Шесть смертей Уотана Шварца

Близился день родов. Аделаида была вынуждена уехать в мир живых. Этого правила придерживались все живые в мире мертвых, если им была не безразлична как собственная жизнь, так и жизнь будущего ребенка. Поскольку при родах могли случиться осложнения, рожать на Погосте строго воспрещалось. Также — если ребенок рождался слабеньким или состояние здоровья матери оставляло желать лучшего, их подолгу задерживали в мире живых. Посудите сами, смертность среди новорожденных в начале века составляла больше пятидесяти pro centum, к родам подходили с большой ответственностью. Нередко случалось, что младенцы умирали от болезни прямо на Погосте, не имея шанса ни то, что на вторую жизнь, но не пожив и первой. Несчастные матери впадали в такие отчаянные дебри самоистязания, что совершали самоубийства, также лишая себя права на вторую жизнь.       Очередная история о «материнской безысходности» представлялась мне особенно парадоксальной в сопоставлении с жизненной философией посланников-эпикурейцев, которые прожигали первую жизнь в полной уверенности на то, что во второй «обязательно возьмутся за ум». И пусть Совет подобную «житейскую мудрость» не одобрял, но ничего не мог поделать с тем, что в его подчинении не все были моралистами.       Вышеописанным правилом пренебрегла наша матушка, когда разрешилась от бремени мной. Все потому, что я появился на свет раньше положенного срока и она просто не успела покинуть Погост. Думаю, нет нужды во всех подробностях обрисовывать, какой шквал площадной брани обрушился на ее голову, вы и сами, думается мне, способны это представить. Злоречия о том, что она сама виновата, что не успела родить в мире живых, столь же жестоки, сколь и оправдания насилия. Поскольку людям доставляет огромное удовольствие искажать истину по-своему, они выдумали миф о промыслах дьявола, проклинающего всех детей, рожденных в мире мертвых.       Аделаида предполагала, что завистники прокляли матушку, подчас она забеременела, потому что не помнит, чтобы в тот период ее самочувствие было удовлетворительным: матушка страдала от кровотечений, мучилась болями в животе и похудела так, что ее перестали узнавать в Совете. Но и в эту теорию я верю едва ли. Проклятия — материи тонкие и извилистые, они требуют большого терпения и никогда не наводятся без острой на то необходимости. Проклятия живые, у них собственная энергия, и если им не понравится выбранная магом жертва, они могут обернуться для него смертоносным рикошетом. К примеру, матушка наложила на отца проклятие, не позволяющее ему убить меня, — проклятие направленное на защиту. Поэтому, боюсь, что проклинать ребенка в утробе матери — дурная затея.       Я часто думал о том, что мучительная беременность должна была побудить матушку покинуть Погост при первых же проявлениях ухудшения самочувствия — в конце концов, она серьезно рисковала. Но самоотверженная и бесстрашная фрау Меррон Шварц была из той редкой группы людей, которые не унывают ни при каких обстоятельствах. Она падала с возвышенности, разбиваясь и ломая кости, при этом улыбаясь и продолжая верить в лучшее. Да, она верила — до последнего верила, и сохраняла удивительную невозмутимость для человека, состояние которого было столь уязвимо. А может быть, она знала, что все плохо, но отчаянно пыталась доказать всем — а главное, самой себе, — что все обойдется?       Никогда прежде нам с Аделаидой не приходилось расставаться на такое долгое время. Уезжая, она едва сдерживала слезы, а я оказался не таким выносливым — расплакался, как ребенок, ничего не сдерживая и не скрывая. Все-таки я волновался за сестру: как ей будет больно, как она будет страдать вдали от меня! А о том, что с ней может случиться беда, боялся даже думать.       Провожая взглядом ее карету, я знал, что рано или поздно она вернется. Но другой, преисполненной гораздо большей болью, чем той, какую ей предстояло снести во время родов.       