Шесть смертей Уотана Шварца

К хорошему быстро привыкаешь. Но не сразу.       Первое время я был похож на неуклюжего подростка, который волшебным образом вымахал за ночь на ощутимые пятнадцать дюймов, и отныне не представлял, как управлять удлинившимися членами и туловищем.       Нелегко подчинить разум к выполнению, казалось бы, свойственных каждому человеку команд, когда за восемнадцать лет приспособился к телесным лишениям. Мои движения выглядели, мягко говоря, нелепыми, и не соответствующими даже той педантичности, которая в избытке наблюдалась у меня раньше. Теперь я сшибал предметы и проливал из чашек кофе, на прогулках — спотыкался на пустом месте и во имя головокружения нечаянно задевал идущих рядом. Ах, какие треволнения тогда одолели мое юное сознание, как стыдился я своей угловатости!       — Ничего страшного, — успокаивала меня Аделаида. — Ты пробыл без сознания несколько дней, потому голова и кружится.       — Я в целом чувствую себя странно…       — Ну, это не удивительно. — Сестра улыбнулась. — Должно быть, зрение стало лучше, поэтому и мутит?       И она была абсолютно права. Если бы долгие годы правый глаз не обременяла опухоль, под сенью которой, не убоюсь подобного описания, он влачил жалкое существование, то ощутимой дурноты от впервые открывшегося не только достойного, но и периферического зрения можно было бы избежать. Прежде приходилось до боли пучить глаза и оборачиваться на все сто восемьдесят градусов, чтобы что-то или кого-то увидеть, теперь же это оказалось не нужно, достаточно было лишь повернуть голову. А руки? Пальцы просто меня не слушались! Я никак не мог приноровиться к тому, что они не деревенели и их можно сжать в кулаки, держать ими предметы, не используя только средний и большой…       К счастью, мне удалось избежать придирчивых сентенций — все вокруг желали мне помочь, но не пустыми нравоучениями, а пониманием и поддержкой. Однако родные и друзья не ограничивались лишь этими двумя добродетелями, безусловно, заслуживающими наивысшей заслуги и подражания. Терпение — вот, чем они жертвовали в угоду моего душевного равновесия.       Впрочем, и шаткое ранее равновесие спасала абсолютная уверенность в том, что я уже совсем не тот, кем был раньше. Излюбленным занятием для меня стало смотреть в зеркало. Пройдет немало времени, прежде чем осчастливленный и вознагражденный за годы несправедливости и мук Уотан Шварц усвоит: это он, действительно он. Такой, каким был всегда. Запертый в остроге болезного уродливого тела, прятавший внутри красоту, он наконец освободился из этого томительного плена разбитых надежд и невзгод.       Сначала я был убежден в том, что Готтард Остхофф изваял мое тело по образу и подобию одной из статуй, украшавших дворцовые галереи или возвышающихся на мраморных постаментах в центре площадей. Проходящие мимо горожане, даже если сильно куда-то торопятся, все равно со смущенным восхищением поднимают на нее взгляд. Да и как пройти мимо этой чарующей красоты и утонченной нежности, этого таинственного взгляда и жеманной робости? Остхофф создал удивительное творение — юношу, чья красота затмила бы прелесть первых красавцев столицы, сына древнегреческих богов, романтичного, воздушного нимфа.       Правда, мои элегические убеждения развеяла Аделаида: она каждый день повторяла одно и то же:       — Смотря на тебя, я вижу матушку — ты словно ее отражение.       — Быть ее отражением, — отвечал я, — является для меня наивысшей наградой, чем отражением безжизненной холодной статуи или эфемерных греческих богов.       К слову, первую неделю после процедуры Готтард Остхофф с особой рачительностью и вниманием следил за состоянием моего здоровья. На вопрос, может ли случится что-то плохое, отвечал:       — Все под контролем, тем не менее сие вовсе не означает, что мы должны пустить твое нынешнее положение на самотек. Никогда не действуй опрометчиво, даже если все идет хорошо.       Единственное, от чего Остхоффу не удалось меня избавить, так это от ложных болей в несуществующем горбе. Звучит странно, неестественно. Тем не менее я все еще чувствовал его. Спина сама сгибалась под невидимой тяжестью пресловутой ноши. Не всегда, конечно, только когда я думал об этом, в сотый раз вороша болезненные вехи прошлого. В те же минуты, когда мне удавалось отвлечься, я с удовольствием вкушал все прелести облегчения — с меня точно сняли тюк, набитый камнями.       — Терпение, Уотан, — сказала мне Фрида, подчас я обратился к ней за помощью, рассчитывая, что гипнозом она сможет убрать этот недуг. Ну или хотя бы предложит мне опия.       — Эта боль исчезнет, когда ты отпустишь ее. И опий здесь не поможет, только навредит. Знаю — это нелегко, особенно после того, через что тебе пришлось пройти, однако наш разум намного умнее и выносливее, чем мы думаем. Он способен на такие удивительные вещи, о которых некоторые даже и не догадываются. Скажи: когда твоему сознанию удается отвлечься, ты ведь не чувствуешь горба, верно?       — Не чувствую, фройляйн Остхофф.       — Я, безусловно, помогу тебе побороть эту боль, но тебе тоже придется потрудиться. Не отчаивайся. Этот труд пойдет тебе не только на пользу, но даже понравится.       Отныне по утрам мы занимались душевным исцелением. А поскольку Аделаида была со мной почти все время рядом, с радостью присоединилась к нашим занятиям. Ей уроки Фриды тоже пошли на пользу, ведь заключались в простом умении направить мысли в благоприятное русло. Она просила нас вспоминать какие-нибудь приятные моменты из жизни, смеяться и позволять себе быть детьми. Мы с Аделаидой внимали словам Фриды, как учениям Христа, и отныне хохотали, будто дети, нередко затевали бои подушками и игры в догонялки. В те дни я с лихвою восполнил то, чего был лишен в детские годы.       Тяготило только то, что вскоре нам предстояло расстаться. Князь Леманн отсчитывал дни до отъезда — ему не терпелось преступить к собственным занятиям. И пусть пока я не чувствовал никаких проявлений темного дара, князь предупреждал, что это чувство обманчиво.       — Не забывай, — говорил Леманн, — темный дар — дьявол, Уотан. Он хитер и вознамериться управлять тобою, если не задушишь его в колыбели. Пока этот дьявол претворяется, что спит, потому что чувствует — тебя окружают могущественные маги. Но останься ты с ним наедине, он непременно поработит тебя — ты и спохватиться не успеешь. Его сил хватит, чтобы уничтожить не только тебя, но и всех, кто тебе дорог. Против него не существует пилюль и порошков, его способен загубить только ты сам. — Вынув из кармана кусок табаку, Леманн предложил мне, однако после вежливого отказа, отрезал себе кусочек и сунул за щеку.       — Не волнуйся, дружок, — продолжил князь, — мы укротим его. Не ты первый, не ты последний, кого мне придется выручать из тисков сей удушливой гадюки. Ах, как мне не терпеться показать тебе свои владения — клянусь, лучшего места нет на свете! Перед отъездом я велел выделить для тебя лучшие покои с видом на сад.       — О, вы так добры, ваше сиятельство, — сказал я, отвесив Леманну поклон. — Ваша щедрость заслуживает наивысшей благодарности — не того жалкого «благодарю», которое вы заслуживаете услышать и которое я стану повторять снова и снова, не зная, какими словами воздать вам дань уважения и признательности за ту жертву, на кою вы пошли ради меня…       Леманн сплюнул вязкую табачную жижу.       — Боже, ну что за прелесть? Твоя сестра воспитала тебя достойным человеком, Уотан. Мне впервые пришлось наблюдать такую чистую и преданную любовь, которой вы вознаграждаете друг друга.       Снова красноречиво отблагодарив Леманна, я сказал:       — Мне будет так не хватать ее…       — У тебя еще есть время побыть с ней. Так что не топчись тут со мною без дела, ступай! — Он издал странный звук, похожий на кашель. И только по ухмыляющемуся рту я определил, что Леманн попытался сдержать смешок, но потерпел фиаско. Должно быть, ему бывало трудно совладать с чрезвычайно низким баритоном. Ни у кого я еще не слышал такого бархатного голоса — одновременно завораживающего и пугающего.       Откланявшись с князем, я удалился искать Аделаиду.       — Это же временно, — сказала мне сестра, когда я поделился с нею своей печалью. — Как только герр Леманн научит тебя справляться с темным даром, вернешься обратно в Несбитт. К тому же — мы расстанемся еще не скоро. Сначала князь погостит у нас в Несбитте, а затем уж… — Аделаида поджала губу. — Не представляю, как обрадуется Стю, когда увидит тебя! А малышка Анели? Она просто не узнает своего дядюшку! Боже, как я счастлива видеть тебя здоровым, Уотан… — Она положила голову мне на плечо. Мы сидели на веранде, наблюдая, как солнце клониться к горизонту — румяный диск уже коснулся верхушек деревьев, и вскоре надолго застрял в кронах, засвидетельствовав дневное могущество в рваных бликах на полянке перед домом и дощатом настиле галереи.       — В тот день, ты сказала мне: «Добро пожаловать домой», помнишь?       — Да. Это необходимо, когда человек возвращается с того света. Герр Остхофф предупредил меня, чтобы я обязательно произнесла эти слова, когда ты очнешься.       Я рассказал Аделаиде о том, что мне приснился рай, в котором я встретился с матушкой.       — Она произнесла те же слова. Что бы это значило?       