тенденциях. — Ну, он начинал тогда, когда люди и боялись больше, но и делали больше. — Это точно. Теперь, вроде, свобода-свобода, а как посмотришь в сторону секретарши, так уже и тюрьма, — Пауль хмыкнул. — Про секретаршу — это была метафора, если что.

***

      Тилль не мог заснуть. Сиделка притащила ему планшет Рихарда и он, более-менее отойдя от ватного состояния после дней без движения, тыкал пальцем в новости о Джоне.       Чувак спас его. Провернул что-то необъяснимое и спас так, что не прикопаешься. Но создал тем самым невидимую, но непреодолимую пропасть между ними, глубиной с Марианскую впадину.       Как теперь с ним встретиться? Как хотя бы «спасибо» сказать? Пожалуй, вариантов увидеться так, чтобы не подставить Джона, было примерно ноль: они с Тиллем никаким образом не могут быть знакомы и общаться. А уж с кем и как общается его сын, думаю, папаша Кайнц будет теперь следить бесконечно пристально.       Как он там, в доме, который так ненавидел, с отцом, которого однозначно не любит?       Насколько ему плохо или, может, на родине и стены лечат?       Планируя похищение, Тилль продумывал миллион вариантов конца этой истории и каждый выходил хуже предыдущего. Он думал об аресте, о мести Александра Кайнца, о том, что его на горе загубит взорвавшийся бойлер и любой из этих концов казался теперь лучше, чем банальная реальность, в которой он как в чистилище — ничего не происходит, ничего не изменится. Это, оказывается, очень страшно, — Тилль сжал кулаки, — просто плыть по течению.       Нужно грести, барахтаться, но только не плыть безвольно.       Тилль закашлялся и почувствовал себя чудовищно старым.