Заложник

      Джон сидел один на кухне на диване, картинно-усыпанном деньгами. Расставил широко руки, закрыл глаза, откинулся на спинку, дышал; мутило, но не противно, а, наоборот, хорошо, ровно до такой степени, чтобы еще шевелиться, но уже не думать. Как, должно быть, счастливы существа, лишенные абстрактного мышления. Как им ровно и спокойно в жизни. Как все понятно. Страх — значит, страх. Голод — значит, голод. Никаких вот этих «если бы да кабы» и «что же я, мудак, натворил». Тот, кто изобретет пилюлю, на время отрубающую мышление без галлюцинаций, привыкания и прочих побочек — станет миллиардером. Не в то ты вкладываешься, Илон Маск.       Джон улыбнулся самому себе. Интересно, каково это: принимать решения без рассуждений, по инстинкту, в одну секунду? Без возможности потом пожалеть? Просто что-то делать без оглядки. Какая, наверное, непозволительная роскошь.       Пикнул домофон. «Курьер» — сообразил Джон, пьяно пытаясь вспомнить, что вообще они с Рихардом еще заказали и, главное, нахрена. Вставать было очень тяжело, но усилием он оторвал себя от дивана, нажал кнопку домофона на стене, поплелся к двери и понял, что качается прямо конкретно. Надо научиться пить, в жизни это явно полезный навык.       Привалился к дверному косяку, дожидаясь, чтобы посыльный поднялся на этаж. Нашарил в кармане сигареты, долго не мог прикурить — пальцы разладились и вели себя безобразно-непослушно. «Завтра мне будет очень стыдно и очень хреново. Надеюсь, Рихарду будет примерно также и он не начнет издеваться».       Дверь дзынькнула, Джон неловким движением отпер и, щурясь, попытался рассмотреть курьера в проеме.

***

      В туалете автобусного вокзала «Виктория» Тилль еще раз напился воды из-под крана и долго изучал свое усталое отражение в зеркале. Волосы совсем поседели, глаза осунулись, плечи ссутулились — когда вообще успел так обрюзгнуть?       В одной из дальних кабинок кто-то копошился и даже насвистывал — не очень, конечно, удачное место и время для музицирования, но человеку не прикажешь, где и когда быть довольным. Тилль терпеливо ждал, чтобы посетитель ушел, оставив его наедине с собой, веревкой и какой-нибудь крепкой трубой — вот эта, слева, на вид ничего.       Добыл из кармана пакет с бечевкой, вытянул отрезок, подергал руками — хилая, но, может, если в 3-4 раза свернуть… лишь бы не оборвалась в неподходящий момент, а от его огромной туши — вполне может. Тилль видел десятки повешенных на разной стадии успешности завершения процесса и, конечно, зрелище там было — прости-господи, позор и отврат. Никакого достоинства. Но жизнь других вариантов пока не предлагает.       Свистун в кабинке наконец-то вышел и — увы — немедленно перешел в следующую. Оказался пожилым и ни к месту довольным собой уборщиком африканских кровей, с картинно-седыми курчавыми висками и модными наушниками — затычками в лопоухих ушах с мясистыми мочками. Уборщик посвистывал — подпевал, медленно убирал, орудуя совком-шваброй, и вообще никуда не торопился.       Тилль мысленно чертыхнулся. Снова открыл кран и попил еще, зачерпывая большой ладонью. На ладони ясно проступал полукруглый еще даже не шрам, а свежезатянувшаяся рана. Хмыкнул. — Ты эту воду лучше не пей, если, конечно, не хочешь свести счеты с жизнью! — весело и с характерным говорком-акцентом произнесли за спиной. Тилль резко обернулся: уборщик, лучисто улыбаясь, стоял прямо за спиной. Смерил Линдеманна взглядом и, задержав его на мотке с веревкой, цыкнул, покачал головой. — Ай-яй, сынок. Лучше уж пей тогда. И чего вас всех сюда несет? Видели бы вы, какие вы некрасивые после веревки и сколько потом уборки — ни за что бы не стали так мучать пожилого человека. Тьфу, срам.       