Сестра долгое время молчала, позволив занять густую паузу невинному щебетанию пташек и успокаивающей трели проснувшихся цикад.       — Я не знаю, Уотан, — наконец сказала Аделаида, заметно помрачнев.       Я взял ее за руку, чтобы она не беспокоилась.       — Как думаешь, она наблюдает за нами? Счастлива ли видеть сына в добром здравии? — Я вздохнул. — Если бы не я, она бы была сейчас жива…       — Снова ты за старое?       — Вина за ее смерть никогда не покинет моего сердца, ты же знаешь.       — Как когда-то вина не покинула ее сердца. Посмотри, куда это чувство привело ее. — Аделаида сжала мою ладонь. — Тебе нужно кое-что узнать, Уотан. Надеюсь, эта история поможет тебе побороть вину за собственное рождение. Я не смела рассказать раньше, потому что… это было бы жестоко по отношению к тебе. Но теперь, когда все иначе, ты должен знать.       Я насторожился, мне не понравился ее тон. Да что тон — весь ее вид не внушал доверия. И пусть наивного чаяния услышать счастливую историю у меня не было, однако же и к той, что она собиралась меня «угостить», я оказался не готов.       — Когда матушка разрешилась от бремени, — начала Аделаида, — несколько дней не могла прийти в себя — сидела в своих покоях со стеклянным взглядом и никого не принимала. Только отец иногда заглядывал к ней, предлагая… расправиться с тобою, чтобы избежать позора. Услышав это, я испугалась, схватила тебя и затаилась на чердаке. Я не знала, чем утешить тебя — мне самой тогда было от роду пять, — ты плакал и вытягивал губы в поисках материнской груди. Что я могла предложить тебе? Я спела тебе песенку, рассказала сказку — ты на какое-то время успокоился; а когда уснул, продолжал чмокать губами. Потом ты проснулся — чихнул от пыли, которой на чердаке завсегда было в избытке. Тогда я впервые услышала, как смешно ты чихаешь — будто пискнул маленький мышонок. — Сестра горько улыбнулась. — Потом я поднесла тебя к окну — в небе запорхала стая грачей, ты за ними очень внимательно наблюдал, чем в очередной раз уверил меня в правильности приятного мною решения. Я знала, что ты все понимаешь и чувствуешь, что ты никакой не дьявол и не чудовище. Ты просто другой, особенный… что, разумеется, нисколько не умаляет твоих прав на жизнь… — Сестра сделала паузу, но не многозначительную, дескать, обдумай мои слова и прими без неуместной самокритики. Нет. Она собиралась с силами.       В конце концов, сии воспоминания терзали ее сознание долгие годы, потому что, смею предположить, это было первым серьезным потрясением в ее жизни, безусловно, оставившим неизгладимый отпечаток.       У меня же защемило сердце, потому что представлять маленькую Аделаиду с ребенком на руках, одинокую и потерянную… Это оказалось для меня сильным ударом.       — Видами из окошка и сказками, сам понимаешь, сыт не будешь, — стоически продолжила Аделаида. — Когда наступила ночь, я вышла в кухню, там — служанка, как сейчас помню, расставляла ловушки для мышей. Она подсказала мне, как тебя напоить: мы вымочили краешек льняной тряпочки в воде, дали тебе пососать. Ты успокоился на какое-то время, но тебе нужно было молоко, а мать не подходила к тебе уже сутки. «Пойдем, — сказала мне служанка, — попросим помощи у кормилицы». Но ни одна кормилица не согласилась тебя покормить. «Что делать? — думала я. — Как помочь этой невинной крошке?» Ты и вправду был крошкой — очень маленьким, не таким, как обычные младенцы… И, конечно же, эта безвинная крошка не понимала, что неприятна глупым и жестоким людям. Ты нуждался в тепле, любви и заботе, Уотан. Как и любой другой ребенок. И это единственное, что я могла предложить тебе той ночью.       Мы пошли обратно; я решила — будь что будет, другого выхода все равно нет. Без стука вошла в покои матери — можно сказать, ворвалась, — положила тебя на кровать рядом с нею и сказала: «Мамочка, мне его жалко, он все время плачет. Посмотрите на него, — сказала, взяв ее за щеки и повернув голову к тебе, — посмотрите, какой он маленький, какой беспомощный. Пожалуйста, мамочка, никто не поможет ему, кроме нас…» Слушая меня, матушка впервые за эти дни услышала, что ей говорят — она взяла тебя на руки и сказала: «Прости меня, моя крошка, я так виновата…» И с этой виною она жила последние пять лет, пока не ушла навсегда. Теперь ты понимаешь, Уотан? Именно вина свела ее в могилу, но не ты. Ты ни в чем не виноват. Посему, прошу тебя, одумайся: не следуй по ее стопам, она бы этого не хотела. И да — она счастлива, я уверена. С того дня, как ты очнулся от той страшной процедуры, она обрела покой. Ну же, — Аделаида стерла с моего лица слезы, — не плачь.       