Шесть смертей Уотана Шварца

Рядом никого не было.       Это произошло в самое обыкновенное утро, обязательно перешедшее бы в самый обыкновенный день. Еще один день. Если бы я не выронил кисть, не нагнулся за нею и не сломал позвоночник.       Потом мне предстоит продолжительный и бесполезный диалог с самим собой о том, что все могло сложиться иначе. Я буду корить себя за эту случайность, стоявшую мне столь изощренных телесных страданий. Затем успокоюсь и приму очевидную истину — не в ту минуту, так в любую другую это рано или поздно бы случилось.       Дыхание перехватило. Я даже не смог позвать на помощь, потому что ни вдохнуть, ни выдохнуть был не в состоянии. Беспомощность перемежалась с отчаянием и паникой. Согнутый в три погибели, я не мог пошевелиться — при малейшем движении боль пронизывала острыми импульсами до самых кончиков пальцев.       В конце концов она одержала победу: в глазах потемнело и я свалился в обморок.       Обнаружили меня ближе к полудню, когда по обыкновению своему я не зашел к Аделаиде испросить благословления. В другое время сестра сама вплыла бы в мои покои и, оставив на лбу поцелуй, благословила, но с появлением Зельмы, от коей не отходила, спала урывками. В ту ночь у малышки поднялся жар, поэтому Аделаида уснула поздно, почти к утру, — у Зельмы резались зубки. Я, конечно же, не покидал покои сестры, пока племяннице не стало лучше, поэтому когда вернулся к себе, ложиться спать не нашел смысла. Пытался, да только после ряда панических приступов, решил, что рисование — лучшее лекарство от пережитых тревог…       К тому же, у меня существовали определённые табу, касающиеся сна. За семь лет, прожитые в Несбитте, я так и не привык вставать к ланчу, как подобает всем аристократам, потому что в Кведлинбурге приходилось жить, согласно режиму всех слуг: ложиться поздно ночью, вставать — с первыми петухами. Однажды я проспал, за что получил взбучку — меня высекли так, что я не мог присесть добрые трое суток. Аделаиде пришлось ни один раз смазывать рубцы маслом. Поэтому я не позволил себе заснуть той ночью. А если мне и случалось проспать в Несбитте до второго завтрака (довольно часто, ведь болезнь прогрессировала и забирала все оставшиеся силы), просыпался в холодном поту и быстро приводил себя в порядок, хотя уже никто не высек бы меня в конюшне заскорузлым шнуром с железной проржавевшей пряжкой.       …Передавать на холст удивительные красоты природы — наивысшее удовольствие для художника. Особенно для того, кто за столь долгий перерыв «изголодался» по живописи. Так еще и никогда не пробовал писать пейзажи! В юности я боялся, что мои руки созданы лишь для портретов и кошек, пока не взыграло желание попробовать что-то новое. Опять же — долгое время я сопротивлялся этому желанию, считая его самонадеянным. Кто я такой, чтобы претендовать на рисование пейзажей? А в то утро все само собою решилось; ах, если бы мне только не увидеть тот занимающийся рассвет, — заспанное румяное солнце окрасило небо в пурпурный (мой любимый цвет), — и не почувствовать иступленную щекотку в горле от предвкушения передать оный на холст!..       Когда я пришел в себя, вокруг суетились люди. Первое лицо, выхваченное из туманной поволоки перед глазами, было лицо сестры — она сидела со мною рядом и держала за руку. Благодаря ее присутствию я забыл о панике, с которой оказался утром один на один.       — Уотан, — прошептала она, сквозь слезы, — дорогой…       За спиной Аделаиды показался доктор Ланн — он передал покрытую крупными пятнами крови простыню Татьяне Ильиничне. Та, бледная, словно полотно, взывая к милости всех угодников, покинула покои.       Никто не знал, что со мной случилось, впрочем, как и я сам. Ведь если бы знал, то не предпринял бы попытку подтянуться на локте, чтобы встать. Боль в спине пронизала все существо резким каскадом. Ланн подлетел сзади и осмотрел горб.       — Внутри… — простонал я.       Однако Ланну это не особенно помогло. Он продолжал стоять надо мной как истукан и беспомощно пялиться на спину. Любой бы на его месте решил, что проблема кроется в злосчастном горбе, — собственно, так оно и было, — но никто и не подумал о переломе, всех смутило то, что я обмочился кровью. Ланн решил, что это связано с уплотнениями на пояснице, последнее время похожими на старые гнойные нарывы, вот-вот готовые лопнуть. И мое «внутри» сбило его с толку. Но несмотря на то, что я был сложнейшим пациентом за всю историю докторской карьеры Ланна, спустя мучительные двое суток он понял, что позвоночник не выдержал.       Как и сам Ланн — он признал свое поражение и попытался уговорить лорда сейчас же закладывать лошадей, снаряжаться в дорогу и со всех ног мчаться в мир живых.       — Уже там пригласите пастора на причастие, — говорил Ланн лорду. — Будем честны друг с другом, милорд, ведь я ваш друг: мальчику не станет легче. На сем свете для него все решено. Так позвольте же ему отдать Господу душу — поверьте, это самая верная помощь, кою мы можем, нет — обязаны ему оказать! Он долгие годы мучается ежедневными головными болями, у него случаются кровотечения из носа; рука одеревенела, все силы забирает треклятый горб! Внутренние органы страдают, ваша милость, — и страдания эти скрыты от наших глаз, но вы даже и вообразить не можете, какую боль он несет в себе каждый день! Поэтому мой вам совет: поезжайте в мир живых, — повторил он, — и пригласите пастора на причастие.       Лорд покивал, конечно, да только, по непонятной мне доселе причине, не захотел сдаваться.       — Так мы и сделаем, любезный друг. Но я не позволю Уотану умереть во столь юном возрасте — мальчику едва исполнилось восемнадцать! Мы едем не на причастие, но прямиком к Готтарду Остхоффу! Как бы мне не хотелось вновь встречаться с сим человеком, он — наша последняя надежда.       — К Готтарду Остхоффу? — переспросила Аделаида. — Не ослышалась ли я, милорд?       — Не ослышались, миледи.       — Но это невозможно! Откуда нам знать, что этот человек действительно хочет помочь? что просто не поиздевался над братом в тот день, давая ложные обещания? Если бы он действительно хотел протянуть нам руку помощи, то уже давно бы это сделал! Да и откуда нам знать, где он сейчас? Неужто мы станем искать его по всему свету, когда Уотану необходима помощь? Также — приглашения в его дом мы, кажется, не получали!       — Приглашение пришло двадцатого числа прошлого месяца. Готтард Остхофф предупреждал в своем послании о том, что промедления могут нанести сокрушительный удар по здоровью Уотана.       Аделаида вспыхнула.       — И вы не нашли нужным доложить об этом мне?!       — Не нашел.       — Это касается моего брата! Моей семьи! Как вы посмели?!       Лорд одарил Аделаиду таким свирепым взглядом, что внутри у меня все сжалось от страха. Даю голову на отсечение — он был готов растерзать ее в клочья! Мне ничего не оставалось, как протянуть к ней руку. Я коснулся ее пальцев.       — Аделаида, сестричка…       Она, однако, в очередной раз доказав свое бесстрашие перед этим жестоким человеком, не поддалась и не пала перед ним ниц в жалком жесте подчинения, но ответила таким же взглядом. Нет, пожалуй, даже более свирепым. Каким умела только она одна.       После сестра наклонилась ко мне.       — Все будет хорошо, Уотан. Скоро боль уйдет.       Стю прибыл так быстро, как только смог. Прямо из Совета. Поэтому вид его был не многим лучше моего: на обшлаге рукава темнело пятно свежей крови, изо рта разило перегаром, глаза — в сплошной сетке лопнувших капилляров.       — Господи, Уотан, — он склонился над моей постелью, — как же это случилось?       — Стю, пожалуйста, скажи: я умру, да? Ты не видел меня в своих ведениях. Я не хочу умирать, Стю, мне так страшно, но я знаю: я умру…       — Уотан, ну что за глупости ты выдумал, черт побери? Ты не умрешь — обещаю! Не плачь, ни то Аделаида расстроится — она и без того не находит себе места. Не плачь, слышишь? Никто еще не умирал от перелома!       — А как же видения? Ты же говорил, что меня в них нет…       — Теперь никого из нас в них нет. — Стю вымученно улыбнулся. — Закончилось это время. Совету не нужна моя семья — их интересует только политика…       Тогда я и не подозревал о том, что Стю почти проболтался, а если и имел подозрения, то думать об этом было некогда. Все мысли занимало тревожащее и изнурительное путешествие в мир живых. «Как мне удастся выдержать сей путь? — думал я, с тяжелой душой наблюдая за внеочередными сборами, беготней и волнением, охватившим Несбитт. — Что, если по дороге все-таки преставлюсь?» Попасть в мир живых в первый раз при других обстоятельствах, как это делают одаренные отпрыски посланников — с преисполненным предвкушением сердцем, воодушевленным и по-юношески радостным настроением, еще не омраченным жестокой зрелостью, — увы, мне не удалось. Вместо вышеописанного восторга, я чувствовал себя неживой куклой, сторонним наблюдателем, прикованным к постели. Ничтожным и тщетным. Затем, правда, дорогим и нужным. По-прежнему неживым — и даже уже почившим, — но нужным. Ведь из-за меня все бегали туда-сюда, плакали и причитали. Все, кроме Клеменса. Он не покинул своих покоев, хотя, уверен, слышал и шум и разговоры.       В отличие от братца, Стю все время был рядом со мной. Перед отъездом, когда меня перенесли в подготовленный к отбытию дормез, он оставил на моем лбу поцелуй и сказал:       — Ничего не бойся, ты сильный, Уотан! Намного сильнее всех нас, ведь каждый день проходишь через такие испытания, кои нам и не снились! — Стю икнул и, собравшись с мыслями, продолжил: — Подчас ты приедешь обратно, я хочу увидеть твою улыбку. Хочу, чтобы ты помнил: я люблю тебя, мой друг, и жду твоего возвращения. Вернись, молю тебя! Что мы скажем малышке Анели — к счастью, Зельма еще слишком мала, чтобы об этом думать, — когда она спросит, куда ты запропастился? Выживи ради них — ты же самый лучший дядюшка во всех мирах, черт бы их все побрал! Побори этот недуг всем врагам назло, слышишь?! У нашей истории, — заговорил он шепотом, — ведь должен быть счастливый конец, верно?       Я знал: Совет не отпустил бы его просто так. Ему разрешили отлучиться за тем только, чтобы он успел попрощаться со мной. Другой причины не существовало — я хорошо знал правила.       — И я люблю тебя, Стю, — сказал я дрогнувшим голосом, — очень люблю.       Стю улыбнулся и, в последний раз прижав мою ладонь к губам, отпустил.       Дорогу до портала я почти не помню. Впрочем, как и после него. Все потому, что я то и дело проваливался в дебри бессознательности. Простыми словами — от пронизывающей боли на каждой попадающейся по пути коряге встречался лицом к лицу с черной, как бездна, физиономией обморока. Ланн велел поить меня опием, от которого кружилась голова и клонило в сон. Кратковременное чувство спокойствия и что-то вроде упоения, ласкающего гортань, давало передышку. В основном же — я пребывал в панике.       Доверив Зельму Татьяне Ильиничне, Аделаида тотчас же сорвалась в мир живых, будто важнее меня в ее жизни больше никого не существовало. Не знаю, как бы я преодолел этот путь без нее.       Теперь не было никакого смысла скрывать от Аделаиды то, что несколько лет назад я считал постыдным. В дороге она меняла мне простыни, а я ничего не мог с этим поделать — чувствуя естественный стыд за наготу и необходимость испражняться в тряпочки, плакал, как ребенок.       — Если бы я оказалась на твоем месте, — успокаивала меня Аделаида, — ты поступил бы так же, не плачь.       