Дворцы сминаемы, а плечи всё свежи

— Ну что, ты пойдёшь? — Иногда мне кажется, что ты используешь меня в качестве подопытного кролика, когда дело касается подозрительных личностей. — А кто, если не ты? Дом слишком большой даже для такого количества гостей: они занимают только треть гостевых спален (учитывая, конечно, что семейные пары и молодые голубки, конечно, жили в единой комнате для двоих). Другие две трети поместья пустуют почти постоянно за редкими исключениями: мало кому сдались здесь библиотека, зимний сад, музыкальная комната по заграничному образцу… ключи даже не хранили в одной связке — некоторые торчали прямо в замках, некоторые были безвозвратно утеряны, и никто не пытался их искать. Поэтому шаги в коридорах звучат особенно гулко — блаженная пустота, которую никто не стремится заполнить, нарушает законы природы и создаёт прекрасную акустику, в которой любой шорох звучит далёким раскатом, а любой разговор становится достоянием общественности. Никто, впрочем, особенно не беспокоится о сохранности своих таинств, потому что никто и не прислушивается, что там говорят другие. Да и к тому же, если бы кто-то действительно беспокоился, он бы не стал обсуждать такие вещи прямо в коридоре. Одним словом, вся ответственность в руках говорящего, слышащего и наблюдающего. — Таша, — на такое отвратительно ласковое и детское обращение она хихикает и колко тыкает Георгия локтем в бок, — ты же понимаешь, что я не могу защитить тебя от всего на свете. На самом деле, может защитить от многого, что вообще может угрожать девице её ранга и титула: может представиться её кавалером, уведя от нежеланного ухажёра на балу или приёме, может подать руку, когда они выходят из кибитки, добавить её виду представительности, одевшись поприличнее и глядя на неё так, словно в этом личике он видит весь смысл своей жизни. Может назвать её Ташей. Так называл её только он, хотя это имя подошло бы больше какой-нибудь безликой Наталье, и одно ласковое «Таша» и лёгкое, но заметное прикосновение к её плечу могло отвести героям-любовникам всякое желание пытаться её очаровать. Георгий не понимает до сих пор, почему он это делает: Таня в том возрасте, когда девиц пора выдавать замуж или хотя бы сватать за какого-нибудь богатого майора или полковника, а он стоит над ней, словно строгий отец или сторожевой пёс, скаля зубы на каждого, кто готов на неё позариться. Они чувствуют себя больше свободными друзьями, чем скованной обязательствами роднёй, и вызывают этим то негодование старших, то шутки ровесников — беззубые, но не самые приятные. — Ты не ответил на вопрос. — Пойду. Остаётся только плечами пожать: ну куда он против её капризной воли. Нельзя её противиться, пусть она и не из опасно привередливых принцесс. Если она хочет убедиться в том, что Сергей — порядочный человек, прежде чем приходить к нему после обеда, то пусть так и будет. Георгию, в самом деле, тоже хочется в этом удостовериться. Для своего собственного спокойствия, в конце концов. Татьяна провожает его до библиотеки и легко похлопывает по плечу, ничего не говоря. Их новый занятный знакомый всё равно поймёт, что их было двое, и не потому, что он какой-то колдун, а по стуку женских туфелек по паркету, удаляющихся от них всё дальше и дальше. Их разделяет дверь с вековой историей, видевшая много встреч, ссор, переговоров, быть может, даже поцелуев меж книжных полок — кто же станет отрицать, что подобные прецеденты существовали и имели место быть? Дверь могла бы рассказать много историй, но тёмный тяжёлый дуб молчит, и только тихо скрипят петли, когда она открывается изнутри. Первая мысль только о том, что, Господи, как же Сергею не идёт эта рубашка, словно снятая с чужого плеча и надетая на него насильно. Эта мысль раздражает, потому что не имеет предпосылок: сидит она нормально, у неё аккуратно подвязан воротник и манжеты, даже каждая складка легко читается по своему смыслу, но что-то не даёт ему покоя. Этому человеку не может подойти хоть какая-то одежда, которую можно найти в этом доме. Ему и этот дом не