Тилль стыдливо посмотрел на моток в руке, спрятал за спину. — Не-не, отец, все нормально, это мне брюки подвязать. Видишь, ремня нет, — Тилль искренне улыбнулся и поймал себя на том, что голос звучит по-прежнему сипло и жутковато. — Смотри мне, — уборщик вынул наушники, оперся об швабру и изучающе посмотрел. — Много вас тут ходит, таких. Проигрался или баба бросила? — Ни то, ни то. Все нормально, отец, правда. — Врешь. Но хорошо, что врешь. Значит совесть осталась. — Да, честно, не вру, — Тилль улыбнулся, почему-то на душе от разговора теплело. — Проигрывать мне нечего. Бросать меня тоже некому, все путем. — Вот, вы все так и говорите, — уборщик вздохнул и принялся мести пол — скорее машинально, чем из-за реальной потребности, чисто было, что в аптеке. — А на самом деле — врете. У меня ведь такая классная работа, честно. А вы ее испортить пытаетесь. Люди вокруг — не то, что на железнодорожном вокзале — там билеты дорогие, иностранцы всякие, мажоры, идут, знаешь, тащат впереди себя чемоданы, словно в чемоданах весь смысл жизни. Аккуратнее ребенка, бывает, чемодан катят. А нет его там, смысла! Говно все эти, вещи, ваши. Важно — что за душой. А здесь как раз у кого чего за душой хорошо видно. Все вот так приходят, пьют воду, грустят. Шумят. Мыться пытаются, хотя это запрещено. Но я — разрешаю. Хочешь в душ? У нас есть душ для сотрудников.       Тилль кивнул. В душ хотелось правда смертельно. Даже сильнее, чем повеситься. — Вот, другое дело. Полотенца у меня нет, туалетной бумажкой оботрешься, — подпихнул Тиллю рулончик. — Пошли, отопру нашу чудо-вип-кабинку.       «Чудо-вип-кабинка» была душным маленьким два-на-два метра кубиком в серых стенах с плесенью, с замызганными панелями искусственного пластика и дешевым душем. Пахло хлоркой и мокрыми тряпками. Линдеманн втянул разнообразие ароматов, прикрыл глаза и понял, что счастлив. Разделся, примостил одежду на остов старой швабры, открыл прохладный хилый душ, и минут пять просто тупил в никуда.       Голова прочистилась, дышать стало легче, что, конечно, было странно, учитывая окружающую обстановку.       В дверь постучали. Голос уборщика через тонкую дверь поинтересовался, жив ли Тилль. — Очень даже! — пробасил тот, неожиданно прорезавшимися связками. Оделся прямо на мокрое тело, вышел, хлюпая носом и смахивая со лба длинные волосы, нашарил в кармане деньги — осталось две двадцатьпятьки и чуток монет. — Спасибо, друг, прямо очень спасибо. Выручил, честное слово. Такая жара на улице весь день. Аж голова плывет, — Тилль отдал бумажный четвертак, пожал уборщику руку и вышел в вечер.       Мысль о самоубийстве стала казаться какой-то жалкой и позорной слабостью, малодушием и хренью собачьей. Как, знаете, бывает момент, когда выпил пару бокалов и еще видишься себе обычным и нормальным, но окружающие уже подмечают изменения в голосе и блеск в глазах. Ты еще хорохоришься, но вся механика тела уже дает медленный сбой и рассинхрон, который самому не заметить. Тут словно случилось такое же подобное, и Тилль на время потерялся, а теперь обнаружил часть себя в очень неожиданном месте.       Скотина малодушная.       Проснулась здоровая злость. Мокрую спину начало поддувать ночным ветром.       Неожиданное обретение себя не решило очевидной проблемы: найденное следовало куда-то сгрузить, как минимум на ночь, причем, желательно, в горизонтальном положении.       И этот вопрос был прямо ну очень открытым. На вокзал обратно идти казалось как- то стыдно. Тилль аккуратно двинулся в сторону метро, но оно закрылось четко перед носом. До дома за оставшиеся 25 фунтов на такси не доехать. Был вариант — заночевать на железнодорожном терминале «Виктории», среди таких же одиночек и заблудших личностей. Или на лавке. Так продует же на хрен.       Тонко и вкусно запахло донером с соседней улицы — какой-то отчаявшийся индус или пакистанец упорно не закрывался среди ночи.       Ну, либо пожрать и на лавку. Либо доехать до Рихарда — это, в целом, недалеко — и, если не переночевать, так хоть денег занять. Говна, конечно, он огребет сейчас по самую макушку, потому что Круспе не простит ему самоволку из клиники. Но уж лучше так, чем никак.       Тилль тормознул кэб, сговорился с водителем на двадцатку до Блэкфрайерс — точный адрес в голове не всплывал, и условились доехать просто до моста, там все равно рядом.       