Молочные реки, кисельные берега

Антон мнет влажными пальцами бархатную обивку дивана и гипнотизирует невидящим взглядом большие белые часы с жирными черными стрелками. Секундной нет, а минутная не идет плавно, а перескакивает с деления на деление с едва заметной заминкой. — Антон? — окликает его девушка со стойки ресепшена, и он дергается в ее сторону, мыча согласное «угум». — Евгения Владимировна ждет вас в третьем кабинете. — Да, спасибо, — улыбается он ее нейтрально-дружелюбному лицу и на негнущихся ногах проходит мимо стены с жуткими часами вглубь коридора. Страшно, очень страшно. Если бы он знал, что это такое… Дверь с тонкой серебристой цифрой три приоткрыта и перекрывает собой половину коридора, но прячет внутренности комнаты. Антон тоже за ней прячется на пару секунд, но в итоге тянет на себя за крепкую металлическую ручку, открывая еще шире, и решительно шагает внутрь. — Здравствуйте… Когда ровно через час он идет к выходу мимо часов, те уже не кажутся ему устрашающими. Приятные часы, стильные. И почему ему вообще показалось, что атмосфера тут гнетущая и давящая? Он душевно прощается с девушкой — сейчас уже отмечает по бейджику, что с Ксенией — и выходит на улицу, полной грудью вдыхая в московских рамках приличия свежий воздух августовского утра. Под яркими солнечными лучами еще тепло, почти жарко даже в легкой рубашке и шортах, но от теней уже тянет едва заметным осенним холодком, хотя до осени де-юре еще целый месяц, а де-факто так и все два, если повезет. Антон засматривается на поливальную машину, неспешно ползущую по дороге, и с удивлением для себя отмечает, что он все это… отмечает. Замечает нагреваемую солнцем кожу; чувствует, как ткань рубашки мягко проходится по бокам, треплемая легким порывом ветра. А еще краем глаза выхватывает на ограде, рядом с которой растет роскошная разлапистая рябина, строгую белую табличку с надписью «рябина», и прыснув, тащит из кармана телефон. Выставляет кадр, сосредоточенно зажав кончик языка между зубами, и, найдя наконец нужный ракурс и поигравшись с фильтрами, закидывает получившуюся фотографию в сторис. Телефон вибрирует уведомлением почти сразу же. @arseniyspopov: «Надо же, а я все время думал, что это ясень! 😱» — Дурак, — довольно улыбается Антон, отправляя ему в ответ рядок из трех смеющихся смайликов. Ну кто после семи лет совместной жизни ставит на своего мужа уведы как на какого-нибудь университетского краша? Хотя это же Арсений — наверняка отыгрывается за то, что в его молодости про уведы никто и подумать не мог. Антон тянется было за кейсом от наушников, но придерживает руку на середине пути, прислушиваясь к себе. На удивление не хочется забивать уши музыкой или бубнежом подкастов, а вот послушать ожившую к полудню воскресенья Москву — хочется. И прогуляться хочется — хоть сюда он ехал на такси, до дома идти всего пятнадцать минут, а судя по игривому Арсению, тут же отвечающему на уведомления, Мирон все еще спокойно досыпает свой сладкий совиный утренний сон. Он идет по светлым улицам, жадно впитывая в себя цвета, звуки и запахи, и еле сдерживается от того, чтобы не начать пружинисто подскакивать на каждом шагу. Почему никто раньше не говорил ему, что это так работает? Да говорили, конечно, но чтобы он слушал, а если слушал — то верил. Как и многое, стоило проверить на собственной шкуре. Двор их ЖК выглядывает краешком из-за поворота, но Антон вдруг вместо того, чтобы пройти его насквозь, заворачивает в магазинчик на цокольном этаже соседнего корпуса. Всегда шутил, что это пристанище для провинившихся мужей, но сейчас за такие мысли даже чуть стыдно. Он вот не провинился (ну, почти, загоны не считаются), ему просто хочется. Антон копошится в прихожей, пытаясь как можно быстрее и желательно одновременно закрыть дверь, положить ключи на обувницу и скинуть кроссовки и пакет на пол. Ему почему-то неловко, хотя всего десять минут назад, расплачиваясь в пекарне все в