И то верно. Но несмотря на сии разумные доводы, мне все равно было перед нею неудобно. Правда, в скоротечные минуты бодрствования более сей деликатной проблемы, меня всё-таки терзали вопросы приближающейся смерти. Страшила также и неизвестность. Я не знал, куда мы едем и что этот человек намеревается со мной сделать. Будет ли мне больно? Приведет ли его помощь к какому-то результату или мы уже опоздали? Выручала только опека Аделаиды.       Я не помню минуты, чтобы она не держала меня за руку, чтобы не осыпала мое лицо поцелуями, чтобы не поддерживала. Словом — пока все не разрешилось, она не сомкнула глаз.       Знаю, об этом бы вам хотелось узнать подробнее, и я ни в коем случае не лишу вас одной из самых волнующих частей моей истории, а только прежде чем начать, считаю важным нацарапать пару строк о порталах, дабы вы смогли представить, как осуществляется переход между мирами.       Официальные заведения для такого перехода устанавливаются Советом (как в мире живых, так и на Погосте) в таких местах, где монополизируется наибольший интервал магической концентрации. Иными словами, портал невозможно вызвать там, где вам захочется. Точнее — их вообще невозможно вызвать, это миф. Но если обычному человеку, никак не связанному с магическим миром, месторасположения порталов абсолютно нейтральны, то маг чувствует их вибрации и следует за их «зовом».       Когда такие места обнаруживаются, Совет ставит на их стражу часовых и воздвигает в самом эпицентре таверны или трактиры, которыми обязательно владеет родственник мага, не имеющий дара. Через их заведения проходят посланники, которых им необходимо провести в специально отведенную для портала комнату. С виду это самые обыкновенные покои — скромный интерьер, вся необходимая мебель; словом — и не скажешь, что волшебные!       Меня внесли в такие покои на носилках, и я почти ничего не помню, кроме глубокого гудения в области солнечного сплетения. Хозяйка перевернула песочные часы на секретере и удалилась, оставив нас с Аделаидой, лордом и парой слуг одних. Спустя полминуты мы покинем сию комнату, уже оказавшись в мире живых, — пока все до единой песчинки не окажутся на дне стеклянной емкости часов. После — встретимся уже с другим хозяином, который проводит нас к черному ходу к коляскам на заднем дворе.       Вот он — мир живых.       Готтард Остхофф находился тогда в Выборге, хотя проживал в Гессене вместе с дочерью — двадцатипятилетней Фридой Остхофф. В ожидании нашего прибытия, они обосновались поблизости. Первые впечатления о мире живых у меня, как я уже говорил, остались размытыми. «Теперь, — думал с облегчением, — если и умру, то хотя бы на безопасной территории». Честно говоря, я хоть и боялся смерти, но справедливости ради допустил мысль, что в новой жизни есть шанс родиться здоровым человеком. Забыть бы все! Не без стыда признаюсь: я лелеял эту мысль. Впрочем, недолго.       Я не хотел расставаться с семьей. В особенности — с Аделаидой. Что с ней будет, если меня не станет? Все к этому шло, и уже очень много лет, но разве можно подобное принять, когда это происходит с твоим родным человеком? Более того — она была единственной, кто искренно верил в то, что я выкарабкаюсь. И все это тогда, когда даже сами целители не смогли бы предоставить никаких гарантий. До сих пор считаю, что подобный пример любви заслуживает наивысшего подражания. Аделаида любила меня до такой степени, что сопротивлялась нерушимым законам природы, распорядившейся наградить меня скверным здоровьем. Она знала — именно знала, — что рано или поздно я вдохну все прелести нормальной жизни полной грудью. До последнего отрицала любые другие развития событий на сцене моей жизни.       …Снова очнувшись, я почувствовал покой — никакой каретной тряски. Даже подумал было, что уже умер. Поэтому в приступе паники сжал шелковое одеяло и, резко распахнув глаза, различил в темноте комнаты силуэты.       — Уотан? — услышал голос Аделаиды. — Как ты?       Как только сестра озвучила сей вопрос, я почувствовал нарастающую боль в позвоночнике. Действие опия завершилось. Возможно, от этого я и очнулся.       Из глубины покоев выплыла Аделаида — она опустилась на колени в изголовье кровати и, поставив локти на одеяло, взяла меня за руки. Следом показались лорд и Готтард Остхофф.       Он почти не изменился с тех пор, как я видел его в последний раз — один единственный раз в жизни. Поцелованное ненастными ветрами жизни лицо, холодный взгляд и каменное, но проницательное выражение. Мрачный и недружелюбный образ довершало строгое черное платье. По стянутым лентой волосам, посеребренным на висках сединой, угадывался уже немолодой возраст. Пятьдесят — не более.       — Здравствуй, Уотан, — сказал Остхофф, шагнув вперед. — Вот мы и встретились.       Лорд не сводил с него напряженного взгляда.       До лучшего времени оттеснив на задворки сознания его неприязнь к Остхоффу, в ту минуту во мне взыграло любопытство. Что могло произойти между ними в прошлом, если лорд до последнего скрывал от нас его приглашение? Почему, когда много лет назад Аделаида рассказала ему о нашей встрече, он не предпринял попытку отыскать Остхоффа и закончить мои страдания? Гордость превысила совесть?       — Здравствуйте, — прошептал я, тем самым надеясь не растревожить пульсирующую боль в горбе.       — Крошка Анели сделала это с тобой, — сказал Остхофф, присев рядом на краешек кровати. — Поверь: она не хотела. К сожалению, энергия девочки ускорила рост той дряни, что сидит внутри тебя.       Отказываясь верить в то, что он говорит, я посмотрел на Аделаиду.       — Герр Остхофф все нам объяснил, Уотан, — сказала она. — Вспомни: до ее появления, ты заметно отставал в развитии.       — Соответственно, — продолжил Остхофф, — этого могло бы и не случиться, если бы малышка не появилась на свет.       — Почему вы хотите помочь мне, герр Остхофф?.. — спросил я.       — Ты настолько разочаровался в людях, — парировал Остхофф, — что заведомо принимаешь добродетель за порок? Понимаю. Однако у меня и в мыслях не было обманывать тебя, Уотан.       — Значит, вы действительно поможете мне?       — Ведь я дал обещание. Тем не менее — я ожидал тебя гораздо раньше.       Он бросил обвиняющий взгляд в сторону лорда. Тот свой — отвел. Уж и не знаю, от стыда ли, или — от неприязни? В любом случае, тогда мне было решительно плевать.       — Герр Остхофф, я умру?.. — спросил я, на что тот, наклонившись к самому моему лицу, ответил:       — А ты хочешь жить?       — Да, безусловно…       Остхофф наклонил голову набок и приподнял бровь. Подобие недоверчивой ухмылки искривило сухие, в потрескавшейся шелухе губы. Эта ложь была столь очевидной, что я и сам не поверил бы своим словам.       — Я думал… думал раньше, но больше… больше так не думаю. Честно! Я очень-очень хочу жить!.. Прости меня, Аделаида, сестричка, я не должен был так думать!.. Простите меня…       — Ну-ну. — Остхофф похлопал меня по руке. — Все будет хорошо, дитя. Больше тебе нечего бояться.       — Вы залечите этот перелом?       Остхофф ухмыльнулся с видом человека, к которому только что подбежал ребенок и выпалил какую-то наивную глупость.       — Я залечу самую главную твою рану, Уотан, — сказал Остхофф. — Совсем скоро она затянется, ведь я помогу тебе стать тем, кем ты мечтал стать с самого своего рождения.       У меня перехватило дыхание.       — Герр…       — Ты ведь знаешь, что такое — обмен дарами?       — Д-да, герр Остхофф.       — Исполнить твою мечту возможно лишь с тем условием, если ты примешь мой темный дар, в обмен на свой, светлый. Это сложная и болезненная процедура. Обычно, при обмене магам не требуется столь усилий, сколь должны будем приложить с тобою мы. Поскольку мне предстоит «перекроить» твой организм заново, избавив его от болезни, при этом — сохранив привлекательность, тебе придется пройти через ад, сынок. Ты готов на это?       