В теплом такси Тилль окончательно взбодрился и даже смастерил в голове подобие плана: займет денег, вернется домой, распродаст все вещи, выплатит пару месяцев залога за дом, договорится с банком об отсрочке и, кажется, было какое-то время назад предложение от приятеля открыть вместе детективное агентство. Может в силе еще. Надо как-то разъяснить этот момент, а то Тилль и вовсе одичал.       Вышел у моста, поблагодарил таксиста. Добрел до дома Рихарда, тщетно вспоминая, где у этой ебучей модной башни вообще вход. Нашел калитку с домофоном, минут пять перебирал в голове возможные номера квартиры; решил, что, была-не-была, все равно вариантов нет, набрал «115». Пискнуло и открылось.       В темном подъезде сонно тупил консьерж. Тилль вежливо ему кивнул, вызвал лифт. Пока плыл под музыку на одиннадцатый этаж, натягивал на лицо максимально милое выражение, чтобы сбить с Рихарда спесь и злобу за ночной визит, и вообще.       В коридоре потерялся и пошел не туда. Чертовы новые дома с коридорами, краше, чем в гостиницах; ощущение, что не в гости к живому человеку идешь, а в номера на блядки. Впрочем, Рихарду именно это, кажется, как раз и подходит.       Нашел квартиру, нажал на звонок.       Дверь щелкнула, открылась, Тилль уже было собрался сказать что-то типа: «Только не ори на меня» и все в таком духе, как остолбенел, и замер, и охренел, и почувствовал на секунду, что, наверное, все-таки с дуру повесился в туалете на «Виктории», и теперь попал в ад или рай. — Тиииииилль!!! — Джон вскрикнул так, что, казалось, разорвал связки и перебудил всех соседей. Бросился к Линдеманну, темным силуэтом стоящему в двери, и почти повис у него на плечах. В лицо пахнуло крепчайшей алкогольно-табачной взвесью. Тилля обняли так, что, казалось, кости сейчас выломаются на хрен.       Они замерли, застыв в каком-то полу-ужасе. — Ого, — Только и смог прошептать Тилль, вообще не веря ни одному из своих ощущений — прямо ему в грудь бешено колотилось чужое сердце, в шею тепло дышали губы. Джон ощупывал его спину пару минут, словно проверяя реальность, потом отмер. — Тилль-Тилль-Тилль-Тилль… — уверенно, без вопроса, — Ты мне снишься. Тилль, только не исчезни, я тебе деньги принес. Только не исчезни. Я все сделаю. Я так скучаю, ты не представляешь. Я все исправлю. Я все, что угодно… — Джон попытался поймать губы Тилля, тот охреневше увернулся, скорее на автомате, чем осознанно. — Я тебя очень люблю, Тилль… — Джон был человеком явно не сдававшимся в любых предлагаемых обстоятельствах, поэтому все же утянул Линдеманна в смазанно-теплый поцелуй, на который у обоих не хватило дыхания: у Тилля — от ужаса, у Джона — от того, что его тело сильно дало право руля. — Тилль, я думал, ты умер, ты же не умер?       Тилль, вообще не понимая, что происходит и откуда тут Джон, и почему он пьян в хлам, сделал два шага в квартиру, вдыхая сложный аромат прокуренного помещения. Перед глазами возникла кухня, плавно — дизайнерской аркой — перетекавшая в гостиную. Ровно засыпанная денежными знаками солидного калибра. С двумя столами: на одном, — кухонном и мраморном, — царил прямо какой-то пир Валтасара, с бутылками, стаканами, объедками и окурками; на другом, — в гостиной, — красовалась куча стремного медицинского скарба. Тилль обмер, пытаясь даже не осознать, а просто, для начала, как минимум, воспринять в себя и полноценно увидеть реальность. Ему помешало лицо Джона, близко-близко, смазанно чмокнувшее его в губы, вдохнувшее воздух у виска, уткнувшееся в плечо. — Тилль, я очень пьяный. Скажи, что ты мне не мерещишься. — Я походу сам себе сейчас мерещусь.       Тилль оттащил от себя Джона — не без усилия: — Ты откуда здесь? — Мы — пьем… С… Рихардом. — А Рихард где? — Он поехал… бить морду… — Джон центрировался, вспоминая. — Кажется, Оливеру. — Ага, — Тилль вот вообще нихрена не понял, но честно пытался придать себе уверенности, и хоть что-то сообразить и совместить, но сердце ухало очень сильно, в голове плясал адреналин, ничего не получалось и не состыковывалось. Джон словно специально уловил этот момент, подтянулся на цыпочках и начал целовать — медленно, в шею, поднялся по скуле, провел носом по щеке, обхватил обеими руками лицо, и очень горько и отчаянно чмокнул в губы — сначала быстро, потом глубже, и у Линдеманна не хватило ни сил, ни реакции сопротивляться. Они так и зависли в центре этой жутко-странной кухни, Тилль обхватил Джона руками посреди спины, чтобы того не очень мотало, и как-то автоматом водил левой рукой по его лопаткам. Кайнц до боли вцепился ему в футболку на плечах, они целовались глубоко и безумно, как два утопающих человека. — Погоди, погоди… — Линдеманн поймал воздух. — Все-таки, почему ты здесь?       