том же соседнем корпусе, он переминался от нетерпения с ноги на ногу. Арсений на его шуршания не выходит, только отвечает негромкое «привет!» на его «я дома», и, судя по приглушенному звуку, он в ванной. Антон проходит на кухню, щелкает кнопкой чайника и выкладывает купленную выпечку на блюдца — себе наполеон и слойку с вишней, Арсу два сырных круассана — тот, в отличие от Антона, сладкое не уважает. Неуважающий сладкое появляется в дверях как раз в тот момент, когда Антон стоит около стола и со сложным лицом смотрит на букет в своих руках, размышляя над тем, стоит ли самому подрезать стебли или лучше оставить как есть и пусть ими занимается уже человек, который в букетах понимает сильно больше. — Шаст?.. — неуверенно спрашивает Арсений, замирая в проходе. — Арс! — на автомате реагирует тот, вскидывая взгляд и чувствуя, как теплеют скулы. — Привет. Это тебе, — шагает он ему навстречу и протягивает охапку пышных белоснежных георгинов, из которых смущенными кругляшками матовых листьев выглядывает серо-зеленый эвкалипт. Среди вырвиглазно-ярких веников, которыми и правда только грехи замаливать, он еле выцепил взглядом их светлую ажурность, и благо продавщица, видимо, сама уставшая от окружающего ее буйства красок, предложила что-то аскетичное и простое. Эвкалипт пах не морем, но чем-то очень с ним схожим, а георгины в одиночку не пахли почти ничем, но в дуэте оттеняли яркую терпкость, и это сочетание было как будто специально для Арса придумано. Антон даже удивился про себя, почему он не дарил их ему раньше. — Спасибо, — еще более скованно благодарит Арсений, принимая букет. Его изящные ладони обхватывают шуршащую бумагу, едва касаясь, и кажется, что это не он держит цветы, а те парят в его объятиях. — А… эм… почему? Щелкает вскипевший чайник, и Антон дергается от резкого звука, задевая рукой краешек хрустящей обертки. — Черт, блин, прости! Я… ну, просто? Ты любишь цветы, — говорит он, нервно выправляя замявшийся эвкалиптовый листочек, — вот и подумал. — Люблю, — соглашается Арсений, наконец ныряя носом в нежность бутонов, и Антон безотчетно любуется. Цветы бы получать ему как омеге, хотя даже для омег, если они мужского пола, это до сих пор не самый распространенный ритуал ухаживаний. Но он их не любит — нет, красивые, спору нет, но лучше подарите ему ящик хорошего пива, — а вот Арсений — очень, хоть и альфа. И Антон, просекший в самом начале их отношений эту фишку, часто ему их дарил — первый букет для подстраховки принес на премьеру очередного фильма, но потом, увидев горящий взгляд и то, как аккуратно Арсений подушечками пальцев ласкал лепестки, пока они ехали с показа домой, забил на условности. — Но все-таки?.. Я забыл про какую-то дату? — По его напряженному лицу видно, как судорожно он перебирает в голове потенциальные поводы, но так ничего и не находит. Потому что повода, кроме того, что Антону в кои-то веки просто захотелось, нет. — Нет, я правда просто, — говорит он, отпуская несчастный листочек и касаясь костяшек Арсовой руки кончиками пальцев. — Подумал еще, пока мне его собирали, что я тебе уже сто лет цветов не дарил, а это вообще-то не дело. Арсений на середине его фразы шагает внутрь комнаты, кладет бережно цветы на столешницу кухонного гарнитура, а затем возвращается обратно к Антону, обвивая его руками за ребра и прижимаясь в тесном объятии. — Спасибо, — шепотом дышит он ему в ключицу, скользя ладонями на поясницу и к бокам, крепко стискивая те пальцами, — они прекрасные, мне очень нравятся. Антон обнимает его в ответ, гладит по шее, по плечам, по влажным — и правда только после душа — волосам. — Я рад, — отвечает он, улыбкой целуя Арсения в макушку. — Мне кажется, они тебе подходят, — говорит зачем-то, хотя и не планировал. Арсений чуть поворачивает голову, кося на него любопытным глазом. — Почему? — Со стороны кажутся колючими, а на самом деле очень нежные. Арсений хмыкает, видимо удовлетворившись ответом, и