Я отступил на шаг назад.
— Простите. Я вас не знаю.
Если бы водянистые глаза отца, заметно сдавшего за эти мучительные семь лет, были музыкой, то заиграли бы плавной секвенцией отчаяния, после чего разбились бы на тысячи осколков искреннего непонимания и боли. Дрожащие руки, все еще протянутые ко мне, так и не нашли объятия.
— Уотан, о чем ты говоришь? — пролепетал он севшим голосом. — Я — твой отец… Они прятали тебя от меня… прятали все это время!
Тем не менее ни одному отцу тогда был нанесен сокрушительной силы удар. Не знаю, откуда я нашел в себе силы стоять тогда перед ним. Говорить с ним. В грудь словно впилось лезвие кинжала, уязвимость приковала к месту. Я чувствовал себя обнаженным. Мне даже стало холодно.
— У меня нет отца, герр Шварц. Вы меня с кем-то спутали.
Отец выглядел таким растерянным и жалким, что я едва не сдался. Зачем обошелся так жестоко с глупым стариком, очевидно ничего не поминающим? И словно читая мои мысли, он выпалил:
— Аделаида, зачем он так?..
— Мой отец предал меня, — продолжал я, несмотря на стыд, преждевременной вуалью опустившийся на все мое ожесточенное и обиженное существо. — Он отверг меня и позволил толпе зевак издеваться над моим телом и душой. У меня нет отца, герр Шварц, а у вас — нет сына.
Отец предпринял очередную попытку дотянуться до меня, однако я спрятался за спиной князя Леманна. Я не простил его, хотя знал, что должен. Высказав все, что копил долгие годы в оскорбленном сердце, не почувствовал облегчения. Напротив — бремя вины, словно кузнечные меха, раздувало в моей душе пламя. Я уподобился отцу — человеку, не знающему жалости. И это убивало. Хотелось засунуть два пальца в рот и вынуть из себя эту дрянь. Тогда я всецело осознал: бессмысленные оскорбления, которые дошли до его ушей, но не дошли до пустого пропитого разума, никогда не будут услышаны.
Леманн подтолкнул меня к лестнице, ведущей на второй этаж. Пока Стю, лорд и Аделаида пытались сдержать отца, горничная проводила нас наверх. Не помню, как мы оказались в моих покоях, но помню другое — жгучую, пронзающую насквозь агонию, еще не успевшую оформиться в сознательное чувство.
— Уотан? — Леманн озабоченно заглянул мне в глаза.
— Этот человек… он…
— Отвернуться от него — твое право.
— Я бы не хотел этого… всего этого. Не хочу ненавидеть его… — Я сглотнул подступившие к горлу слезы. — Ах, за что?
— Иди сюда. — Князь Леманн прижал меня к своей груди. — Все будет хорошо. Не расстраивайся из-за этого.
— Ваше сиятельство, вы так добры ко мне… — прошептал я ему в рукав. — Вы не обязаны…
— Теперь ты мой питомец. И мне совсем не в тягость помогать тебе преодолевать трудности. — Он взял меня за плечи. — Мы забудем этого человека и не будем о нем вспоминать, хорошо? Если хочешь, весь день просидим в этих покоях, упишем все закуски и сладости, которые нам принесет хорошенькая горничная миссис Ричард, а к наступлению ночи — разопьем бутылку безупречной чистоты венгерского самогона или водки. Однако на твоем месте я бы все-таки спустился и отомстил этому подонку. А потом, конечно же, всю ночь напролет провел в хорошей компании горячительного.
Я улыбнулся и стер с лица слезы.
— Я уже отомстил ему, но чего добился? Месть, как я думал, не освободила меня, ваше сиятельство.
— Будет лучше, — сказал князь, — если вы оба забудете о том, что было в прошлом, и больше никогда не станете встречаться, как думаешь?
— Не знаю… Раньше я думал, что простил его, но встретив вновь… оказался недостаточно великодушен, чтобы протянуть к нему руки и встретить с распростертыми объятиями. Это говорит о моем малодушии? Теперь вы считаете меня жестоким человеком, ваше сиятельство?
Леманн ухмыльнулся. Он смотрел на меня, как на ребенка, едва что-то смыслящего в жизни.