Я снова посмотрел на Аделаиду — слезы на ее щеках прочертили две мокрые дорожки. Она счастливо улыбнулась. По крайней мере, мне так показалось.       — Да, герр Остхофф, конечно! — выпалил я. — И вы готовы пойти на столь высокую жертву, чтобы избавить меня от уродства?..       Не успел я произнести последние слова, как увидел за спиною Остхоффа еще одну мужскую фигуру. Клянусь — он словно появился из неоткуда! Как я мог не увидеть этого господина раньше?! А ведь все это время он находился здесь, в этой комнате. За моей спиной.       Я вздрогнул всем телом, когда он вышел на свет.       — При еще одном условии, — сказал загадочный господин. — Если ты никогда не воспользуешься этой силой. Как бы тебе не хотелось, ни в коем случае не обратишься к ее могуществу. А иначе… все вернется на круги своя.       Говоривший встал рядом с Остхоффом, и я смог поближе его рассмотреть.       Это был молодой мужчина лет тридцати, с темными волосами и острым, как наконечник копья, взглядом. Затем в глаза бросился нехарактерный длинный нос и тонкие губы, с коих не сходила усмешка. В отличии от Остхоффа, мужчина явно не отказывал себе в роскоши, о чем говорил его безупречный наряд: бархатный глубокого иссиня-черного цвета кафтан, напоминающий ночное небо, был отделан по краям позолоченными позументами; шляпа — украшена щедрым плюмажем; почти все его пальцы были унизаны кольцами и перстнями; сеть богатых кружев на рукавах скользила по воздуху, как паутина.       — После обмена князь Леманн станет твоим наставником, — сказал Остхофф, указывая на мужчину. — Темный дар — дьявол, Уотан. Первое время он будет обольщать тебя и рваться наружу. Князь Леманн научит тебя подавлять сего дьявола, и ты станешь его хозяином.       В другое время мне стало бы не по себе, но тогда — разве у меня был выбор? было время? Я безоговорочно доверился Остхоффу. Все сомнения отошли на второй план.       Да я едва не подавился свалившимся на меня счастьем! «Боже, совсем скоро я покину бренную оболочку, Ты услышал мои молитвы! — думал я, не веря превратностям Фортуны, всю жизнь обходившей меня стороной. — Мечта всей моей жизни наконец-то осуществится!» Надежда, с которой я уже давно расстался, преисполнила сердце давно забытым удовольствием — сильнее самого яркого сладострастия! В приступе этой нечаянной радости, я был готов встать с постели и поочередно расцеловать каждого. Так еще и в обе щеки! А подобное проявление радости, как вы понимаете, было мне совсем несвойственно.       — В который час вы желаете приступить к процедуре, любезный друг? — обратился Леманн к Остхоффу.       — Сейчас же.       Все понимали, что Готтард Остхофф задумал нечто сенсационное, немыслимое и опасное. То, чего еще до него никто не делал. Он был искусным магом — никто из присутствующих не сомневался в его способностях, и даже высокомерный лорд признавал его преимущество, — мне ничего не оставалось, как просто отдаться Остхоффу в руки, и стать либо его громким успехом, либо — поражением. Конечно, риск присутствовал. Я бы даже сказал — преобладал. Но как было сказано выше — у меня не было времени на обдумывания.       Болезнь не оставила мне выбора.       Поэтому мне пришлось пройти через больший ад, чем через тот, что сулила мне неблагосклонная природа. Когда процедура началась, и до тех пор, пока не закончилась, я был готов пойти на попятную. Только потом осознал, что намного сильнее, чем думал.       Однако если вы спросите меня: «Прошел бы ты через это вновь?», я бы с уверенностью ответил: «Ни за что на свете, и даже в угоду собственным желаниям». Потому что Готтарду Остхоффу пришлось в буквальном смысле слова убить меня, чтобы воплотить задуманное. Он скроил меня заново, разрезав плоть и раздробив кости, вырезав горб и опухоль над глазом, сломав челюсть и нос.       