Стю стал таким мрачным и неразговорчивым, что я боялся лишний раз к нему подойти — горечь от свершенного тузила его обеими руками, и он не находил себе места, потому что знал — после рождения дочери его жизнь никогда не станет прежней. Как объяснить свету появление в семье лорда целительницы? Целительницей могла быть только дочь Стюарда, но не лорда. Последний задумал страшное, однако что именно мне предстояло узнать по его возвращении (Стю уже все знал либо догадывался).       Следовательно, Клеменса, прибывшего в поместье с большой помпой по просьбе отца, встречали уже только мы со Стю. Не знаю, для чего лорду понадобилось вызывать этого волокиту — может быть, таким образом он хотел показать Стю, что больше не доверяет ему? — а только Клеменс приехал, и с этим ничего нельзя было поделать. Честно говоря, это было лишено всякого смысла, так как поместье не нуждалось в рачении ни одного из братьев, потому что находилось под ястребиным взором управляющего — невеселого ирландца, что улыбнулся на мою память лишь однажды, подчас лорд удостоил его чести уйти в отставку.       Стю и Клеменс раскланялись друг перед другом по всем правилам этикета и на этом их учтивость друг к другу закончилась. Она могла бы продолжаться и дальше, если бы, не поднимаясь по парадной лестнице в поместье вслед за братьями, я не споткнулся и не упал лицом на ступени. Клеменс разразился таким пронзительным смехом, что мне до сих пор стыдно это вспоминать, хотя я не был ни в чем виноват. Стю помог мне подняться, укорил Клеменса за недостойное поведение и сказал, чтобы я не расстраивался. Хотя на мои глаза уже навернулись слезы, а щеки и искривленный нос, больше похожий на свиной пятачок, успели налиться и покраснеть.       Это невинное падение было вводной частью моих страданий, вскоре — прямо в тот же вечер — из-за сильного ли волнения за Аделаиду, или по какой другой причине, — я слег в лихорадке. И ладно бы в одной только лихорадке, я бы еще легко отделался, но мой организм решил выжать меня, словно тряпку. Если вкратце, горб разрывало изнутри — боль была такой неумолимой, что ни одна пилюля, ни один порошок и лекарство не могли унять ее всеразрушающего натиска. Горб словно состоял из костей, которые ломали чьи-то сильные руки. Было чувство, что изломанные на мелкие кусочки кости прорвут кожу и вытекут наружу вместе с горячими потоками крови, остро пульсирующими внутри.       Стю был в панике, и посылал за всеми докторами, которых смогли найти или поднять во столь поздний час (имелись и такие самородки). Некоторые до сих пор суетились на вызовах, поэтому я терпеливо ждал своей очереди, принимая бесполезные настойки Татьяны Ильиничны. Отказавшись распить с Клеменсом в честь его приезда добрую толику бургундского, Стю сидел в изголовье моей кровати, уставший и сонный.       После приезда доктора Ланна, который назначил мне припарки и опий, я почувствовал себя легче. Стю щедро отблагодарил доктора и вышел проводить до кареты (очевидно, хотел обсудить, что делать в случае возобновления пугающих симптомов моей не менее пугающей болезни, потому что остальных лекарей, пускающих мне кровь и пихающих в рот бесполезные травки, даже не удостоил взглядом). Словом, я остался один.       Как думаете, что случилось? Нелегкая, конечно же, принесла в покои Клеменса, лицо которого выражало беспокойное отвращение — клянусь, именно это нелепое словосочетание всплыло на поверхность моего сознания, когда я увидел его в ту минуту. Пожалуй, в одном только описание чувств ко мне Клеменса осталось неизменным, а именно — в неприязненном взгляде.       — Смотри-ка, — сказал он, приблизившись к моей постели, — ты умираешь, но никто не соизволил должным образом позаботиться о тебе. Никто не вывез тебя с Погоста, а знаешь почему? Потому что ты — не человек, у тебя нет души. Ты не сможешь переродиться заново, потому что ты — порождение дьявола. Всем наплевать на тебя. Даже твоей сестре все известно, поэтому, зная, что ты умрешь, она нарочно не взяла тебя с собою в мир живых.       — Она не знала, — сказал я, — что мне сделается хуже, поверьте, мастер Клеменс…       — Ну, конечно, не знала! — Он прыснул.       