поворачивается обратно, зарываясь Антону в шею — наслаждается, дышит им. В этом они друг друга понимают прекрасно. — А как… О, ты еще и в пекарню зашел? — начинает он какой-то вопрос, отлипнув наконец от Антона, но оживляется и перескакивает на другой вопрос, стоит ему заглянуть тому за спину. — Ага, тебе сырные. Что как? — Щас-щас, давай чай заварим сначала, — мельтешит он, и Антон послушно тянется в шкафчик за чашками. Пока Антон занимается их незамысловатым бранчем, с утвердительного кивка Арсения вытаскивая из холодильника еще и творог со сгущенкой — «удивительное извращенство, Шаст… не, дай еще попробовать… блин, а вкусно», — тот успевает подрезать букет и поставить его в воду, метнуться в спальню проверить Мирона и забрать радио-няню из ванной. — Так как прошло? Ты выглядишь… довольным? — осторожно интересуется он, когда они наконец усаживаются за стол. — Мм… — тянет Антон, ковыряя вилкой творожный пласт, — удивительно продуктивно. Я как-то не ожидал такого эффекта от первой же сессии, но я вот вышел из кабинета и почувствовал себя, ммм… как будто немножко старым собой, но не совсем. Не знаю, сложно объяснить, — хмурится он, — но я вот сфоткал эту рябину дурацкую, а потом подумал, что не помню, когда мне в последний раз хотелось что-то фоткать. А я ведь раньше это постоянно делал, постоянно что-то подмечал вокруг. А потом как-то перестал, и, оказывается, мне очень этого не хватало. Того, что я вижу что-то за пределами бытовухи, понимаешь? И вот цветы тоже, я прям поймал себя на мысли, что мне захотелось тебя порадовать. Арсений кивает, довольно улыбаясь, и мелко сжимает его свободную руку в своей, тут же отпуская: — Круто. — Но мы, если честно, не поговорили о том, ну, с чем я шел. Вернее, начали, но как-то разговор ушел в сторону. — А тебе этого не хотелось? — Да нет, я же сам его увел. Но я же как бы пришел с конкретной темой разбираться, а в итоге как-то… ну, не знаю, — тушуется Антон. — Думаю, вы можете об этом поговорить в следующий раз, — рассуждает Арсений, кончиками пальцев двигая свой круассан от края к краю блюдца. — И о том, с чем ты пришел, и о том, почему об этом не получилось поговорить. — Ага. Они сидят, окруженные только тихим позвякиванием ложек о чашки какое-то время, а затем Антон тянется к арсеньевской руке и накрывает ее своей ладонью, сжимая запястье. В нем все еще куча сомнений, но, кажется, пора. — Арс, — зовет он. — Ты… прости меня пожалуйста. Что я молчу. Мне просто страшно и как-то неловко, что у меня нихрена не получается, и все вообще идет не так, как я себе представлял, и мне очень под это тяжело подстроиться, а тебе как будто проще? Чувствую себя дураком. Арсений под его хваткой переворачивает руку ладонью наверх и берет его полноценно за руку, крепко сжимая. — Мне тоже непросто, Шаст и… это ты меня прости. Я зачем-то делаю вид, что все окей, хотя это не окей, это очко, — страшно округляет он глаза, и Антон улыбается криво чуть дрожащими губами. — Блин, Антош, мне… мне до усрачки страшно, что я облажаюсь, — шепчет он, и Антон крепче перехватывает его задрожавшую ладонь своей. — Мне тоже, — так же шепотом отвечает он, шмыгая свербящим носом. — Просто, блять, а что, если я что-то делаю не так? А самое ужасное, я нихера не понимаю, как — так. Арсений судорожно кивает в ответ, отодвигая от себя еду и укладывая вторую руку на их сплетенные ладони. — И типа, а если это Ирке навредит, что я так загоняюсь? И я от этого еще сильнее загоняюсь. И блин, мне так стыдно, что я его… виню? За то, что у меня все так по пизде пошло. И тебя тоже, хотя вы, ну, вообще не виноваты оба, это же все я, — стонет Антон, утыкаясь лбом в их руки. Арсений склоняется к нему, судя по ощущениям притираясь лбом к его макушке, и Антон еле держится, чтобы не рычать в голос, так ему тяжело признаваться в этих отвратительных мыслях и ощущениях. — Ты тоже не виноват, Антош, — шепчет Арсений ему в волосы, перемежая слова