Я прижал ее руки к лицу и поцеловал в ладони — сначала в одну, затем — в другую. Благодаря этим рукам я выжил. Благодаря маленькой девочке сейчас здоров и счастлив. Благодаря ее гиперболическому состраданию и не преувеличенному высокому чувству любви. Почему девочка оказалась мудрее взрослых? Почему не испугалась уродливого младенца, но единственная проявила к нему заботу? Почему не пошла на поводу у родителей, один из которых с легкостью бы расправился с крохой, а вторая — даже не захотела на него взглянуть?       — Аделаида, что бы я без тебя делал? где бы был?       Она обняла меня за плечи и сказала:       — Мы всегда будем вместе, Уотан. Я никогда тебя не оставлю, никогда и никому не позволю тебя обидеть.       Князь Леманн не пропускал вечерних прогулок. Обычно либо он заходил за мной, либо я — за ним. Несмотря на то, что мы только узнавали друг друга, вскоре я проникся к князю искренней симпатией и уважением; также — не забывал благодарить о нем в молитвах Господа, ведь Он снова осчастливил меня, ниспослав еще одного верного друга. Признаться, в обществе Леманна мне никогда не бывало скучно — мы могли беседовать всю ночь напролет, а днем лениво шататься по усадьбе, точно не о литературе и живописи вели разговоры, а предавались предосудительной разнузданности и пьянству. Короткость между нами, образовавшаяся спустя какие-то пару недель, позволила такому наивному дурачку, как я, во всю откровенничать с Леманном о тех вещах, о коих следовало бы молчать. Так он узнал, что Анели на самом деле дочь Аделаиды, а не служанки, как все думали.       — Amor timere neminem verus potest, — вдумчиво произнес Леманн. С чувством и пониманием. — От любви нет лекарства, если это — любовь, как некогда изрекался Гиппократ. Спасибо, что доверяешь мне настолько, что поделился этой тайной, Уотан. Я, конечно же, никому об этом не скажу, буду бережно хранить сей секрет, словно он материален, а я — один из грифонов, охраняющих бесценные сокровища в горах Скифии.       Да, говорил Леманн очень красиво. Да и как могло быть иначе, когда этот человек являл собою столь разносторонний ум и проницательную догадливость? На какую тему не заведите разговор, будьте уверен: Леманн обязательно его поддержит. Если бы на энциклопедию снизошло олицетворение, то она бы воплотилась им.       В ходе многочисленных ночных бесед, ставшими ежедневной традицией, выяснилось, что Леманн тоже без ума от произведений миссис Бен. Приводя меня в чувство абсолютно восторга, он частенько цитировал вырезки из произведений писательницы. И вообще, Леманн признался, что считает несправедливым то положение, в которое поставило женщин современное общество. Этими разговорами он каждый день все шире открывал двери к моему сердцу, пока окончательно их не распахнул.       — И как мы, мужчины, допустили подобное бесстыдство? — рассуждал Леманн с крайним разочарованием в голосе. — Чтобы эти ангелы, дающие нам жизнь, покорно склоняли голову во славу нашим прихотями и сумасбродствам… А с твоей сестрою как обошлись? Представить страшно, через что прошла эта бедная девочка, когда у нее отняли дитя.       — Она очень страдала, — сказал я. — До сих пор страдает.       Леманн выдержал паузу, безусловно, указывающую на скорбное уважение к незаслуженным страданиям Аделаиды. Я знал: он очень ей сочувствует…       О истории литературы, в том числе русской, Леманн знал очень много. Оно и не удивительно! во-первых, она его увлекала, во-вторых, он занимал пост литературоведа, что предусматривало отслеживание и привнесение на Погост всей русской литературы, выпускаемой в мире живых. Конечно, сей пост он делил и с другими посланниками, но, как мне казалось, был лучшим в своем деле. Он один понимал, что для века обновления, опустившегося на дикую Россию с приходом Петра Великого, требуется время.       — Современные русские авторы пока еще не догнали европейских классиков, — сказал Леманн, когда мы как всегда прогуливались по саду, — но будь уверен: и в России есть талантливые люди. Просто о них пока не знают — многие не интересуются, другие — намеренно предпочитают не узнавать. Да и как узнать, когда многие печатаются анонимно? Некоторые произведения и вовсе выходят в свет с большими исправлениями, подлинники когда-нибудь всплывут, но лишь при наших детях. Если не внуках. Сейчас в России все только начинается, период средневековой системы плавно перетекает, и что самое главное, доверяет общеевропейскому процессу. Мне, как посланнику, необходимо изучать всю литературу — от язвительных сатир, до темных памфлетов попов, стремящихся вернуться к прежней грубости и воистину дурацким нравам, уж извини мне подобную вольность. — Леманн остановился. — А ты, Уотан, как читатель, что выбираешь?       — Вы абсолютно правы, ваше сиятельство, — сказал я, — русская литература только развивается; Василий Кириллович Тредиаковский с его похвальными стихами, вышедшими два года назад, поразили меня. И все-таки одним господином Тредиаковским не пополнишь своего литературного интереса. Я бы даже посмел сказать: голодания.       — Так что же ты в итоге предпочитаешь?       — Я предпочитаю европейских писателей, таких как Джонатан Свифт, Даниэль Дефо, Лопе де Вега, Уильям Шекспир, Мольер, Пьер Корнель, Мигель де Сервантес, Хуан Руис де Аларкон… Также писательниц — насколько вы знаете, я глубоко почитаю Бен Арфу, Джейн Беркер, Арканжелу Таработти. Ее «Il purgatorio delle mal maritate» как нельзя лучше отражает весь тот ужас, через который приходит каждая женщина, собственно говоря, несчастная в браке… — Я тяжело вздохнул, найдя уместным сделать небольшую паузу, прежде чем продолжить: — Однако я с нетерпением жду восшествия русских на литературном поприще. Знаю: многие в России занимаются переводом, и это замечательно. А попы, что ж? Скоро литература в России освободиться от церковного влияния. На направленные против преобразований Великого Петра проповеди Авраамова и Яворского всегда найдется свой проповедник. Вспомните хотя бы ораторскую прозу, которой государственные мужи поддерживали Петра: «Рассуждения» Шафирова, «Правда воли монаршей» Прокоповича…       Леманн весьма удивился моим познаниям в этой области, хотя познания сии не представляли собою ничего сверхъестественного, это знал каждый даже не образованный человек.       — Право, — сказал князь, — у меня скоро не останется ни одного хвалебного словечка, коим бы я мог тебя удостоить.       — Я много времени проводил в библиотеке моего господина милорда Несбитта, в этом нет ничего удивительного, ваше сиятельство.       — Нет-нет, это удивительно! Ты очень умный молодой человек, Уотан. К тому же — талантливый. Не терпится собственными глазами увидеть твои работы — говорят, они бесподобны.       Я смутился. Не люблю, когда меня хвалят. Точнее — не знаю, как на вышеупомянутые восторги реагировать, чтобы и с благодарностями не удариться в крайность, и не обидеть скудной признательностью.       Впрочем, благодарить мне предстояло тогда много.       Лорд пригласил портного и велел ему «пошить такое платье, которое было бы достойно этого юноши».       — Наконец-то снимешь эти старые обноски, — сказал лорд, задев колким взглядом Остхоффа, «обноски» которого висели на мне мешком первые дни после процедуры, но обносками я их вовсе не считал. Меня по-прежнему занимал вопрос их с лордом неприязни друг к другу.       — Вы не знаете, — спросил я Леманна той же ночью, — что не поделили герр Остхофф и лорд? Последний даже не хотел приезжать, хотя герр Остхофф прислали приглашение.       — Остхофф в свое время успел сбежать с Погоста и звал с собою лорда, но тот не согласился покинуть поста — слишком дорожил тем признанием, которым его одаривали в Совете. Остхоффу же необходимо было скрыться.       — Почему?       — Фрида. Как ты знаешь, она обладает могущественным даром; узнай Совет об этом даре, использовал бы ее в собственных целях.       — Она…       — Она провидица.       Это признание зашумело кровью в моих ушах.       — Но ведь Стю тоже провидец!       — Поэтому Остхофф рассчитывал на Муррея, а тот оказался непреклонен — считал великой честью предоставить дитя Совету. Остхофф же был не готов пойти на подобную жертву. Да и кто в здравом уме пожелает отправить своего ребенка на подобную экзекуцию? Не зная отдыха, провидцы горбатятся во благо Совета — это правда. Несладко им приходится, едва ли они ведают, что значит — расслабиться. Оно и неудивительно. Провидцы — вторые люди после глав Совета, естественно, что им приходится много работать.       — Я переживаю о Стю, ваше сиятельство. Подчас мы видимся, я нахожу его в скверном положении: он злоупотребляет… крепкими напитками, бледным стал. А в день нашего отъезда, когда ему разрешили в последний раз встретиться со мною, я увидел на его рукаве пятнышко крови.       — Такова жизнь, — сказал Леманн, положив руку мне на плечо. — Мы не сможем этого изменить. К сожалению.       После мы сменили тему, и уже заговорили о роли посланника в Совете. И пусть я старался поддерживать беседу, сердце было не на месте. Что я мог сделать для Стю? И кто теперь сможет? Его горделивого отца заботило только одно — мнение света и, как оказалось, жажда власти, которая только укрепилась, когда он избавился от Стю. Находясь в почете, как отец провидца, он, безусловно, упивался сим положением. Особенно теперь, когда Стю так «оскорбил» его. Тем не менее, сложись все иначе, лорд бы и тогда не пожалел сына. Это пугало. И отталкивало от него еще сильнее.       