Меня замутило. Я чувствовал себя уязвимо, страх бродил по желудку волнами, норовя избавиться от всех пилюль и травок. Клеменс возвышался над моей постелью, как охотник над подстреленной ланью.       — Что с тобой? — спросил Клеменс, поморщившись.       — Меня тошнит, мастер Клеменс… очень… Но я не могу пошевелиться — боль возвращается. Не были ли вы так милосердны, если бы дали вашему ничтожному рабу воды? Умоляю вас, помогите мне…       Клеменса, однако, подобная дерзость привела в замешательство. Вспоминая ту ночь, я до сих пор даюсь диву, как только отважился на подобную просьбу? Очевидно, страх перед тошнотой превысил страх перед Клеменсом.       — Что ты сказал?       — Пожалуйста, пить…       — Хочешь пить?       Клеменс наполнил кубок водой из графина и, подразнив меня, сначала приблизил к моему лицу, а затем — осушил сам. Оставшуюся в графине воду вылил мне на голову. За эти три года Клеменс так и не выдумал более изощренного издевательства, впрочем, на мое счастье.       — Клеменс! — прогремел Стю в пороге комнаты.       Не успел Клеменс ответить, как Стю дал ему кулаком в нос, и между ними завязалась такая ожесточенная драка, будто они враждовали всю жизнь. Появление Стю должно было ознаменоваться моим облегчением, но увенчалось хаосом, в котором я являлся яблоком раздора. На грохот — они умудрились сломать маленький столик, за которым раньше я рисовал и шил кукол, разбить вазу с цветами Татьяны Ильиничны и латунные часы, — сбежались слуги: женщины охали и причитали, мужчины — попытались разнять дерущихся. Последние были так разгорячены, что, уже разнятые, продолжали ссыпать друг на друга все нечистоты отборного сквернословия. Я и не догадывался, что они — холеные безупречной жизнью и воспитанные лучшими учителями, — вообще знают такие слова.       — Чтобы духу твоего здесь не было! — кричал Стю. — Ни за что на свете не подумал бы, что мой брат станет таким негодяем!       — До сумасшедшего дома недалеко, ежели не перестанешь вести себя, словно неразумное животное, кидаясь на честных людей!       — Честных?! Помилуйте! Да ты такой же честный, как пьяница — трезвый! Чтобы я больше никогда не видел тебя рядом с ним, а иначе — клянусь честью! — я убью тебя! убью, ничтожная каналья!       — Променять родного брата на это… ничтожество — что ж? большего я и не ждал от такого ханжи и зануды, как ты!       — Единственное ничтожество здесь это ты, Клеменс! Взгляни наконец правде в глаза!       — Будь матушка жива, она бы не простила тебе этих слов, потому что была таким же ничтожеством, как я.       — Не смей искажать смысл мною сказанного! Ты прекрасно знаешь, о чем я! Наша мать не обладала даром — да! Но это вовсе не делало ее ничтожеством! Она была милосердной и справедливой, в отличии от тебя! Она бы никогда не позволила себе обидеть страждущего! Будь ты на его месте, захотел бы, чтобы кто-нибудь унизил тебя столь же?!       — Я не могу представить себя во плоти дьявола, и никто другой. А ты — пожалеешь, когда правда наконец откроется! Помяни мое слово!       И преисполненный самой искренней верой в сказанное, Клеменс покинул комнату. Тогда я впервые осознал, что этот человек не имел собственного мнения. Клеменс отталкивался от мнения большинства, а поскольку многие верили в то, что я — дьявол, он — тоже. Следовать законам группового мышления ведь проще, чем иметь свой взгляд на определенные вещи.       Да и зная Клеменса и его моральные принципы, я просто не могу себе позволить — поверьте, это выше моего достоинства! — в чем-то винить его или таить на него обиду. Тогда мог, и обида эта была вполне естественной, однако сейчас — мне жаль, что я растрачивал оставшиеся силы впустую на эту обиду. Обиду на глупого человека, заслуживающего лишь сожаления.       — Уотан? — Стю кинулся к моей постели. — Как ты? Что этот негодяй сделал с тобой? Я вырву ему сердце, если он позволил себе…       — Стю, пожалуйста… — перебил его я, — не тревожься обо мне, все хорошо…       Стю взял меня за руку и переплел наши пальцы.       — Что мне сделать для тебя, Уотан? Пожалуйста, не стесняйся обратиться ко мне за помощью, мой друг, потому что я чувствую себя совершенно потерянным! Более того — мне страшно — страшно, как никогда! — Он вытер с моего лица капельки воды. — Если тебя что-то беспокоит, пожалуйста, не молчи.       