подходит. А может, это он не подходит к их дому — но тогда на него положено щериться, как на чужака, а он выглядит тем человеком, который одним коротким словом приглаживает вздыбленную шерсть у овчарки на холке, и она милым щенком кружится у его ног. Нельзя его подпускать к Татьяне, ни в коем случае нельзя. Для её же блага. А может, для своего. — Вы немного рано. Или я задержался. Зря мы сразу не оговорили время. Сергей отступает на шаг в сторону, придерживая дверь. — Проходите, не стойте. Библиотека впервые за несколько лет, которые Георгий встретил здесь, выглядит ожившей — разложены книги по столу, какая открытая, какая закрытая, какая служит подставкой для стопки других. Какие-то тетради, ручки, чернильница с запачканным горлышком. Кажется, такой бардак здесь творился только тогда, когда он готовился к экзаменам по праву в этой же библиотеке, да и то, всё было… по-другому. — Я хотел бы извиниться за вчерашний день. С моей стороны было весьма невежливо появляться у вас так… спонтанно. Про Татьяну и её глупые истории не расскажешь — звучит оправданием, глупым до невозможности, да и выставлять её дурочкой не хочется. Поэтому лучше не оправдываться и не объяснять вовсе — с каких пор простое человеческое любопытство перестало быть стоящей аргументацией собственных действий? — М? — Сергей, задёргивающий шторы на окнах, чтобы укутать библиотеку в полумрак, кажется оторванным от безобразно важного дела. — Ничего страшного. Я уж думал, что мне никто не нанесёт визита после приезда, так что мне это было лишь в радость. Садитесь, не стойте. То, какая хозяйская вольность в движениях у этого человека, просто поражает — как он двигается, как приводит в странный несуществующий порядок своё рабочее место, как зачёсывает порой волосы назад, зарываясь в них всей пятернёй, задумываясь о чём-то, и снова почти срывается с места, вспомнив. — Поэтому я и пригласил именно вас. Я знаю хотя бы ваше имя, а здесь, при таких обстоятельствах и при моём желании общаться со здешними заселенцами, это уже очень хорошо. Чувство избранности сушит горло, опаляет гортань, проваливается вниз, ухнув в грудь, и гнездится там, прогрызая себе путь в одном из желудочков. Приходится сесть и почувствовать себя нерадивым гимназистом (как же давно всё это было…) в кабинете директора, сложив руки на коленях и послушно следя глазами за перемещениями сегодняшнего хозяина этого пристанища. Сергей садится прямо напротив него, глубоко вдыхая и глазами проверяя фронт своих работ. Судя по тому, что он не встаёт снова и не начинает всё по второму кругу, результат его вполне себе устраивает. Поэтому он снова поворачивается к Георгию. Георгия снова прошибает этим взглядом, словно лёгким электрическим разрядом, и он хочет отвести взгляд, но понимает, что просто не может. Иначе — струсил. Иначе — упустил. — Давайте так. Вы мне верите? — Нет. Зато честно. И почему-то эта честность вызывает у Сергея улыбку, и становится понятно — за эту улыбку можно будет сделать многое, но никакой жертвы не будет достаточно, чтобы увидеть её снова. — Разумно. Тогда доверитесь мне, предположим… — он достаёт часы из кармана брюк, самые простые, без фамильных гербов и родовых вензелей. — На семь минут? Почему семь? Отчего не пять? Не десять? Именно семь? Точность пугает. Необходимость доверять незнакомцу, если честно, пугает вдвойне, но Георгий кивает, даже не успев задуматься. Почему он так решил? Что в его голове решило, что отличной идеей будет остаться наедине с человеком, который ночует на сеновале, имеет славу сына беса и вызывает странную бурю эмоций, которую не должны испытывать люди, уверенные в том, что в жизни их всё идёт по идеально продуманному плану. — Допустим, — он уже даже не пытается дать заднюю, потому что понимает, насколько безнадёжно потерян с самого начала этого разговора. — Хотите дать мне в руки гремучую змею, пообещав, что не укусит, или внушить мне, что я падаю с огромной высоты, но не разобьюсь? В обоих случаях это будет предательством. Он показывает, что готов, почти напрашивается