поцелуями. — Ну, вернее мы оба виноваты. Ирка нет, ему еще рано, — уточняет он, и Антон хихикает сквозь горечь. — А мы оба наломали дров и опять нихера друг другу не сказали. Как тогда, помнишь? — Угу, — кивает Антон. — Снова ведем себя как долбоебы. — Два долбоеба пара! — торжественно восклицает Арсений, и Антон разгибается, ловя его взгляд. — И оба не_правые, — добивает он, с радостью замечая, как у Арсения вокруг глаз собираются лукавые морщинки, а на щеках вырисовываются ямочки. Он тянет Антонову руку на себя и целует в костяшки, игриво прикусывая напоследок фалангу мизинца, и Антон метит этим самым мизинцем ему в нос, но промахивается и тычет в щеку. Арсений тянется куснуть уже за кончик пальца, и они возятся пару секунд, фырча и елозя. Они ничего еще не решили, и Антон все еще чувствует, как чугунной тяжестью подвешены за ребра вина и беспокойство, но Арсений крепко держит его руку в своей, и от этого иррационально легче. — Мы поговорим о моем предложении? — аккуратно спрашивает Арсений, когда они успокаиваются. — Да, давай, — вздыхает Антон, отодвигая и свои тарелки тоже. — Ты, кстати, прости, что я в прошлый раз так отреагировал, — винится Арс, поглаживая его большим пальцем по тыльной стороне ладони. — Я тогда разозлился на тебя жутко, если честно. — Но сделал вид, что все нормально. — Но сделал вид, что все нормально, да, — соглашается он. — Уж не знаю, правильно это было или нет, но получилась все равно херня. — Нет, — качает головой Антон, — не херня. Я хоть увидел, что твое терпение не бесконечное, и мне все-таки стоит начать говорить. — Мне лестно, что ты считаешь меня сверхчеловеком, — театрально заводит Арсений, задирая подбородок, и Антон фыркает, — но да, я все-таки не идеален, — заканчивает он уже нормальным тоном. — Ну так? — Ну. Мне и правда пиздец как тяжело просыпаться каждые три часа, чувствую себя как через мясорубку прокрученным. А ты, вроде, полегче? Арсений согласно кивает, и Антон, воодушевленный его согласием, продолжает. Вдруг они и правда решат эту проблему, ему станет полегче, и все остальное потянется цепочкой. — Давай тогда ты попробуешь кормить Ирку ночами? Моим… молоком, конечно, — ему почти удается не заморщиться на слове, но Арсений все равно подмечает заминку. — Не вопрос вообще, мы можем попробовать. Я гуглил, там способов миллиард, какой-нибудь да точно подойдет. Но… Шаст, в чем проблема? Я же вижу, что что-то не так! — прерывает он его слабые попытки в браваду. Антон, уже набравший было воздуха, сдувается как омлет, который сняли со сковородки. — Да бля, — ноет он. — Молоко. Я понимаю головой, что это максимально тупо, но… ААА! — Но? — терпеливо переспрашивает Арсений. — Но мне противно, — кривится Антон, вытягивая свою руку из его хватки и принимаясь крутить в пальцах подвернувшуюся вилку, и Арсений удивленно вздергивает брови. Обычно эта часть его тела не сильно подвижна, и такие бровные поползновения означают, что он удивлен не на шутку. — Противно? — ошарашенным тоном спрашивает он. — Эээ, но… Он даже замолкает, неверяще мотая головой и мелко моргая. — Ну, это же, блин, ну… как моча? — жалким голосом пытается объясниться Антон, чувствуя, как пылает лицо. — Или, прости господи, смазка. Арсений как-то задушенно кхекает и выпучивает на него глаза, но затем, видимо вспомнив про то, что он чуткий и поддерживающий партнер, прокашливается и отводит взгляд. — Прости. Я не… Я не смеюсь над тобой или что-то подобное, просто… удивлен. Очень. — Ну, вот так, — бурчит Антон, тыкая вилкой себе в ладонь. В глаз уже смысла нет — в жопу разы исчисляются сотнями, и чем только не, и вот это ему почему-то не противно, а сцедить молоко, чтобы покормить собственного сына — да. — Не понимаю, как тебе норм, если честно. — Кхм, — абсолютно непонятно реагирует Арсений, и Антон мельком смотрит на него, но задерживается взглядом, как только замечает покрасневшие скулы. — Я… Кхм. Я сейчас, может быть, совсем