Мне стало очень стыдно. В мои планы вовсе не входило доводить человека до истерики, поэтому я сказал, что чувствую себя гораздо лучше. Так оно и было до наступления утра.       Проснувшись и обнаружив, что Стю уснул рядом со мной, положив голову на локти, я почувствовал тяжесть в поясничной области. Словно на меня нацепили кожаный ремень с медной пряжкой. Стю был вынужден снова послать за доктором Ланном, хотя я упрашивал его не беспокоить человека по пустякам. Я и не думал о вторичном визите доктора, ведь уже и без того был многим ему обязан — лихорадка и боль прошли.       Тем не менее Стю оказался непреклонен и сказал, что «с доктором нам будет спокойнее». Он боялся моего состояния даже больше, чем я сам. А доктор, проведя осмотр, нащупал у меня какое-то уплотнение — причем меня это нисколько не удивило, потому что «уплотнения» эти составляли весь мой горб. Но доктору удалось обнаружить еще одно внизу спины, чуть повыше поясницы, где по анатомическим соображениям находилась почка. И чтобы избавить вас от скучного описания лечения, к которому меня приговорил доктор, скажу одно: мне по-прежнему было нехорошо, и состояние мое не улучшалось.       В общем, доктор не покидал нас до прибытия лорда и Аделаиды. К тому времени я уже встал на ноги и совершал непродолжительные прогулки по саду в сопровождении доброй Татьяны Ильиничны, вопреки запретам доктора оставаться в постели. Да, прогулки пагубно сказывались на здоровье, возобновляя боли в горбе, но исцеляли душу. Как я мог отказаться от них, особенно теперь, когда понимал, что осталось мне недолго? На дворе стояла весна — на редкость теплая и солнечная. Я так тосковал по солнцу в сих пасмурных краях, что не мог отказать ни глазам, ни сердцу в подобном удовольствии.       К счастью, о моем здоровье на какое-то время забыли, дав передышку и мне, и доктору Ланну. С приездом Аделаиды и лорда все в жизни перевернулось с ног на голову, неудивительно, что меня оставили в покое и не уделяли того внимания, которого заслуживал мой умирающий организм. Да я и сам ненадолго забыл о нем, увидев, что лорд и Аделаида приехали без малышки.       — Они сказали, что моя девочка мертва! — рыдала Аделаида. — Я знаю: она жива! Они прячут ее от меня, прячут!       Стю осмелился обнять Аделаиду в присутствии отца и слуг, столпившихся у парадной лестницы. Эта ужасная новость потрясла всех в равной степени, я не мог поверить в то, что это правда! Стоя там, в окружении вздыхающих по бедной крошке людей, словно оказался в эпицентре урагана — меня атаковало сразу столько чувств, что я уже не понимал, какие испытываю сам. Безусловно, это было большой трагедией, и мне не хватит всех эпитетов, всего красноречия и мастерства, чтобы выразить пером, каково это — потерять дитя. С уверенность могу сказать одно: у меня внутри все оборвалось, когда я увидел Аделаиду ни живую ни мертвую от горя.       До наступления ночи мы оставались в неведении, убежденные, что малышку действительно забрал к себе Господь. Единственный, кто отказывался в это верить, — был Стю. Он верил только своим ведениям, в которых видел дочь живой и здоровой; видел уже взрослой девушкой, увлеченной врачеванием, корпящей над изготовлением магических сывороток и отваров, видел счастливой и даже произносил ее имя. «Моя Анели», — с нежностью говорил Стю, становясь таким взрослым, будто ему было не восемнадцать, а добрые сорок восемь. Он говорил, что Анели — единственный его ребенок, хотя и в этом был не уверен, потому что в видениях она нередко стояла рядом с белокурым мальчиком, размахивающим шпагой.       — Его образ так размыт и неясен, — сказал Стю, — что я едва могу запомнить его черты, тогда как мою Анели помню — каждый дюйм ее доброго и открытого лица, ее большие карие глаза и вороные волосы, ее улыбку и нежные руки…       Лорд заперся в своем кабинете и никого к себе не пускал. Стю просил у него аудиенции, ломился в кабинет, но тот, якобы убитый печалью по потерянной дочери, оставался тверд в стремлении разыграть перед слугами, являющимися главным разносчиком слухов, фальшивое прискорбие.       