на него, подставляет левую щёку, уже зная, что пощёчину получит и по правой тоже. — Нет, — тихий смешок, и снова эта улыбка, бесценная совершенно, какой не бывает у обычных людей, прямо как этого блеска в глубине зрачков. — Всё гораздо проще. Он протягивает руки ладонями вверх. Так просто, но Георгий уже готов ко всему — даже к тому, что соприкосновение кончиками пальцев спровоцирует непоправимые процессы в мире, подтолкнув его к последней черте. Поэтому он кладёт свои руки поверх так, словно не колеблется, но в пясти чувствуется дрожь, в запястье, напряжение. Сергей качает головой, цокает тихо языком, а после одну руку убирает, чтобы коротко пальцами коснуться чужого лба и чуть толкнуть его назад. — Расслабьтесь. Не будет никаких змей и падений. Кажется, ему смешно от того, что он этого ожидает. Это… самую малость обидно, но предсказуемо. Он ведь знает, что собрался сделать. Его же не томит мучительная неизвестность. Приходится подчиняться. Закрывать глаза, глубоко выдыхать, медленно пытаться разжать тело от кончиков пальцев до напряжённой спины, плеч, шеи. Сергей где-то рядом, его дыхание слышно, ощущаются его руки — такие тонкие, приятные, расслабленные так, словно такие фокусы он проворачивает каждый день. А вдруг и вправду так? Может, он фокусник? Удивительный чародей из Каравана Бубнового Туза? Странствующий мудрец? Ну конечно, в его-то девятнадцать… Да чёрт его знает. Семь минут. Хватит ли ему семи минут, чтобы всё понять? Вряд ли. Молчание напрягает и набивает оскомину, но приходится ждать. Ждать, держать ладони в ладонях, дышать и не открывать дрожащих век, за которыми — темнота. Темнота и одна светящаяся точка — ровная, холодная, безобразно маленькая — а может, просто далёкая. Пока дыхание замирает, точка медленно начинает расти и превращается в круглое окно под потолком. У комнаты стены из темноты, пола под ногами нет, и всё это выглядит, словно тюремная камера, но не создаёт такого ощущения. Его здесь не заперли. Его привели сюда. За руку, словно маленького ребёнка — привели. — Ещё не всё готово, — звучит знакомый голос, и оказывается, что в темноте Сергей стоит рядом с ним, задрав голову и глядя наверх, в то самое окно. — Пока здесь немного пусто. Дыхание замирает и трогается снова, но с опозданием; на руках всё ещё живёт ощущение чужого тепла и осязание прикосновения. Почему, если они стоят теперь плечом к плечу и щурятся на свет, бьющий из-за мутного стекла? — Я вижу, — в горле сухо, голос совсем чужой, низкий и хриплый, неприятный. — Что… это? — Это место, которого нет. Такой простой и одновременно сложный ответ: его было бы приятно решить загадкой как-нибудь потом, но не сейчас, когда он находится здесь и чувствует, как мягкая темнота пола лижет всполохами его щиколотки. — Здесь есть вход, выход и это окно. И больше ничего. Вдруг они смотрят друг на друга, и Георгий понимает, что в самом деле не дышал — и почти что задыхается новым вдохом. — Я был здесь только один. И только на семь минут. Сделать шаг удивительно легко, словно пол здесь сам отталкивает его ноги, заставляя чуть ли не подпрыгнуть. Стена темноты легко различима; она мягкая, почти что живая, но, всё же, стена. — Здесь спокойно, — говорит он тихо, пока следит взглядом за чужим движением. — Пустота не может долго оставаться пустотой. Это закон природы. Сергей только плечами пожимает и сверяется с часами. Георгий не знает, сколько времени прошло — он погружает руку в прохладную темень и думает о том, сколько вещей она может сокрыть. Темнота забирает все его мысли о доверии, о Татьяне, о тётке, от которой на душе только усталость и неприязнь, и оставляет только спокойствие. Наверное, это хорошо. Как скоро она попытается его сожрать с потрохами? Прикосновение руки к руке, сжатые пальцы, сильный толчок — и едва не допущенное падение со стула. Мир наваливается на них своим весом — не моральным, но физическим, ощутимо и жестоко. Где-то в коридоре слуга звонит к обеду. Сергей тяжело дышит и улыбается, сжимая чужие ладони в своих. Это было больше, чем семь минут.