не в тему, и ты меня прости, если что, — мнется он. — Но мне…ух! Хм. Мне… не просто норм. Мне… нравится, — выпаливает он, нервно зачесывая челку и отворачиваясь к окну. — Ты так вкусно им пахнешь, что я просто… ну, да… — тушуется окончательно, и Антон чувствует, как собственные брови ползут вверх, а подбородок вниз, а скулы печет так, что на них скоро можно будет картошку жарить. — А, — задушенно реагирует наконец он. — Понятно. Хотя ему вообще нихуя не понятно. Были бы в сквере возле их дома сверчки, они бы обязательно застрекотали — подошло бы к драматизму ситуации, но сверчков нет, и вместо них стрекочет где-то вдалеке отбойный молоток. Какое московское лето без перекладки асфальта? — А тебе… — Я понима… Начинают они вместе и оба замолкают. Антон машет рукой и поджимает губы, промаргиваясь — уступает слово. — Угу, — благодарит его Арсений отрывистым кивком и резко отпивает из своей чашки, прежде чем продолжить. — Я понимаю, что это звучит по-извращенски, поэтому я уточню — это никак вообще не распространяется на Мирона. И теперь наступает очередь Антона таращить глаза. — Ебать, — емко реагирует он. — Эээ, в смысле, я и не думал. Блять, Арс, ты зачем вообще?! Боже… У Арсения румянец перетекает на шею, а сам он дует щеки на задержанном выдохе, а потом тупо начинает хватать ртом воздух. — Да бля, ну а мало ли! — От возмущения у него вздувается волнистая венка на виске. — Я че знаю, что ты там! — Бля, я вообще-то надеюсь, что да! В смысле. Короче. Я понял, проехали. Сорри, что наорал. — Антон тоже лезет к челке и треплет ее между пальцами, прежде чем откинуть взмахом головы назад. — Да, да, ты тоже прости, — сдувается Арсений, наконец нормально выдыхая. — А ты там начинал?.. — А? А, угу. А тебе… нравится, — брови на этом слове непроизвольно ползут вверх — у него в голове не укладывается, как это вообще может нравиться, — только запах или…? — М. — Арс?.. — Или, — наконец выдавливает из себя тот, и Антону кажется, что он никогда не видел его таким смущенным. Даже когда тот в первый раз взял его за руку и, собрав его пальцами его же собственную смазку, потянул себе между ягодиц. Очень для Арсения типично — абсолютно бесстыдно грязно приставать в один момент, а в другой смутиться так, будто ему сообщили, что все его непотребства записали на камеру и показали его маме в full HD. Но сейчас Антон и сам чуть не багровеет, потому что ну ладно запахи — в конце концов он сам немного повернут на том, как Арсений пахнет. Но что-то более… — А что? — слова вылетают у него изо рта вне его собственной воли. Ему стыдно, противно от одной мысли, грязно и… неожиданно любопытно. Совсем чуть-чуть. Это пиздец странно и совсем не укладывается в голове, потому что буквально на прошлой неделе он позорно пытался сбежать от одного упоминания этой темы, а сейчас двигает ее сам. Но напротив него сидит Арсений, которому какого-то хуя не противно, а, того больше, нравится, и Антона почему-то это осознание будоражит. Арсений гневно зыркает на него, поджимая губы — разговаривать словами для них обоих непросто, а уж на такие темы вообще беда. — Я…кхм. — Антон откладывает вилку и чинно складывает руки перед собой, но не выдерживает и крутит мизинцем кольцо. — Мне ебать неловко… — Да ну? — ввинчивает Арсений — чувствует, что Антону стыдно, но сбегать он не собирается, и поэтому неосознанно позволяет себе язвить. Антон цыкает на него, на что тот поднимает перед собой ладони. — Так вот. Для меня это зашквар дикий, типа, я даже с подтекающим… молоком не очень справляюсь, ну, ты видел, — кривится он. — Но ты сказал, что тебе эээ… приятно. Нравится! И мне почему-то стало любопытно. И вообще-то тут охуеть надо, что я это все сейчас тебе рассказываю! — К концу тирады в его голос пробираются истерические нотки, за которые стыдно, но он не может утонуть глубже в этом болоте позора. — Я охуеваю, спасибо, — заносчиво благодарит Арсений, но тут же сникает. — Бля, прости, я