Лишь только наступил поздний вечер, лорд, отослав всю прислугу прочь, вызвал к себе нас всех: Стю, Клеменса, Аделаиду и меня. В кабинете присутствовали также его камердинер и управляющий поместьем, которых он поверял во все тайны. Здесь лорд наконец обрушил на Аделаиду все, что уже было известно Стю. Он сказал, что разочарован в них обоих; что и не представлял, что она так поступит с ним — предаст и согрешит с его сыном. Он был нещаден к бедной Аделаиде. Она же в свою очередь молча снесла его гнев, как делала всегда. Правда, на сей раз — с отсутствующим выражением лица. В отличие от меня, сестра держалась молодцом — я весь затрясся.       — Где моя девочка? — спросила Аделаида, когда лорд кончил. — Она жива, я знаю — жива! Отдайте ее мне, ведь она не виновата в грехе матери…       — Малышка жива, Аделаида, — сказал лорд. — Однако тебе не принадлежит. Ты не прикоснешься к ней.       — Но, ваша милость…       — Это дочь Стюарда! — прорычал лорд, вставая из-за стола. — От русской горничной, которая разрешилась от бремени накануне. Она растлила его, ведь он еще совсем ребенок, он повелся на ее соблазны…       — Что вы такое говорите?! — не выдержал Стю. — Я ни за что не опорочу имени доброй женщины в угоду собственной чести! Я виноват в том, что случилось, и понесу соответствующее наказание, не к чему вмешивать сюда слуг!       — Я забочусь о чести семьи, глупый мальчишка! — Лорд хватил рукой по столу. Даже Клеменс вздрогнул. — Вы оба покрыли род Мурреев из Несбитта позором, предались содомскому греху в стенах этого дома, кой не знал на веку своем подобного поругания! И расплата за сие предательство такова, хотите вы этого или нет! Или ты хочешь, — обратился лорд к Стю, — чтобы мою жену называли шлюхой, коей она и является? чтобы меня прозвали рогоносцем и ослом, коего облапошил родной сын и предала жена? Или ты хочешь, быть может, чтобы тебя изгнали из общества и ты стал неприкасаемым за то, что сделал?! Не бывать этому — я один отстою честь рода, вопреки тому, что делаю это для змей, коих пригрел на своей шее!       Аделаида оказалась безутешна; если до этого в ней еще зиждилась крохотная надежда увидеть дочь, то теперь все было напрасно. Она умоляла лорда вернуть ей малышку, просила Стю сделать что-нибудь, чтобы вразумить отца. Но что он мог сделать? Он мог лишь обнять ее и попытаться утешить — словом, не сделать ничего, что действительно успокоило бы ее сердце. Что значили теперь для нее эти лишенные смысла слова и пустые объятия? Тем более от человека, который был не менее ее сокрушен и раздосадован.       Лорд отпустил всех, кроме Аделаиды. Отныне ей не разрешалось встречаться со Стю: днем ее сопровождала востроглазая служанка, ночью — лорд запирался с нею в покоях. Слепая обида на сына и жену завела его так далеко, что он не оставлял попыток зачать ребенка. Без согласия на то Аделаиды. Грубо и неистово. Тогда я не знал, что лорд насиловал ее, и делал это до тех пор, пока она не подчинилась; пока не поняла, что сопротивляться — бессмысленно. Она была уничтожена горем, и каждое утро ее боль от пережитого за ночь передавалась мне, но я думал, что дело в потере ребенка… Разве мог я догадываться, что лорд способен на такую жестокость?       Теперь Аделаида ото всюду ждала неприятностей, поэтому стала напряженной, вспыльчивой и истеричной. Неудивительно, что Клеменс, в очередном чаянии подлить масла в огонь, попался ей под горячую руку:       — Погляди, как все сложилось, — шепнул он Аделаиде на ухо, — отец узнал о тебе правду, тем нем менее я остался при этом невиновным. Все потому, что ты — шлюха. Грязная шлюха, которую имел весь Кведлинбург и еще поимеет пол России…       — Отправляйся вылизывай задницу князю, Клеменс, — ответила Аделаида, — и не смей более осквернять моего слуха сими жалкими язвительными речами!       — Шлюха…       Аделаида, как я уже говорил, церемониться не стала. Не со свойственной ей ожесточенностью, набросилась на Клеменса — трепала за грудки, вопила на него, била в грудь и по щекам. На подбородке у него осталась ссадина от ее ногтей, на камзоле не хватало пуговиц и был порван рукав. Словом, Клеменсу хорошенько досталось — Аделаида отомстила ему за всех нас.       После ужасной сцены поимки сбежавшей по приказу лорда горничной, он передал малышку Стю. Кто-то осуждал последнего за то, что он обрюхатил женщину, кто-то — не верил, что этот завсегда сдержанный и воспитанный юноша мог совершить такое бесстыдство, кто-то же, напротив — жалел его, называя горничную отъявленной путаной и растлительницей. Ее предали было рукам правосудия, однако Стю не мог смириться с подобной несправедливостью.       — Пусть уедет, — молил он отца, — отпустите ее в такое место, где ее никто не знает. К чему губить ни в чем не повинного человека? Хотите сделать мне больно? Что ж, вы уже достаточно причинили мне страданий, милорд. Я усвоил урок, и не вижу смысла лишать жизни и свободы человека, который не виноват в моей любви к Аделаиде.       — Любви! — прокричал лорд. — Да как ты смеешь говорить мне о любви?! То, что произошло между вами — похоть и разврат, не более! А любовь… ты и понятия не имеешь, что это такое! Какой любящий сын поступит так с отцом? Любовь!       — Ваша милость… — Я осмелился положить руку на его плечо.       В тот день он вызвал меня в свой кабинет, чтобы справиться о здоровье, так как доктор Ланн успел доложить ему о том, что я пережил пока они с Аделаидой были в отъезде. Мое присутствие отныне воздействовало на лорда самым волшебным образом (причем я не применял никакой практической магии) — оно вызывало у него жалость ни только ко мне, но и к окружающим его людям.       — Ты сам виноват, Стюард, — овладев собой, холодно продолжал лорд. — И мне жаль эту несчастную, но назад пути нет.       — Отпустите ее. Я знаю, вы не такой человек!       — Ни за что!       — Вы говорите, что я не знаю, что такое любовь — пусть. Ну а вы, милорд? Вы знаете наверняка. И если в вас еще осталась крохотная любовь к вашему презренному сыну, вы отпустите…       Лорд ничего не ответил. Но по наитию ли высоких чувств, от любви ли к сыну, которая еще сжимала его оскорбленное сердце, а только он действительно отправил горничную в Москву. Она горячо благодарила Стю, хотя и попала из-за него в немилость злословщиков.       — Пока малышка не окрепнет, — продолжал поучать лорд Стю, — будешь жить под моим надзором. Вскоре же уедешь, заберешь ребенка и станешь служить Совету.       — Вы жестоки по отношению к Аделаиде, — отвечал Стю, — это и ее дочь тоже!       — Не говори мне о жестокости!       — Милорд, — на свой страх и риск вновь вмешался я, — позволите мне сказать?       — Да, мой мальчик, говори.       — Слуги могут заподозрить неладное, если вы не разрешите Аделаиде бывать с малышкой. Подумайте: для всех она убита горем по умершему ребенку. В ком еще может быть ее отрада сейчас, как не в ребенке Стюарда? Пусть все видят, что она заботиться о девочке…       Лорд не сводил с меня напряженного взгляда, и все-таки был вынужден поступиться своими грандиозными планами, чтобы не допустить распространения сплетен. К тому же — камердинер и управляющий поддержали меня, а к их мнению лорд почти что всегда прислушивался.       Аделаида и Стю страстно благодарили меня за сей отважный шаг, хотя я считаю его больше отчаянным, чем отважным. Стоит полагать, на моем месте так поступил бы каждый. Я просто не мог не взять инициативу в свои руки, это являлось бы противным законам моих собственных убеждений.       Быть может, лорд все понял, тем не менее из-за «чести рода», которую с такой ярой фанатичностью пытался отстоять, отверг в себе все человеческое, кроме формальностей в угоду ненасытному и падкому на грязные сплетни свету. Безвозвратно размыв все пути к доверию и любви сына, насильно принуждая жену к зачатию его ребенка (очевидно, таким образом решив посоперничать со Стю за право обладание женщиной), лорд выбрал чужих людей. Потому что был так же зависим от их мнения, как Клеменс. Вот только в отличие от старшего сына, лорд пытался соответствовать образу идеального семьянина.       