Дворцы сминаемы, а плечи всё свежи

Маленькие каникулы у la tante Marie всегда заканчивались неумолимо быстро — кажется, настолько быстро, чтобы устать от всех лиц, окружающих человека в эти десять дней, было попросту невозможно. Казалось бы, забота, и даже приятная — но кто о ней просил? Тут было много вещей, кроме людей, серых и равнодушных. Были сад и пруд, были развесистые яблони и старый дуб, липовая аллея была тоже. Конюшня, псарня, леса и поля, бесконечное небо — всё, чтобы почувствовать себя вполне себе довольным. До счастья в возрасте Георгия зачастую далеко, но до довольства рукой подать — он пользовался этой привилегией по полной программе, особо к счастью и не стремясь. Ему хватало всего этого. Хватало библиотеки, музыкального зала, где Татьяна порой разучивала пьесы, ошибаясь через ноту и забавно ворча себе под нос, хватало сада и огромного пшеничного поля, ещё не начавшего колоситься, но уже почти золотого. Здесь была воля — это то, чего не хватало ни в институте, ни в тесных кабинетах, в которых приходилось порой коротать часы, дни, ночи. Из-за этой воли он позволял себе почти что детские выходки: выпрашивал для себя ещё четыре дня одиночества. Это и вправду могло бы выглядеть весьма непрофессионально в чьих-то глазах, но он этими деньками наслаждался в полной мере. Завтракая с тётушкой наедине, можно было наконец заглянуть ей в глаза, под тяжёлые веки, услышать, как прихрипловатым шёпотом она заводит разговор о том, что было когда-то, но уже совсем перестало быть. Потом можно было занять себя любой ерундой, обретающей смысл только в последние дни перед возвращением в пыльную и душную Столицу: читать книги, кормить лошадей с рук, подолгу стоять в поле, подставляя лицо солнцу, а потом позорно сбегать в тень деревьев и нахлобучивать на голову панаму, словно такое позднее осознание спасёт его от солнечного удара. Татьяна оставалась с ним не всегда — он мог бы вспомнить только пару раз, когда эти четыре дня они провели в общей юношеской глупости. Всё же, у Таши в городе приёмы и женихи, строгий отец и властная мать, всё пытающиеся её, как маленького щенка, пристроить в добрые руки — нельзя ей никак нигде задержаться. В этом году ей пришлось уехать даже раньше, и никто особенно в восторге не был, словно этот отъезд оказался каким-то дурным знамением для остальных. Они с Георгием простились быстро, скомкано, перед завтраком, и Татьяна была чем-то ужасно расстроена — он сам помнит, успокаивал её, гладил по плечам и шептал что-то на французском, словно в лихорадке. Прежде чем сесть в повозку, она пошутила, чтобы он не слишком сходил по ней с ума — а может, это было предупреждение. Завтрак он тогда пропустил. Он бы планировал пропустить и обед тоже, если бы не был позорно обнаружен у пруда в парке. Не то что бы у него было особое желание скрыться от всех и вся, но чувствовать себя обнаруженным и вправду не особенно приятно. Из чистой человеческой гордости, право слово. Обнаруживает его, к тому же, не абы кто, а Сергей, которого он старательно избегал — и они пропускают обед вместе, разделив между собой и тремя требовательными утками несколько булочек, стащенных Сергеем с кухни. Они не разговаривали с тех самых семи минут в библиотеке, вылившихся в полтора часа потраченного будто бы впустую времени. Сергей, кажется, особенно не обижался, и рядом сидел совершенно спокойно, не собираясь устраивать пустого шума из ничего. В тот же день, но уже вечером, когда Георгий, потрёпанный обстоятельствами морально, но ни в коем случае не физически, изволил явиться к дому, и узналось, что Сергей останется с ним ещё на два дня. Сергей по поводу данных подробностей своей весьма интересной и разнообразной жизни угрюмо молчал и пил из изящной фарфоровой чашки вечерний чай. Ему, кажется, всех подробностей его жизни хватало сполна, и делиться ими не было никакого особенного желания. Георгий думал о Татьяне, Сергей — о чём-то своём, весьма отдалённом и широком, как и полагается любому человеку, хоть отдалённо смахивающему на поэта. А ему всё равно, кажется, ничего из одежды не идёт. Может, было бы лучше, чтобы он замотался в штору, а не сидел в шёлковой рубашке, то и дело выпутывая пальцы из рюш рукавов. Может, он как что-то около-божественное, в одежде не нуждающееся, но думать о таком, конечно, стыдно, пусть и весьма любопытно. Глупости какие, Боже правый, сущие глупости… В эти два дня они снова не разговаривают: один пропадает на своём облюбованном сеновале, второй то засиживается за книгами допоздна, то слоняется по саду, словно ищет что-то — а может, кого-то. А может, некое абстрактное понятие, выходящее за рамки живого и неживого, кто ж его знает. Скоро ему придётся вернуться в Столицу, где под окнами душно цветёт яблоня, где трамваи звенят, раскалывая череп пополам, когда настежь распахнуто окно в ожидании спасительного сквозняка. Скоро придётся разъезжаться, а они так и не поговорили толком — и, кажется, не поговорят. Некая недосказанность придаёт определённой загадочности, но необходимость наличия этой загадочности в их контексте весьма сомнительна. Сергей и так загадочен. Откуда он приехал? Куда ему предстоит вернуться? Спросить бы, но гордецы не спрашивают, а они оба шибко гордые, чтобы интересоваться вслух. Всё ходят вокруг да около, кружат, глядят друг другу в глаза и всё подбивают друг друга первым спросить, первым сказать, разведать, разнюхать. Да и как это будет выглядеть? «Куда ты уезжаешь?» — будто бы он какой-то незадачливый ухажёр, собирающийся слать ему письма. Да и Сергей наверняка даст адресатом какой-нибудь дом на несуществующей улице заброшенного давно города — и где его потом искать? Георгий хочет сыграть в эту игру, хочет искать и не находить, хочет метаться, как кот, гоняющийся за тенью мыши, чтобы после ухватить её за тонкий хвост. Желание — сильная эмоция, поедающая его изнутри, подрывающая весь его покой каждый час бездействия. Нужно позволить этому закончиться. Но так хочется, чтобы это продолжалось.