хуйню какую-то несу… Я просто… Я всегда обожал твой запах — он такой терпкий, густой. Не скажу, что вкусный сам по себе, но явно с намеком на что-то сладкое. А сейчас к нему добавилось молоко, и, Шаст, ты пахнешь как самая вкусная в мире панна-котта, и у меня и правда разве что слюни не текут. Я хочу тебя вылизать всего и сожрать, — тараторит, паровозом пробиваясь сквозь смущение. — А молоко… Я… Меня просто пиздец как кроет, когда я представляю, какое оно на вкус. Я знаю, что оно должно быть сладким, а с твоей ванилью это же просто… Пиздец, я звучу как каннибал, блять, прости, я… Он прячет лицо в ладонях и рычит в них, вдавливая кончики пальцев в кожу вдоль кромки волос до побеления. Это и правда пиздец. Это мерзко, это противоестественно, это… возбуждает. Антон прислушивается к себе и с ужасом понимает, что он чувствует внутри эту теплую щекотку, которая заставляет живот непроизвольно подергиваться и от которой приятно тянет мышцы по всему телу от плеч до промежности. Это еще не возбуждение, но определенно что-то, что может в него перерасти. Господи боже, они оба ебанулись. — Арс. — Антон обхватывает его за запястье и чуть тянет на себя, вынуждая показать лицо. — Это пиздец, прости, правда, это какая-то дичь, и блять, я не уверен, что мне надо тебе это говорить, но… то, что ты сказал, меня… это… заводит, — выпаливает он, неотрывно сверля Арсения взглядом и чувствуя, как от прилива крови начинает гудеть голова — он никогда так не краснел. — Чего? — Арсений смотрит на него ошарашенно и даже чуть отшатывается. — Ты мне только что…! — Да бля, сам не знаю, — стонет Антон, сжимая его запястье так, что тот аж морщится. — Ой, прости, — тут же извиняется он, ослабляя хватку. — Да говорю, я сам в ахуе. — Таких как ты здесь два, — криво ухмыляется Арсений. — И… что теперь? — Давай дозавтракаем, — в итоге отвечает он. — Я, честно, пока не знаю, что еще сказать. Надо это как-то переварить. Уголок губ у Арсения дергается, и Антон сначала вопросительно выгибает бровь, а потом до него доходит каламбур, и он сам давится, пытаясь безрезультатно сдержать смех. В итоге они оба хохочут чуть ли не до слез как идиоты, но даже если они и правда идиоты или извращенцы, или просто поехали кукухой, то их — как и сказал Арсений — таких здесь два. А вдвоем как минимум не так страшно.

***

Очень хочется Арсения отлупить. Не в сексуальном смысле — хватит с него, — а в самом что ни на есть прямом. Отходить по жопе как провинившегося ребенка (хотя Антон вообще-то категорически против телесных наказаний), а потом бы еще и в угол поставить, чтобы подумал над своим поведением и над тем, что он вообще несет. Потому что Антон не может перестать думать. Он одевает весело гукающего Мирона на прогулку и думает. Нахаживает с коляской круги по скверу и думает. Отвечает выбирающему какие-то мудреные приспособы для прикорма Арсу в телеграме честное «нихуя в этом не понимаю, возьми что тебе удобно будет, а лучше вообще разное, если че не зайдет» и думает. Пьет холодное какао на коровьем, сука, молоке, и думает-думает-думает. Думает, что ситуация — пиздец. Целых полтора часа после завтрака он пребывал в блаженном ощущении того, что он молодец. Аж два продуктивных разговора за день — сначала с терапевткой, потом с Арсением — вполне достаточная ментальная нагрузка для того, чтобы оставшийся день с чистой совестью мысленно тюленить, плавая где-то между рандомно звучащими в голове звуками из тиктока, абсолютно отрешенным наблюдением за утками, оккупировавшими лужу пруда в их крошечном сквере, и диванным разложением с сериалом и чипсиками. А потом настал момент дневного кормления, и все пошло по пизде. На самом деле он не сразу даже проассоциировал утренний разговор и процесс — Мирон увлек его своими хныканьями. Сначала голодными, через пару минут недовольными — это ночью можно было понадеяться на то, что тот уснет как есть, а днем он требовал менять подгузник сразу