Джон выцеловывал его ключицу. — Я тебя искал. Хотел деньги отдать. — Какие деньги? — Вот эти, — Джон абстрактно мотнул головой, показывая на все и сразу, снова подтянулся к губам. Тилль почему-то подумал, что сто лет не то, что так, а вообще никак не целовался и, кажется, просто позорно и безынициативно тупит. Что, наверное, не очень красиво с его стороны. Еще подумал, о том, что Джон абсолютно, безбожно, неприлично пьян и, скорее всего, происходящее немедленно нужно прекратить — как минимум, до выяснения всех обстоятельств, а их, явно, с горкой и перебором. Вместо этого совершенно безвольно углубил поцелуй до какого-то полного неприличия и все, что слышал — только шум крови в ушах и дыхание Джона, отчаянно хватавшего носом воздух.       Домофон тренькнул. Джон вздрогнул, немного ошпаренно, отстранился, словно с него сошел какой-то морок, Тилль воспользовался передышкой и аккуратно прижал его к ручке дивана, чтобы Джон мог сесть и перестать дрожать — парня явно нервно знобило.       Домофон настаивал.       Джон показал пальцем на панельку в стене: — Кнопка на экране… Которая мигает.       Тилль надавил пальцем на типа кнопку на тачскрине, чуть от волнения не раздавив экран на хрен. Отдышался. Что-то пискнуло, видимо, отворив дверь в подъезд. Обернулся.       Джон сидел, смотрел расфокусированно, виновато и счастливо, и напуганно одновременно. — Вы правда мне не мерещитесь?       От резкого перехода с такой страсти на вежливое обращение Тилль сам как-то опешил, подошел, обнял, стянул Джона на диван, усадил ровно, взял за руки, примостился на полу, встав на колени: — Не мерещусь. Но ты ни хрена сейчас ничего не соображаешь. Я — тем более. Кто пришел-то вообще? — Курьер, думаю. Заберите у него виски. — Ебать-колотить.       В дверь позвонили, Тилль устало поднялся, по пути стащил со стола купюру, рассмотрел — реально настоящая — открыл, забрал бутылку и пакет с какой-то мелкой разномастной пафосной закусью. Вернулся к Джону и снова опустился вниз на колени. — У тебя телефон Рихарда есть? — Ага. — Дай, пожалуйста, — Джон нашарил в кармане джинсов мобильник, долго не мог включить, нашел номер. — Дай я сам, — Тилль нажал вызов. Гудки длились долго и нудно, без ответа. Набрал еще раз — опять без результата. — Блять. — Простите. Я вас очень, очень, очень, очень и еще сто раз очень люблю. Я люблю вас больше жизни. Я протрезвею и повторю все то же самое. Не исчезайте… пожалуйста… — Ээй, ты чего… — Тилль, поднялся, обнял Джона и долго молча сидел с ним, плавно покачиваясь и ощущая жуткий озноб, который медленно, но все-таки заменялся теплом и спокойствием. Он ерошил Джону короткие-короткие волосы на затылке, обнимал за плечи; в конце концов почувствовал, что тот проваливается то ли в сон, то ли в полупьяное забытье.       Аккуратно сгрузил не очень ловкое тело в горизонтальное положение, подложил под голову подушку, порыскал взглядом, и, спотыкаясь о разбросанные купюры, принес из спальни одеяло.       Чертыхнулся раз сто.       Джон свернулся калачиком и, кажется, все-таки по-настоящему заснул. Тилль выключил свет, оставив только «пилотную» лампу в вытяжке. Сел за стол, устало пошарил по тарелкам и лоткам с едой на столе, нашел недоеденное рагу, брезгливо вытащил из него промокшие 25 фунтов, нашел пластиковую вилку, налил себе полный стакан виски из пузатой бутылки, отпил, чуть не блеванул от резкого вкуса. Усилием заглотнул выпивку и заправил вглубь себя полной вилкой еды. Не глядя открыл пакет с какими-то чипсами из доставки, и съел их все в две пригоршни. Потянулся к следующему.       В голове по кругу вертелась только одна мысль: «Как хорошо, что я не повесился».       Больше мыслей на сегодня у Тилля не было.