— Если бы самая девственная доброта и кристальное милосердие вдруг решили воплотиться в человеческим обличие, то всенепременно выбрали бы тебя, Уотан. Раньше мне никогда не приходилось встречать такого удивительного человечка, как ты. — Он нежно потрепал меня за щеку. — Забудь об этом недостойном человеке. Покажи лучше свои работы. Я истомился в ожидании, когда смогу их увидеть.
Пусть князь и пытался отвлечь меня от мыслей об отце, я все же не смог сопротивляться оным. Разумеется, не посмел пренебречь обыкновенными фигурами вежливости и делал вид, что мне уже все равно, да что толку? Чувство вины оказалось настолько сильным, что, во-первых, князь Леманн его
почувствовал, во-вторых, я физически ощущал на себе его удушье.
«Мать ты уже потерял, — нашептывала совесть. — Все-таки герр Шварц, хотя и является последним и презреннейшим негодяем, завсегда был и по-прежнему остается единственным твоим родителем. Неужто сможешь ты отвергнуть его теперь, когда он сам протянул к тебе руки? Правильно ли это? По-христиански ли? Разве захочешь ты жить с сим грехом и всю оставшуюся жизнь влачить его за собою?» Несмотря на всю мою тогдашнюю несмышленость, я прислушался к старомодному гласу совести. Понял, что не смогу жить с этим камнем на сердце. При любом удобном случае он будет тормозить меня и точить мою душу, не давая возможность жить свободно и счастливо. Кто постиг абсолютное счастье с обидой, водруженной на плечи?
Поэтому после этого длинного и слегка утомительного дня — встречи с племянницами, предстать перед которыми и смело расцеловать обеих в щечки теперь не представляло для меня никаких преград; с Татьяной Ильиничной, которая громко ахнула и не менее звучно обрадовалась невероятным изменениям в моем облике и туалете; с доктором Ланном, поразившимся невероятным способностям Готтарда Остхоффа; после долгожданного ужина, — я дождался наступления ночи. К слову, никто так и не заговорил об отце. Все нарочно избегали сей темы, словно боясь лишний раз всколыхнуть мои чувства. Знали бы они, что я собирался сделать…
Выйдя из покоев, я остановил в коридоре слугу.
— Пожалуйста, проводите меня к герру Шварцу.
Он поклонился и как никогда любезно проводил меня в нужную комнату. Прежде слуги, особенно молодые парни и девицы, либо боялись меня, либо делали вид, что не замечают, чтобы, не дай бог, я не обратился к ним за какой-нибудь просьбой. В ту ночь обходительность юного слуги была мне лестна, сейчас — горька.
Я несмело постучался в дверь и, не дожидаясь приглашения, заглянул внутрь. Застав отца не спящим, почувствовал несвоевременный ком в горле. Он сидел на краю кровати, низко опустив голову вниз и свесив руки. Поза сдавшегося, растратившего все свое богатство, нареченного «дураком», заблудшего в вечных погрешностях и по собственной глупости проигравшего в игре под названием Жизнь человека.
Но все еще человека.
«Хотел бы ты оказаться на его месте? — спросил себя я. — Хотел бы в конце остаться в абсолютном одиночестве? Хотел бы быть отвергнутым всеми и не понимающим почему?» Я никогда не был один. Если от меня и отворачивались, все меркло на фоне всеобъемлющей любви Аделаиды.
— Герр Шварц? — шепнул я. — Разрешите?
Как только отец услышал мой голос, тотчас де встрепенулся и вскочил с постели.
— Уотан!
На сей раз мне негде было спрятаться от его объятий, да и не за чем. Отстранившись, отец взял меня за руки.
— Словно сама Меррон стоит передо мной! Присаживайся же, сынок, присаживайся!
Приняв приглашение, я опустился на край кровати. Отец — рядом.
— Почему вы так поступили со мной? — спросил я. — Почему не любили?
— Я всегда любил тебя, Уотан. И ждал. Я знал, что однажды ты найдешь меня.
— Я всегда был рядом с вами, однако вы отвергли мою любовь. Ведь я — тот самый горбун, герр Шварц. Тот, кого вы так ненавидели. Уверен, явись я к вам в прежнем своем обличии, вы бы и на шаг меня к себе не подпустили…
Но отец продолжал бестолково улыбаться.
— Теперь ты вернулся ко мне… — сказал он с таким теплом и облегчением, нежно поглаживая меня по руке, что все слепые чаяния о здравости его ума меня окончательно покинули. — Наконец-то вернулся…
Он меня не слышал. И уже никогда не услышит.