же, даже если это означало перерыв в трапезе. Антону логика младенческого устройства, при которой тот какал лучше всего в процессе сосания была искренне непонятна, но против природы не попрешь. Но когда они вдвоем уютно устроились на диване, и Мирон потерял всяческий интерес ко всему, кроме его груди, мерно и тягуче посасывая и гладящими движениями языка стимулируя ареолу и сосок, Антон вдруг почувствовал неладное. До этого момента кормление для него было, конечно, не пыткой, но процессом скорее неприятным. У него тянуло грудь, подтекало молоко из свободного соска, и все это, накладываясь на психологическую неприязнь, давало ощущения, схожие с теми, что испытываешь при медицинском осмотре. Не СПА-релакс, но потерпеть можно. Но сейчас, после этого разговора, после того, как он посмотрел на свою «молочность» как на что-то потенциально сексуальное, Антон вдруг начал замечать то, чему раньше не придавал значения. Причем неосознанно. Хоть ему и не нравилось, как выглядят его грудь, но ему определенно точно было по душе, когда ее активно задействовали в сексе — в этой области он был типичным омегой, которого плавило и размазывало от игр с сосками. Особенно от вот тех самых оральных ласк, которые про посасывания, полизывания, покусывания… А что такое, по сути, грудное кормление? Посасывания, полизывания, покусывания… Ебаный свет, он конченный извращенец, которому нельзя давать в руки детей. На его фоне Арсений — едва лишившийся невинности юнец, возжелавший попробовать вместо миссионерской позы на боку. Мирон мирно — ха — посасывал его грудь, жмакая ее своими нежными пальчиками и то и дело крутя головой со все еще зажатым между верхней десной и языком соском, и от каждого такого подергивания Антона пробирало мурашками до загривка, а внизу живота дергало в унисон. А заодно и за совесть. Но как он ни старался отвлечься на сына, на разглядывание комнаты, даже на залипание в телефон, хотя он такого себе обычно не позволял, тело упорно сигнализировало, что ему приятно. Как будто он нечаянно задел в нем какой-то тумблер, отвечающий за анализ нервных импульсов, и перевел его из состояния «выкл», в которое его защелкнули во время родов, во «вкл». Хотелось, конечно, орать, и, если бы Антон мог, он бы орал. А еще хотелось отлупить Арсения, потому что, блять!.. Антон шумно выдыхает, как только замечает, что снова дышит поверхностно и рвано, распираемый задержанным в легких воздухом, как жбан с перебродившим пивом. Эх, пива бы сейчас… Он тоскливо смотрит на стаканчик с мерзко-нагревшимися остатками какао на донышке и, оглянувшись по сторонам, быстро выливает их в ближайшую клумбу, прежде чем выкинуть его в мусорку. Арсений же тут ни при чем. Он просто рассказал про себя, а уж что по этому поводу решил чувствовать Антон или его тело — только его… их проблемы. Перед Мироном стыдно, конечно, да и самого себя хочется метафорически отхлестать по щекам, но Антон стоически держится, вспоминая сегодняшнее утро. Его тело не виновато в том, что реагирует, и усилием его воли оно не может перестать это делать, как бы порой ни хотелось — в разговоре с Евгенией они ушли от его изначального неловкого запроса «я не чувствую себя собой и веду себя не так, как надо» не сразу, и парочка ее фраз — «это не совет, Антон, но если хотите, то я могу рассказать, что по поводу ваших переживаний думает доказательная психология» — плотно засела в голове. И если с самими реакциями понятно, то как к ним относиться и что с ними делать — вопрос все еще открытый. Ясно одно — над ним явно приятнее будет думать на мягком диване в прохладной кондиционируемой гостиной, чем на жесткой скамейке парка, рейки которой прожимают задницу так, что кажется, что она скоро как в стремном старом ужастике «пройдет сквозь решетку и выйдет наружу». Антон аккуратно проверяет, крепко ли уснул Мирон, и молясь, чтобы мимо не успел проехать какой-нибудь долбоеб без глушителя, катит коляску к дому.