Пока Готтард Остхофф являлся для меня единственным человеком на свете, который заслуживал называться отцом. Ничего не существовало для него выше, чем благополучие дочери. Он был не лордом. Он был честным человеком.       Так я думал ровно до того дня, пока случайно не подслушал их разговор с Леманном. Я, как всегда, собирался пригласить князя на вечернюю прогулку, как из столовой до меня донесся громкий шепот Остхоффа:       — …ты еще будешь ставить мне условия, мальчишка?!       Никогда раньше мне не приходилось слышать его таким раздраженным. Обычно, герр Остхофф даже с благородным спокойствием игнорировал колкости лорда, а тут — едва не сорвался на крик.       — Не забывайся, Остхофф, — вторил ему Леманн. — Не я ли приютил тебя с дочерью, чтобы цепкие ручки Совета не отобрали ее у тебя?       — То, что ты задумал, добром не кончится — помяни мое слово!       — По наитию ли светлого дара ты вдруг решил натянуть на себя маску добра и милосердия?       — Не притворяйся, будто не знаешь, что я побывал в самом аду! Двадцать лет — насмарку! Ты не хуже моего знаешь, что я никогда не упивался убийствами невинных жертв, никогда не удовлетворялся их мучениями, и никому не пожелаю подобной участи…       — Уже пожелал. Да и кто тебя осудит? Ты не молодеешь, друг мой, тебе уже нелегко было справляться с проклятьем.       — Я должен рассказать. Должен предупредить, а иначе последствия будут ужасными…       — Твои беспокойства беспочвенны.       — Да кто ты такой, чтобы?..       — Кто я такой? Тебе напомнить?       Остхофф застонал — от досады ли или беспомощности, не смею знать.       — Вот и славно, — продолжил Леманн. — Ты же неглупый человек. Не хочешь, чтобы Совет узнал о даре Фриды, и эту малышку истерзали жестокие старикашки, так называемые, главы. Иной раз, чтобы вызвать видение, они прибегают и к куда более жестокому насилию — нам ли с тобою не знать? Ты слишком любишь ее, чтобы подложить под старого похотливого урода, коим является Семен Петрович. Это страшная цена за богатство и признание, через которую проходят совсем еще несмышлёные провидцы, навроде сына лорда. Думаешь, знай он, что его ждет, согласился бы? Я, конечно, со свечою не стоял и не могу утверждать наверняка, пользуют ли этого малыша, но что-то подсказывает мне, что не злоупотреблял бы он горячительным, если бы это было не так. Ну а ты — не Муррей, слава богу. Понимаешь, что в первую очередь твоя дочь была рождена свободной, а затем уже все остальное. Так сделай ее свободной, и услужи при этом мне.       — Тебе-то с того какой прок?       — М-м-м, звезды удачно сошлись, друг мой, звезды удачно сошлись.       — Эбнер, скажи ему правду, а иначе его постигнет тот же мрак, что и меня. Поглотит и не отпустит. Разве я многого прошу?       — Мы больше не вернемся к этому вопросу, Готтард. Ты уже дал свое согласие. Светлый дар меняет твою истинную суть — придется потрудиться, чтобы он не исказил тебя до неузнаваемости. Или, как и Уотана, мне придется учить тебя справляться с этим состоянием? — Леманн усмехнулся. — Но ты-то уже взрослый, справишься, надеюсь?       — У меня нет выбора.       — Так и молчи, Остхофф, молчи.       То, что я услышал не могло меня не огорчить. О ком они говорили? почему Остхофф оправдывался перед Леманном за свершенные им злодеяния? о чем они договорились? что задумали? Мне всенепременно нужно было все узнать, но я не знал, как к сему вопросу подступиться.       — С герром Остхоффом все в порядке? — спросил я Леманна. — Они выглядят мрачно, почти не выходят из своих покоев. Вчерашнего дня я заходил к ним справиться о их здоровье…       — Да, в последнее время старина Остхофф сам не свой, и на то есть причины. Все из-за проклятия, которым он был обременен долгие годы.       — Проклятие? — Я изобразил удивление. Скорее всего, неестественно.       — Именно, проклятие. Избавившись от него при обмене дарами с тобой, он тревожится, что оно может вернуться обратно.       — Оно нейтрализовалось от обмена дарами?       — Да, с проклятиями такое случается. Так что, — Леманн улыбнулся, — и ты помог герру Остхоффу, Уотан. Неумышленно.       — Наконец все встало на свои места… — задумчиво пробормотал я. — Поэтому он нашел меня тогда… Но почему именно меня?       — Он искал того мага, которому сам сможет протянуть руку помощи. Не хотел, чтобы помощь была односторонней.       — А в чем заключалось проклятие, ваше сиятельство? Что было с герром Остхоффом, если мне дозволено спрашивать?       — Отчего же не дозволено? Разве у нас могут быть друг от друга секреты? — Леманн похлопал меня по ладони. Мы всегда гуляли под руку — если мне становилось дурно, князь помогал мне удержать равновесие. — Проклятие воздействовало на тех людей, которыми старина Остхофф дорожил.       — Как это?       — Проклятию нужны были жертвы, и Остхоффу приходилось убивать ради близких. Я был тому свидетелем. Если Остхофф не совершал убийств, то Фрида заболевала. Остхофф всю жизнь положил на то, чтобы она выросла здоровой и счастливой.       — Она знала о проклятии?       — Конечно, нет. Какая горячо и преданно любящая отца дочь примет такое? А Фрида, сам понимаешь, жить без отца не сможет.       Что правда, то правда — у них была особенная связь, нерушимая и крепкая. Теперь, когда светлый дар перешел к Остхоффу, а темный — спал глубоко внутри меня, я не мог ощущать на себе переживания окружающих меня людей, однако этого и не требовалось, чтобы понять, как сильно Остхоффы любят и дорожат друг другом.       Впрочем, и ради своих родных я бы пошел на любые жертвы.       В этом с Готтардом Остхоффом мы были похожи.       За день до отъезда я слышал горький запах тоски и страха, время от времени сменяющиеся ароматом нетерпения. Три совершенно противоположных чувства, но вполне реальных и присущих всем, кто хотя бы раз возвращался домой и покидал место, которое успело стать значимым и милым сердцу. Усадьба, где я родился заново, где передо мной разверзлись низины Ада и вершины Рая, несмотря на милую, даже трогательную обстановку, навсегда останется в моей памяти проклятием и благословением. Тогда я, правда, не предавался столь глубоким размышлениям и не проводил никаких аналогий — в суете сборов философия просто неуместна и даже неприлична, — к тому же, все мои мысли занимали тревоги и воспоминания болезненной процедуры. Они сводили с ума. Будь я менее восприимчивым, возможно, не боялся бы остаться с этой проблемой наедине.       — Ты справишься, — успокаивала меня Фрида, — ведь знаешь, что нужно делать.       — Вдруг все рухнет, если вас не будет рядом?       — Но ни я, ни кто-либо другой не сможет помочь тебе, Уотан. Только ты сам.       Это-то меня и пугало. Я знал, что не справлюсь.       — Ты слишком не уверен в себе, и даже вообразить не можешь, какую силу скрываешь внутри. Поверь в себя.       — Поверить в себя? — Я горько улыбнулся. Едва не добавил: «Легко сказать».       — В этом мире выживают сильнейшие. Будь сильным. Знаю, — сказала она с нажимом, — ты сможешь.       Я никогда не был сильным. Мой дух уже давно сломили. Сломили сильнейшие. Приобретя здоровье и красоту, я не стал сильным, нет. Счастливым — да. Но не сильным. Я оставался тем же ранимым мальчиком Уотаном, который позволил свершиться всему тому злу, что ожидало его в будущем.       Однако о грустном мы еще поговорить успеем — как никак, сие сочинение составляет большую его часть. Не стоит ли на мгновение отвлечься от бед и взглянуть на день отъезда? Право, он был изумителен!       Закрывая глаза, я вижу, словно это было вчера, освещенные солнцем коляски, слышу нетерпеливое фырканье запряженных в грубые оглобли меринов и назойливое жужжание первых майских комаров. Лорд проклинает все на свете и отмахивается от ненасытных кровопийц, иногда шлепая себя по шее, но так и не убив ни одного. Князь Леманн сдержанно улыбается и время от времени заботливо поправляет на мне новенький кафтан и кружевное жабо, выражая искреннее очарование «столь изысканным внешним видом». Кажется, он даже гордился мной, как гордятся радетельные папаши за своих чад. Чего греха таить, я и сам был от себя в восторге и только и делал, что крутился у зеркала. Отражение демонстрировало фарфоровую куклу в узорчатом желтом кафтанчике с позолоченными пуговицами, кружевными рюшами, атласными кюлотами, подвязанными бантиками шелковыми чулками и вишневого цвета туфлями с железными пряжками.       Новые одежды, безусловно, дополняли торжественность момента. Мне хотелось задержаться в нем как можно дольше. И как можно дольше ловить на себе восхищенные и радостные взгляды. Отныне я не сомневался в том, что напрасно стяжал подобное внимание; заслуженность сего было непреложным доказательством истины. Немного тщеславно, не находите? Однако восемнадцать лет — не тот возраст, когда человек становиться абсолютно взрослым. Тело превосходит разум в росте. Ума в восемнадцать немного, если вы только не родились гением. К тому же — мне подобная претенциозность была вполне простительна. Сделай бедняка богатейшим человеком на свете, он и не такое бы себе позволил. Моя сосредоточенность на собственной внешности являлась нормальной и вполне очевидной. Как-никак, мечта всей жизни воплотилась в жизнь! Тут даже стыдиться нечего. Да и к чему? Все действия, мысли и чувства, испытанные в прошлом, не должны огорчать нас теперь. Тогда мы думали так и по-другому думать не могли. В этом нет ничего дурного.       