Вид плачущего одутловатого старика, который раньше казался мне высоким и властным, предстал передо мною в диаметрально противоположном свете. Это был потерянный старик, заслуживающий лишь жалости и заботы.
Я взял его за дряхлые щеки, наклонил голову вниз и засвидетельствовал прощение поцелуем на лбу. Ком, казалось, разросшийся в горле до размеров Вселенной, раздирал его изнутри. Слезы брызнули из глаз, не давая возможности сдержаться.
— Я вернулся, отец, — улыбнувшись, сказал ему я. — Теперь я всегда буду рядом с вами.
— Сыночек мой…
Сначала мне было больно. Затем — я освободился, ведь все сделал правильно.
В ту ночь я навсегда простил его.
Мы пробыли вместе до рассвета. Я даже смог привыкнуть к устойчивому запаху перегара, заполонившего комнату. И это при том, что окно было распахнуто настежь. В какой-то момент я даже было забеспокоился, что опьянел от сего тошнотворного «аромата», лишь по прошествии нескольких часов понял, что смертельно устал. Премного обязан тому долгому и изнурительному пути, также — сильнейшему эмоциональному потрясению, похожему на звук выстрела: после нажатия на курок и удару кремня по кресалу — оглушающему и смертоносному, затем — пугающе тихому и спокойному.
Что ж, усталость не стала преградой для беседы, о которой я мечтал всю сознательную жизнь. Рассказывая отцу о своем увлечении живописью, я чувствовал себя самым счастливым человеком на свете. Отец любит меня, разговаривает со мной, увлеченно слушает и не перебивает, потому что почти все время плачет и повторяет слова Аделаиды о моей абсолютной схожести с матерью — как внешней, так и внутренней.
— Мне придется оставить вас на некоторое время, — сказал я перед уходом, — но обещаю — вскоре вернусь.
Отец вцепился в мою руку.
— Я не отпущу тебя! Мы же только воссоединились!
— Не волнуйтесь, я буду навещать вас.
— Лорд выставит меня…
— Я попрошу его позаботиться о вас. Если вы дадите мне обещание больше не пить. Ждите меня, но едва ли я захочу встретиться вновь, если обнаружу вас в непотребном состоянии. Обещаете не пить?
— Обещаю! Мне самому надоела такая жизнь. А теперь, когда ты появился, я заживу по-новому. Я сделаю так, чтобы ты гордился мною…
Я улыбнулся.
— И я обещаю радовать вас.
— Но где же ты был все это время, Уотан? Где пропадал?
Отведя взгляд, я постарался снова не увязнуть в топкой почве слез.
— Хворал. Очень серьезно.
— Хвала Господу, сейчас ты уже здоров?
— Как никогда.
— Я буду молиться о твоем здоровье, сынок. Жизнь в приходе многому меня научила.
Уверив отца в том, что я покидаю его лишь на ночь и не уеду, не попрощавшись, отправился восвояси. Вот только не успел закрыть за собою дверь, как натолкнулся в коридоре на Стю.
— Уотан, что ты здесь делаешь? — Он покосился на дверь покоев отца. — Ты…
— Что?..
— Зачем ты ходил к нему? — Стю заговорщически оглянулся по сторонам и заговорил тише: — Ты что, убил его?
Я хихикнул. Да, действительно забавно.
— Как можно? Он же мой отец, Стю…
— И
это ты называешь отцом?
— Я простил его. Нет смысла держать обиду на тронувшегося умом старика.
— То, что он сделал с тобой, не подлежит прощению!
— Это уже не он, Стю. Он остался в прошлом. — Я выдержал паузу, предоставляя ему возможность переварить сию ошеломляющую новость, прежде чем заговорил вновь: — А ты почему не спишь?
Стю было растерялся, очевидно, решив сначала придумать какую-нибудь недостоверную байку о болезненных ночных бдениях, однако вскоре вспомнил, что мне можно доверять. В искусстве уловок и обмана он был более чем неумел.
— Только что покинул покои Аделаиды, — выдохнул Стю, как мне показалось, с некоей нотою смущенности и вины. Будто оправдывался.
— Все в порядке? — решил на всякий случай спросить я. — Вас никто не видел?
— Не волнуйся, мы были осторожны.