Если бы моему роду угрожал позор по вине моего чада, я бы наплевал на свет, сделав все возможное для чада. Чтобы он чувствовал себя в безопасности и был убежден в моей к нему любви и поддержке. Да, Стю был уже взрослым, однако незрелым. По сути, лорд соперничал и обижался на ребенка, что выглядело если не глупо, то по крайней мере неразумно.       Аделаиде разрешалось находиться с малышкой всего пару часов в день, так что все заботы легли на плечи Стю. Лорд запретил прислуге помогать ему управляться с дочкой. За исключением доктора Ланна, горничной и кормилицы в его покои никто не входил. Однажды туда рискнул зайти я. Впрочем, оказалось, что лорд не имеет ничего против моих визитов (я оставался единственным человеком, к кому лорд по-прежнему не предъявлял никаких претензий).       Стю заметно осунулся и выглядел таким уставшим, словно без остановок скакал от Петербурга до Саратова. Когда я вошел в покои — отныне плотно зашторенные и душные, — он сидел на краю кровати и качал люльку. На нем был бархатный бардовый халат, на груди и плечах испестренный засохшими белыми пятнами и еще бог знает чем.       Увидев меня, Стю улыбнулся.       — Проходи, Уотан, — прошептал он. — Анели только что уснула.       Я прошел вперед.       — Можно посмотреть на нее?       — Конечно, зачем спрашиваешь?       Отогнув уголочек одеяла, за которым пряталась маленькая розовая пяточка, Стю гордо улыбнулся, словно этой пяточкой малышка успела ступить на неизведанные земли, стала первооткрывательницей и прославилась на все миры, какие только существуют.       — Какая она маленькая… — сказал я, с трудом веря, что это крохотное создание — живой человек.       — А какая хорошенькая, — сказал Стю. — И очень похожа на мать.       По законам магической наследственности Анели не могла быть похожа на мать, не обладающую даром. К тому же — младенцы все на одно лицо. Однако я понимал стремление Стю отыскать любимые сердцу черты Аделаиды в малышке. Каждый день вдали от нее являлся для него тщетным и мучительным.       — Как Аделаида? — спросил он.       — Лорд собрался взять ее с собой в экспедицию на следующей неделе.       — Ублюдок!       — Стю…       — Он мне больше не отец! Ненавижу его!       — Я понимаю, но он…       — Что? Не выставил меня из своего поместья — каков герой! Быть может, еще и замечательный муж и примерный отец? Или ты на его стороне? Конечно, он относится к тебе с пониманием!..       Я смешался было, да только понимал: Стю пережил достаточно бед, чтобы позволить себе сорваться.       — Извини меня, Уотан. — Он положил руку мне на плечо. — Извини меня, мой друг, я сам не свой…       Я сказал, что понимаю его и не смею обижаться на такие пустяки.       — Благодарю тебя, — отвечал Стю. — Но могу ли я после сих отвратительных слов молить тебя о просьбе? Знаю, я этого не достоин, но ты — моя единственная надежда, Уотан. Ты сделаешь для меня кое-что очень важное?       — Я сделаю все, что ты попросишь, Стю.       — Скажи Аделаиде, чтобы она не беспокоилась об Анели — она всегда будет в безопасности. Я знаю: наступит время, когда мы будем счастливы. Я не собираюсь скрывать от нее, кто ее мать — так и скажи! Рано или поздно мы воссоединимся. Я верю в это, Уотан. Вопреки всему — верю! Аделаида навсегда останется моей любовью — моей единственной, кому я завсегда буду предан и душой и телом. Я хочу, чтобы она знала это, Уотан. Ты передашь, мой друг?       — Обещаю.       Несмотря на все беды, Стю остался неисправим мечтателем.       Но если его мысли и побуждения по-прежнему могли показаться наивными, то руки, держащие этот кряхтящий комочек, были руками мужчины. Он был нежен, но уверен. Раньше все валилось у него из рук, теперь же в каждом движении и действии определялась безупречная аккуратность и решительность.       Стю стал отцом.       Превратности судьбы заставили его повзрослеть в одну неделю на несколько лет. И все-таки, как бы парадоксально это не прозвучало, они не могли поколебать его уверенности в себе, потому что он все еще мечтал и верил, как мальчишка…