***

— Обязательно продолжится, — шепчет Сергей ему с улыбкой, приглаживая тёмные пряди, слегка взъерошенные со сна, — найди меня. Только не сейчас. Кажется, что это сон. Люди ведь не умеют читать мысли людей, люди не умеют проникать в сны и изменять сознание. Но это же — не человек, правда? Значит, ему это вполне себе позволительно, если так хорошенько подумать… Руки — это главное. Руки не всегда умеют касаться, но эти руки — идеал прикосновения. Лёгкого, разумного, скользящего по коже тонкими искорками, задевающего то кожу, то воздух над нею, всё равно волнуя и заставляя потянуться ближе. — Как? — спрашивает Георгий хрипло, и понимает, что он говорит на самом деле. Не во сне. И вся комната его — не сон, и Сергей — не сон тоже. — Когда? — Найди меня тогда, когда будешь готов со мною встретиться. На внятный ответ не стоило и надеяться. Георгий мычит недовольно и откидывается обратно, уже приготовившись обратно с головой укрыться покрывалом. Его настигает ещё одно прикосновение, но уже поцелуем в лоб, прямо в почти разгладившуюся от снов морщинку меж вечно напряжённых бровей. Из-за двери выглядывает слуга — ему, пожалуй, эта сцена кажется не самой уместной, даже в самое раннее утро. — Найди Татьяну, когда потеряешь, и тогда найдёшь меня. Его улыбка лукавая, но искренняя; из тех, которым хочется верить несмотря ни на что. Сделав слуге жест, он поднимается и достаёт из внутреннего кармана жилета сложенный вчетверо лист, который после — кладёт на стол прямо поверх всех наваленных на него учебников. — И прочитай, когда я уже отъеду. Не хочу прощаться. Георгий чувствует себя… обманутым. Он валится на спину, раскинув руки, и смотрит в медленно светлеющий потолок. Его не волнуют письма и судьбы совершенно чужих людей — куда пропадёт Татьяна? Что с ней будет? Знать бы… Он коротко прикасается к невидимому следу поцелуя на лбу, прежде чем повернуться на бок и стиснуть в объятиях своих подушку, чтобы можно было удобней спрятаться в ней лицом. За окном лошади вскидываются и ржут, а после слышно лишь тихое цоканье копыт и поскрипывание — словно не карета едет, не повозка, а телега… кто бы удивился, если бы знал Сергея хоть один день в своей жизни? Медленно светлеет ещё сильнее, и надо бы задвинуть шторы, чтобы солнце не мешало отоспаться как следует, но тело будто бы свинцом прибило к кровати. Время никого не щадит. Ещё и это письмо… Не хотел проводов — оставил после себя только вопросы. Кажется, ему это даже в каком-то смысле нравится — и это было бы совсем не удивительно.