— Слава богу. — Я тоже выдохнул. Но — с облегчением. — Мне нужно с тобою поговорить. Дело серьезное.
Стю насторожился.
— Что случилось?
— Пройдем в мои покои?
Уже там я выложил ему все свои опасения, касаемые его службы в Совете. Рассказав все, что услышал в тот день от Леманна, спросил:
— Это правда?
— Конечно, нет. — Стю покачал головой и даже ухмыльнулся, что указывало на абсолютное и непреложное доказательство истины. Ни одна мышца на лице не дрогнула. — Я не позволю никому дать себя в обиду, Уотан. Со мною в Совете считаются. Не забывай: я — провидец, в моих руках — власть.
— Почему тогда ты так часто пьешь?
— У меня отняли любимую, Уотан. И кто? Родной отец! Неужто сие причиной не является? И это самая мучительная боль. Что может быть хуже?
— Откуда тогда взялась кровь? Я видел ее у тебя на рукаве в день нашего отъезда в мир живых.
— Ты же знаешь о моих кровотечениях из носа во время видений. Теперь я вижу их гораздо чаще, чем раньше — отныне они не приходят, когда им вздумается, их необходимо
вызывать. Этот процесс требует времени и усилий. Иногда боли. Но не той, о которой говорил князь Леманн. Никто и пальцем меня тронуть не посмеет, а уж тем более — посягнуть на мою честь. Какой стыд!
— Ах, слава богу, — сказал я. — Однако… в винном чаду теряется облик человеческий. Обещай не пить, ни то превратишься в нашего отца. Я только что взял с него те же посулы. Но в его честность я мало верю, тогда как в твою…
— Обещаю. — Стю улыбнулся и похлопал меня по руке.
— А как, — осторожно спросил я, — продвигается подготовка к побегу? Или ты уже передумал сбегать?
— Никогда. Подготовка в процессе.
— О, какое счастье!
— Не проходит и дня, чтобы я не думал об этом.
— Теперь я уже не тот немощный горбун, Стю, я помогу тебе во всем! Только попроси!
— Я не сомневаюсь в твоей поддержке, мой друг. Никогда не сомневался.
Вы заметили, что я так и не почтил вниманием старину Клеменса? Не думайте, что я забыл о нем. Просто со всей этой эмоциональной круговертью было не до него. Да и что у него могло измениться? Французская болезнь прогрессировала, по словам доктора Ланна, «причинное место все в крупных шанкрах, а нос — еще чуть-чуть и провалится». Это рассказал мне Стю. Пренебрегая докторской тайной, Ланн докладывал обо всем лорду (конечно же, по его просьбе), а тот в свою очередь не мог не поведать о сей печали всем остальным. Но думаю, Клеменсу уже было все равно. Он по-прежнему потворствовал ипохондрии, впрочем, имеющей основания.
— Лишившись присутствия духа, — сказал я Леманну, — мастер Клеменс сам загнал себя в капкан. Как некогда этим злоупотреблял я.
Все еще потрясенный моим ночным подвигом князь не переставал удивляться и впредь.
— Быть может, — сказал он, — не пойдешь к нему? К чему бередить его рану? Увидев тебя обновленным, он, скажу я тебе, не обрадуется. Однако ежели желаешь его позлить за все прошлые злодеяния, идея неплохая.
— И в мыслях не было.
Леманн недобро ухмыльнулся.
— Правда! — Я положил руку на сердце. — Теперь, когда мы поменялись местами, мне ничего не остается, как поддержать его, ваше сиятельство. Это будет правильно. Я хочу, чтобы он знал, что всегда может положиться на меня. Что я понимаю и уважаю его чувства. Его боль.
— Что ж? ступай. Но я бы на твоем месте этого не делал.
— В любом случае, перед отъездом я не могу не навестить его — дурно получится.
— Ты чрезвычайно добр к тем, кто того вовсе не заслуживает. Так нельзя.
— Так мне велит совесть.
— Нужно и к разуму прислушиваться. С такими людьми, как Клеменс, не стоит быть таким подобострастным. Где же твоя гордость, милый Уотан?
Я опустил глаза долу. Ответить мне было нечего. Последние несколько недель мои чувства танцевали в диком произволе, волнующими гармониями билось в груди сердце. Как мог ранимый мальчик противиться сей бешеной пляске? Начав новую жизнь, я был решителен оставить в прошлой все маеты, обиды и печали. В какой-то степени благодаря появлению отца. Если бы не он, я бы никогда не переступил порог комнаты Клеменса.