На смену одной боли приходила другая — много сильнее предыдущей. Леманн окуривал покои можжевельником и лавандой, от запаха которых меня рвало остатками опия. Этот запах оставит в моем сознании неизгладимый с прошествием лет отпечаток, и слыша его я стану содрогаться от мнимой боли в несуществующем горбе, затем — меня будет тошнить и я буду вспоминать выхватываемое из марева лицо Леманна. Прищуренные карие глаза, самозабвенно бормочущие заклинания губы и изящно скользящие по воздуху руки.       Буду помнить Остхоффа, склонившегося надо мной с кровавыми сгустками энергии, зажатыми в кулаке. С его темным даром.       Отныне моим темным даром.       Буду помнить, как он проникает глубоко в мою развороченную в спине плоть, погружая руку все глубже и глубже, пока не зажмет в ладони колотящееся сердце. Пока я снова не потеряю сознание и не проснусь вновь. Пока не почувствую, что оба они, Остхофф и Леманн, сшивают мое тело золотыми нитями. Пока Фрида — дочь Остхоффа — снова не склонится надо мной, чтобы погрузить в гипноз. Пока я снова не увижу ее обагрённые кровью руки. Пока не выкрикну имя сестры, на что мне ответят:       — Лучше ей этого не видеть…       Я без конца терял сознание, а когда приходил в себя — видел лужи крови и снова чувствовал боль. Так продолжалось до следующего забытья. Я хотел умереть, и просил Остхоффа прекратить мои мучения, отпустить меня, остановиться. Мольбы о пощаде — не помогали. Он не поддавался, продолжая свое дело.       Фрида удерживала меня, собственной магией внушала успокоиться и терпеть, но и этого оказывалось недостаточно, чтобы усмирить боль. Даже Аделаида, которая первое время была рядом, не выдержала моих истошных криков и была вынуждена уйти. С нею случилась истерика. Горничная проводила бедняжку, всю бледную и заплаканную, в дальние комнаты особняка, где в ту ночь для меня разверзся Ад. Нет, это было многим страшнее Ада. Меня вывернули наизнанку.       Я стал предметом рукотворного, неестественного рождения. Я шагнул в геенну огненную, чтобы стать здоровым и красивым.       Какие-то фрагменты экзекуции моя память заблокировала, очевидно, чтобы уберечь от тяжелого душевного бремени в будущем. Конечно, такое никогда не забудешь, но я рад, что Фрида воздействовала на мой разум, и я помню не все. Если бы не ее магия, я бы не справился с этой болью. Потеря сознания давала передышку, хоть и небольшую.       Но что я помню особенно ярко, так это завершение процедуры. Остхофф опоил меня зельем, обжигающими все внутренности, Леманн — заставил вдохнуть в нос какие-то порошки, от которых из глаз полились слезы. В следующий раз я очнулся от холода, пронизывающего обнаженное, безобразно искромсанное и кое-как сшитое тело. Меня вынесли к берегу озера. Над неподвижной поверхностью светились мириады голубых светлячков.       Остхофф погрузил меня в воду и принялись топить.       В тот день я умер в четвертый раз, чтобы родиться заново. Чтобы похоронить старое тело и очнуться — в новом.       Во сне мне предстали Райские врата, и я почувствовал на плече преподобную руку Господа — Он вознаградил меня за долгие годы нечеловеческих мук, проводив к ждущей в неувядающих кущах матери. Она протянула ко мне руки и прижала к себе.       — Добро пожаловать домой, — сказала она, после чего растворилась, и вместо обетованных земель Рая, Господь опустил меня обратно на землю.       Жизненный путь Уотана Шварца, несчастного горбуна из Кведлинбурга, отвергнутого жестоким светом, проданного отцом за пятнадцать пфеннигов и истерзанного годами мучительной болезни, еще не закончен.       