Попрощавшись с Остхоффами, мы двинусь в путь. Домой. На Погост. В Несбитт.       Когда мы останавливались в придорожных трактирах, я вновь столкнулся с необходимостью ловить на себе заинтересованные взгляды. Первое время по привычке стыдливо тупил глаза в пол и прятался за спиной Аделаиды, тем не менее потом вспоминал, что на меня обращают внимание не потому, что я пугаю или отвращаю. Со мною хотели знакомиться, мне улыбались и подмигивали. Ямщик, на очередной остановке задававший лошадям корму, заметил мою заинтересованность этими великолепными животными и подозвал к себе:       — Иди сюда, сынок, не бойся, они не кусаются!       Всеобщее внимание, направленное не на оскорбления и неприязнь, было мне чуждо. Неловкая застенчивость и робость не позволяли сразу отвечать на вопросы и первым вступать в диалог. Наверное, я казался людям неуклюжим и смешным, когда они заводили со мною беседу. Видели привлекательную наружность и спешили познакомиться, а как только выяснялось, что юноша-то до безобразия неловок, сразу же переключались на князя Леманна или лорда. Даже когда говорили об искусстве, я молчал, боясь неправильно построить предложение или сказать что-то лишнее. Хотя я очень хорошо разбирался в искусстве и боготворил его.       Окружающие тянутся к смелым и интересным людям. Их не интересуют жалкие, мнущиеся и запинающиеся трусишки. Мне предстояло научиться общаться без стеснения, нести себя с легкой гордостью, быть собранным и не бояться людей, от которых раньше я не мог ожидать ничего хорошего.       К слову, о плохом. Без трудностей преодолев путь до портала, вскоре мы добрались и до Несбитта, в котором нас ожидала одна неприятная неожиданность. Перед тем, как с нею столкнуться, мы, конечно же, встретились со Стю. Впервые увидев меня в новом обличии, он не поверил своим глазам. На измождённом сером лице перемежалась целая гамма эмоций — от радости до потрясения, от счастья до болезненного ступора.       — Уотан?! — воскликнул он. — Бог мой, неужто это ты?!       Я крепко обнял его за плечи.       — Ну, дай же на тебя взглянуть! — Стю отстранился и взял меня за руки. — Какой ты милый, какой красивый, Уотан!       — Ах, Стю, я так счастлив!       — И я счастлив видеть тебя здоровым. Как твое самочувствие?       — Все замечательно. Не чувствовать боль — большое облегчение…       — Анели будет в восторге, — сказал Стю с широкой улыбкой. — Сейчас они с крошкой Зельмой спят — потому Татьяна Ильинична не вышла, караулит их денно и нощно. Боже, от тебя просто глаз не отвести!       Я застеснялся. Очевидно, поняв это, Стю поспешил радушно раскланяться с Аделаидой и Леманном и холодно — с лордом.       — Не случилось ли чего в наше отсутствие? — вопросил тот.       — Не беспокойтесь, милорд, — ответил Стю, — в поместье все, как всегда, идет своим чередом, однако…       Он остановился, заложив руки за спину.       — Что случилось?! — едва не вскричал лорд (при госте старался держать себя в руках).       — Господин Шварц здесь, — наконец сказал Стю. — Приехал всенижайше испросить у вашей милости «немножко наличных ассигнаций», как он сам выразился. Я, разумеется, ему ничего не дал без вашего позволения. Как только, говорю, милорд прибудет, обсудите сей вопрос с ним.       — Вы ничего не давали ему из собственных средств?       — Помилуйте! Я притворился, что все еще живу на ваш счет. Господин Шварц не просыхает, откуда ему знать, что отныне я служу Совету?       — Вы приняли разумное решение, Стюард. Проводите-ка меня к этому негодяю!       — Господин Шварц ожидает вас в гостиной.       Как только наша скромная процессия двинулась к поместью, Леманн коснулся моих пальцев. Я вздрогнул.       — На тебе лица нет, — шепнул он мне. — Не бойся, никто не даст тебя в обиду.       — Ах, что вы, ваше сиятельство? Поверьте: этот человек меня не тронет.       — Можешь не ходить, — сказала Аделаида, — пока лорд его не выставит. Прогуляйтесь пока с князем Леманном в саду.       — Не волнуйся, сестричка. Мне не терпеться поцеловать племянниц и встретиться с Татьяной Ильиничной и доктором Ланном, в гостиную я не пойду.       Аделаида кивнула.       Но до гостиной идти и не пришлось. Отец ожидал в холле.       Выйдя вперед, он протянул ко мне руки:       — Уотан? Это, правда, ты, сынок?..