— Мастер Клеменс?
Не успел я приблизиться к его постели, как меня задушил смрад киновари; на фоне терпкости оного запах непромытого тела я даже сперва и не различил. Только когда подошел ближе.
Клеменс лишь на мгновение отнял голову от подушки — в темноте плотно занавешенных окон блеснули налитые кровью глаза. Увидев меня, он опустил голову обратно и отвернулся.
— Пришел поглумиться надо мной? — прошипел он вполголоса. — Уходи…
— Я никогда не стану глумиться над болью, потому что знаю, что это такое.
— Пошел прочь! — Клеменс метнул в меня подушку. — Убирайся! Убирайся вон!
Тогда-то я и увидел его лицо — изуродованные глубокими язвами губы, покрытый сочащейся сукровицей нос, почти лысая голова…
— Мастер Клеменс… Если вы попросите меня поднести вам кубок воды, я сделаю это. Если попросите быть рядом — останусь. У меня нет злых намерений.
Снова отвернувшись, он прошептал слабым голосом:
— Уходи. Это то, чего я прошу.
Развернувшись было, чтобы уйти, я остановился.
— Ну нет! Сколько ты уже здесь лежишь без дела? Хватит!
— Я не просил тебя о помощи. Оставь меня.
— Клеменс…
— Я сказал: оставь.
Почему мне до сих было не наплевать на него, спросите вы? «Быть может, — отвечу я, — потому что он был моей первой любовью?». К сожалению, не продлившейся долго. Как и красота Клеменса — оказавшаяся короче жизненного цикла мотылька.
Жаль.
Поскольку Совет отпустил Стю слишком мало времени на пребывание с семьей, и ему необходимо было как можно скорее вернуться к своим обязанностям, мы попрощались вечером. Утром — они с Анели должны были уехать. Я взял малышку на руки и целовал ее пухлые щечки до тех пор, пока она не расхохоталась.
— Я буду скучать по тебе, моя девочка, — последний раз прижав Анели к себе, я передал ее в руки Стю. — Особенно по твоему звонкому смеху. Ты же знаешь, дядюшка Уотан любит тебе всем сердцем.
Она недоверчиво посмотрела на меня, затем пролепетала на своем непонятном детском языке, что я — не дядюшка Уотан, хотя голос такой же. Стю рассмеялся.
— Дядюшка болел, Анели, но теперь он вылечился.
— Папочка, — спросила она, — а дядюшка больше не будет плакать?
— Конечно, не будет.
— А он плакал, потому что ему было больно в спинке?
Стю перевел на меня неловкий, виноватый взгляд: она, мол, еще ребенок. И почему он решил, что я этого не понимаю, и тем более — обижаюсь на ее слова? Знаю: все хотели, чтобы я как можно скорее забыл о болезни, но я никогда этого не забуду. К тому же тогда, когда еще вчера моя согбенная фигура бродила тенью рядом с ними.
— Да, крошка, — сказал я с улыбкой. — Отныне мне уже не больно. Видишь: я поправился. Теперь мы можем с тобою бегать и играть. Правда, здорово?
Малышку ободрили эти слова, правда, она так и не забыла, что дядюшка когда-то болел. При встрече всегда с тревогою спрашивала, не вырастит ли горб снова? После чего проверяла мою спину, щупала ее своими крошечными пальчиками и, как истинный доктор, с самым серьезным видом выносила вот такое суждение: «Пока ничего нет, но я буду за вами наблюдать!» Что ж, Анели была единственным доктором, в компетенции которого я никогда не сомневался.
— Позаботьтесь об Уотане, господин Леманн, — сказал Стю, положив руку на плечо князя. — Доверяю его вам.
Леманн поклонился.
— Благодарю за столь высокую честь, ваше высокосвятейшество. Ваша вера — наивысшая награда для…
— Не стоит, — резко оборвал его Стю. — Мы не в Совете.
Тем же вечером он претворил сию маленькую истину в жизнь.
Когда все разбрелись по своим покоям, а мы с князем Леманном задержались в гостиной, до нас донесся такой силы грохот, что в рамах зазвенели стекла. Переглянувшись, мы незамедлительно ринулись наверх. На лестнице нас догнал управляющий, недовольно причитая себе под нос: «Ну что там опять?» Несмотря на то, что этот брюзга никогда не смущался высказывать свои чувства искренне, в тот момент я был полностью с ним согласен. Едва ли в Несбитте сохранялось спокойствие, когда приезжал Стю.