Впервые с детских лет я проснулся на спине — то, о чем мечтал долгие годы. Резко открыв глаза, обнаружил себя под балдахином широкой кровати. Это была самая светлая комната, в которой мне приходилось просыпаться когда-либо раньше. Солнечные лучи передавали на стенах ангельский «привет». Это было благословенное утро — я до сих пор верю в то, что сам Господь благословил его для меня.       Боль ушла. Спустя невыносимые тринадцать лет.       Я приподнялся на локтях. Аделаида спала рядом, держа меня за руку.       Я почувствовал ее. Правую руку. Все пальцы легко сгибались и разгибались. Не успел я издать беззвучный клич радости, как ощутил кое-что еще.       Но — что это?       Я не испытывал давления на голову и хорошо видел. Словно проснулся в пенсне, которыми исправно пользовался последние пару лет.       Принявшись ощупывать лицо, не поверил этим ощущениям. Под пальцами выделялись идентичные дужки бровей, прямой нос, правильный подбородок…       «Это просто невозможно! — твердил себе я. — Это сон! Что, если он вот-вот оборвется?» Такое уже случалось; за жизнь я видел тысячу подобных сновидений, поэтому такими же лихорадочными движениями ощупал спину. Ровную, с выделяющимся бугорками позвоночника и лопатками.       Сорвавшись к зеркалу, я едва не потерял равновесие — голова пошла кругом. Пришлось ухватиться за резную колонну балдахина.       Кое-как добравшись до зеркала на негнущихся ногах, наконец разорвал ту тонкую нить пытливости. И замер.       Это был не я. Это был какой-то совершенно чужой юноша — с симметричным миловидным личиком формы сердца, фарфоровой белой кожей, маленьким курносым носиком и пухлыми губами. У меня не было возможности узнать в нем себя. Разве что смоляные волосы, спускающиеся по плечам крупными кольцами, и глубокого бирюзового цвета глаза выдавали в нем прежнего меня.       Несмотря на то, что шифоновое неглиже, и без того обрисовывало каждую деталь нового тела, так как было почти прозрачным, мне оказалось этого недостаточно.       Расстегнув пуговицы непривычно поддающимися пальцами и скинув ночную рубашку на пол, я увидел безупречную фигуру, какую только возможно представить у живого человека. Тонкая шея, заостренные линии ключиц, ровная спина, изящные руки, пленительные изгибы талии… Если бы люди имели способность проходить сквозь зеркала, в ту минуту я бы обязательно сей возможностью воспользовался, и, не страшась гнева Господня, притянул этого прекрасного плачущего от счастья юношу к себе и прильнул к его губам…       — Уотан?       Я обернулся. Слезинки, повисшие на подбородке, сорвались вниз и впитались в персидский ковер.       Аделаида заслонила собой солнечную дорожку, льющуюся из окна и осветившую ее волосы золотым свечением. Клянусь — она была похожа на ангела.       — Аделаида, — сказал я, едва овладев голосом, — это я?..       Аделаида улыбнулась. Прежде такой широкой улыбки я у нее никогда не видел.       — Ты, Уотан.       — Навсегда?..       — Навсегда.       Она встала за моей спиной, и я понял, что не намного выше ее. Также — что стою совершенно голый. Но удивительным образом не чувствую природного стыда за наготу. Потому что, во-первых, мне больше нечего было скрывать от сестры, во-вторых, пока это — еще не успело стать моим телом. Мне казалось, что его дали на время. В долг за мучения.       Я ждал возвращения тяжести и боли. Чувствовал их каким-то неведомым мне самому чувством.       — Как ты похож на мать, — прошептала Аделаида опустив подбородок мне на плечо.       Оторвавшись наконец от собственного отражения, я посмотрел ей в глаза. Она тоже улыбалась сквозь слезы.       Заключив Аделаиду в объятии, я уткнулся ей в шею. От близости слезы задушили меня еще сильнее.       Мы опустились на пол.       — Добро пожаловать домой, — сказала Аделаида, накинув на мои плечи неглиже. — Я знала, что мы справимся… Знала, что этот день когда-нибудь настанет…