— Не имею сомнений, — ворчал он, — звуки из кабинета моего господина!
— Этого еще не хватало! — ахнул я. — Господи, защити Стю!..
Но то, что предстало нашему взору, не ожидал никто.
Набившиеся в кабинет слуги оттаскивали разъяренного Стю от скрючившегося на полу лорда.
— Никогда больше не смей прикасаться ко мне! — кричал Стю, что есть мочи. — Ты меня слышишь?! Не смей!
— Остановитесь, ваше высокосвятейшество, — бегал вокруг него камердинер лорда, — молю: остановитесь!
— А ты — никогда не приближайся ко мне, гнилая мерзкая собака!
Стю взял оторопевшего камердинера за грудки и с силою вжал в стену.
— Попадись мне только — не пожалею, разорву тебя на мелкие кусочки! Да кто ты такой, чтобы следить за мною?! Кто такой, чтобы докладывать о моих делах?! Хочешь, чтобы я стер тебе память и сделал ничтожной куклой в руках Совета?! Да будет так — попадись только!
Доктор Ланн, вбежавший в кабинет позже, чем следовало, кинулся к лорду. Физиономия его враз стала серой, что показалось бы совершенно противоестественным в сложившейся ситуации — ведь еще за ужином Ланн, раскрасневшийся от выпитого бренди, был так разморен и весел! Отрезвел он, однако, быстро.
Освободив чудом не задохнувшегося камердинера, Стю направился к выходу из кабинета. Даже не удостоив отца взглядом.
— Мы уезжаем! — провозгласил он во всеуслышание, спускаясь на первый этаж. — Сейчас же! Прикажите разбудить дочь, я не останусь здесь! не останусь!
Леманн, кажется, единственный, кому не смог бы тогда изменить голос, спросил:
— Что случилось, ваше высокосвятейшество?
Стю остановился.
— Что случилось?! Случилось то, что моему терпению пришел конец! Ноги моей здесь больше не будет!
— Что он сказал тебе?.. — спросил я.
Да, как я и предполагал, мой голосок был попросту не услышан.
Леманн взял Стю за плечо.
— Успокойтесь, возьмите себя в руки. Пройдемте в гостиную?
— Я не задержусь здесь более не на секунду!
—
Стюард!
Мы обернулись, увидев на лестнице Аделаиду. Подобрав многослойные юбки платья, она спустилась вниз.
— Что произошло?..
— Ваш муж решил поучить меня, миледи, — ответил Стю. — Излюбленным образом. Милорд забыл, что значит быть человеком. И не знал, как видно, что я уже не тот восемнадцатилетний юнец, которого дозволялось чуть чт
о избивать до полусмерти!
— Что ты с ним сделал?
— Ответил.
— Стю, ты не можешь уехать, — сказал я. — На дорогах ночью опасно. Не рискуй здоровьем своим и дочери.
— Ничего не случится. А если останусь — точно произойдет непоправимое. Отпустите меня. И извините за сию позорную сцену. — Он окинул изнуренным взглядом всех разом. — Сегодня скверный день.
Никто более не стал его останавливать. Когда лакеи и служанки собрались, сонную Анели вынесли из покоев Аделаиды, и она успела незаметно поцеловать дочь в щеку, Стю незамедлительно покинул Несбитт.
Мы же были вынуждены оправиться обратно наверх, к лорду, и узнать вердикт доктора Ланна — сломанное бедро. Каждый из нас теперь был вынужден сидеть у изголовья его постели и сочувствовать его боли. Да и как иначе, ведь старик страдал. Правда, добиться от лорда, что произошло между ними со Стю, было невозможно. Он и слышать о нем не желал.
Лишь перед нашим с князем Леманном отъездом я получим письмо, в котором Стю рассказал все, как было:
«Милый Уотан,
Не имел возможности поделиться с тобою событиями того злосчастного дня, подчас мы навсегда перечеркнули с лордом наши когда-то родственные отношения. Они и без того были уже давно разорваны, однако в тот день все пришло к бесспорному и окончательному апофеозу. Должно быть, тебе и самому не терпеться узнать, от чего теперь лорд прикован к постели. Возможно, его вероломное и ядовитое существо уже успело очернить меня в ваших глазах, однако правда на моей стороне — знаю, ты поверишь мне, мой дорогой друг. Во всяком случае, надеюсь на это.
Как ты знаешь, после нашего прощания, лорд попросил меня проследовать за ним в его кабинет — я решил, старик образумился и хочет выразить мне благодарность за тщательное ведение дел в связи с его отсутствием, или, в конце концов, одарить скромной, но приятной толикой отеческой заботы, — однако он в самой грубой и неприличной форме обличил меня в том, что я снова нашел путь к покоям Аделаиды. «Какая наглость! — сказал он мне. — Как видно, в твоей голове настолько пусто, что она просто-напросто не может усмирить возмутительного жара в известном месте!» Его камердинер, эта ничтожная бестия, видел, как я вхожу той ночью к Аделаиде. Лорд не убоялся осквернить память дражайшей моей матушки и назвал меня сукиным сыном. Тем он хотел оскорбить не ее, но меня, и все-таки я сдержался, ответив, что искренно люблю Аделаиду, а она — меня, потому и вожделеет встреч, хотя бы кратковременных. На что лорд с пренебрежением ответил: «Ерунда!» Меня так возмутило это его упрямство и неверие в нашу любовь, что я решил перейти в наступление и язвительно заметил, что хотя бы могу ее ублажить, в отличие от вас, мол, дражайший лорд. Вы, как знать, уже давно импотент? Так и сказал. Прошу прощения, милый Уотан, мне приходится посвящать тебя во столь интимные и недостойные твоих чистых глаз речи, однако правда есть правда! Я был бы мерзавцем, если бы скрыл ее от тебя — от моего лучшего друга. На это лорд поднял было руку, но встретил мой крепкий удар. Не знаю, как так вышло, но он перелетел через стол. Не жду твоего одобрения, но взываю к пониманию. То, что я сказал, конечно, истина, но не должно было ехидно слететь с моих уст — говорить так о своей любимой недостойно мужчины. Отныне не проходит дня, чтобы я не раскаивался в том, что выставил наши с Аделаидой секреты на обозрение этого негодяя. Тогда я едва не убил его — только этим и оправдываю сии слова…
Постараюсь навестить тебя осенью, ежели позволит Совет. В ожидании ответа от тебя также — постараюсь не сгореть в пламени вины. Да, после того, что я сделал, мне совестно и перед лордом — я вовсе не хотел, чтобы он столь серьезно пострадал. Как он сейчас себя чувствует? Передай ему, что я сожалею о содеянном, но не сожалею о сказанном.
Искренне твой
Стюард».
— Метко, — ухмыльнулся Леманн. — А его высокосвятейшество не промах!
— Запал у Стю короткий, — сказал я, от волнения свернув письмо в трубочку. — Лорд должен был это предусмотреть, но не кидаться на сына, словно неразумное животное, да простит мне Господь подобные уподобления.
— Что ж, свое он во всяком случае получил — вот уже неделю стонет от боли и донимает слуг пустяковыми приказами. Признаться, мне уже становится тошно от звона его колокольчика.
— Не знаю, как оставлю Аделаиду здесь совсем одну…
— Она будет не одна. С нею Татьяна Ильинична и доктор Ланн. А по опытному мнению последнего, лорд подымиться на ноги спустя какие-то полгода.
— Перелом бедра во столь почтенном возрасте может скверно сказаться на его состоянии.
— Брось, он довольно крепкий мужчина!
Я поджал губу.
— Он старик, ваше сиятельство, и боюсь, не справиться с сим испытанием, коим сам послужил виною. Но… будем воздавать молитвы Господу, чтобы он скорее поправился.
— Будем.
— Аделаиде так нелегко сейчас, ей нужна моя поддержка…
— Успокойся, она все понимает. В конце концов, ты уезжаешь со мною не из порожней досужести, но потому, что тебе предстоит потрудиться. В какой-то степени это твой долг и перед семьей — подчинить себе темный дар. Иначе у Аделаиды совсем не останется поддержки.
Я извинился перед князем за то, что посмел допустить мысль о задержке, ведь у него тоже была семья — дома его ждала жена. К тому же — обязанности. Совет не давал разрешения ни одному посланнику потакать праздности без их на то разрешения. Посланники и провидцы даже веселиться смели, когда Совет считал это необходимым.
