Шесть смертей Уотана Шварца

Я не стал показывать Аделаиде письмо Стю, оно бы вряд ли ее обрадовало. Бедняжке и без того досталось — лорд не желал ни видеть ее, ни слышать ее голоса. Можете вообразить, даже имя ее оскорбляло его слух! Думаю, если бы лорд смог подняться на ноги, обязательно поколотил бы Аделаиду. Отныне он стал еще ворчливее, чем был. Только и делал, что отчитывал тех, кого не приговорили к неустанному отлеживанию боков. Я не смел судить его, ведь когда вы прикованы к постели, весь мир — такой живой, стремительно несущийся вперед — в одночасье становиться вашим врагом.       — С тобой не было подобных изменений, — отрезала Аделаида, — когда болезнь вынуждала тебя сохранять постельный режим. Ты всю жизнь достойно сносил боль, не стеня и не рыдая, и уж конечно — не кидался в слуг подносами! Видел, как досталось бедному Димитрию? Доктору Ланну пришлось зашивать ему бровь. Скажи на милость: что за недостойное поведение? Скоро начнут ходить слухи о том, что лорд сошел с ума. Вместо того, чтобы услаждать душу молитвами о выздоровлении, он сетует на скорую кончину, и во всем винит меня… — Аделаида изможденно вздохнула. — «Господь отвратил от тебя Свои священные взоры, — говорит, — гнусная змея». Да, Уотан, я — не дурочка и прекрасно понимаю: он узнал, что мы со Стю вновь были вместе. Не стоило тебе скрывать от меня то письмо.       — Аделаида…       — Не надо невинно округлять глазки, Уотан. Не будем больше возвращаться к сему вопросу.       — Скажи только: ты злишься на Стю?       — Как я могу? Человек, которого я люблю, никогда не станет объектом моей злости. Всякое в жизни случается. Уверена: Стю и сам не ожидал, что так получится. А лорд… — Она поджала губу. — Получил по заслугам. Вот она: цена за растление молодой девушки.       Отныне ее чувства мне не передавались, однако этого и не потребовалось, чтобы увидеть, с какой болью и обидою она жила все это время. Я взял ее за руки.       — Не представляю, как оставлю вас здесь одних, — сказал с глубокой виною. — И отец, и лорд, и Клеменс… Да Несбитт превратился в настоящий лазарет!       — Наша с тобою разлука — вынужденная. С этим ничего не сделаешь. Ступай с Богом, милый брат, — Аделаида сжала мои ладони, — и не забывай молиться. Господь да не оставит нас.       Этими же словами сестра проводила меня в день отъезда. Мы никак не могли расстаться; я, конечно же, расчувствовался, ведь никогда не покидал ее на столь длительное время. Как это — жить вдали от нее? Не делиться с нею переживаниями, не видеть каждый день ее лика, не получать ее благословения? «Да что в этом такого? — скажите вы. — С сестрами все расстаются, не собираешься же ты жить с нею под одной крышею всю жизнь». О нет! Не от сестры уезжал я тогда, но от матери. Между прочим, с которой намеревался прожить всю оставшуюся. Откуда же мне было знать, что жизнь вдруг перевернется с ног на голову? Я оказался не готов к свободе, о которой мечтал.       Так что прошло немало времени, прежде чем я окончательно успокоился и принял ней непреложный фатум. «Так надо», — повторял себе. На середине пути даже перестал лить слезы. И пусть внутри меня все еще агонизировал страх, что я попросту не справлюсь с самостоятельной жизнью, экипаж с каждой минутой гнал нас прочь, прочь от Петербурга.       — Я заметил, — сказал князь Леманн в дороге, — что ты несколько скован в мужском обществе, зато — чувствуешь себя свободно в женском. Почему?       — Ответ на поверхности, ваше сиятельство. Раньше, до преображения, меня воспринимали всерьез лишь женщины. Ну, как всерьез? После того, как узнавали поближе. Но знакомясь, проявляли вежливость, не хотели обидеть. Общение с дамами представляется мне… безопасным. Господа же почти всегда избегали меня, за исключением Стю; как только он увидел меня, ничтоже сумняшеся принял. Что же до женщин, то, как я уже сказал, им не чуждо понимание, во многих вопросах они куда более гибки, чем мужчины… Не стану спорить — они меня жалели, как жалеют всех, кто выглядит несчастным, ведь у женщин сострадательные души и большие открытые сердца.       — Им просто позволительно сострадать.       — Вы абсолютно правы, никто не станет осуждать женщину, проявляющую нежную заботу к страждущему. Мужчинам же необходимо казаться серьезным, сохранять собственное достоинство. Возиться с инвалидами — явно не по их чести. Да и… с женщинами мне есть что обсудить. С мужчинами — иначе. Я не силен в политике, а они только о ней и говорят. Все, что я знаю о Совете и Погосте в целом — самые заурядные вещи.       — Но ведь мужчины говорили тогда и об искусстве. Ты знаешь о нем очень многое. Почему ты промолчал?       — Женщины иначе оценивают наши слова. Даже если в беседе я бываю неуклюж или… если позволите так выразиться, провинциально грубоват, они не станут насмехаться, тогда как мужчины…       Леманн сощурил глаза и, откинувшись на спинку сидения, сказал:       — Ты слегка предвзят к мужчинам.       — Извините, если дал повод для подобных предположений, — сказал я, почувствовав горячий прилив вины. — Я просто… немного боюсь их осуждения.       — Как такое возможно, когда сам являешься мужчиной, Уотан? — Леманн не сдержал ухмылки. — Я, как твой друг и наставник, обязан помочь тебе одним весьма ценным советом: общаться необходимо со всеми. Ты же не хочешь попасть в нелицеприятную ситуацию, навроде вызова на дуэль, правда? Послушай: если нас окружают одни только дамы, то врагов мужского пола станет не меньше. Не забывай, ты уже не тот, кем был раньше. Ревнивцы пойдут на страшные вещи, чтобы убрать тебя с дороги. Твои бесхитростность и наивность могут сыграть с тобою злую шутку. Будь осторожен.       Меня так обеспокоили его слова, что с горячего доселе лица сошел весь румянец. Казалось, мы едем прямиком в гиену огненную, где каждый мужчина захочет растоптать меня и бросить на съедение волкам!       — Обещаю сделать все возможное, — тем не менее сказал я, — чтобы овладеть навыками общения с представителями обоих полов в равной степени.       Очевидно, уловив истинные мои чувства, Леманн смягчился:       — Со мной ведь ты чувствуешь себя в безопасности?       — Безусловно, ваше сиятельство, ведь вы не станете смеяться надо мною, если я скажу какую-нибудь глупость. Я полностью доверяю вам.       — Выходит, не все мужчины такие уж страшные?       И тут я был вынужден согласиться. Тогда я многого не понимал и судил исключительно по собственному жизненному опыту.       — Мужчины, — осмелился продолжить я, — желая самоутвердиться, часто обесценивают достоинства женщин. Называют их — не убоюсь в вашем присутствии произнести сие недостойное слово, — шлюхами, и присовокупляют им те качества, которые они вовсе не заслуживают. Решают за них, управляют ими, подавляют их волю… А ведь все мы приходим в сей мир свободными. Ни одно живое существо не заслуживает порабощения. И я не хочу быть таким мужчиной! Я хочу быть другом женщины, слиться с нею в едином симбиозе и подставить свое плечо. Нет плохой женщины, есть дурное общество, привыкшее считать женщину глупым и слабым существом.       — Твое стремление к защите женских прав похвально, дорогой Уотан. Но советую особенно об этом не распространяться. Современное общество пока не готово принять тот факт, что женщина равна с мужчиною.       — Да мужчинам это просто удобно!       Меня завсегда так воспаляла эта тема, что я позволил себе неприлично перейти на повышенные тона.       — Однако и ты слегка несправедлив к женщинам, Уотан, — сказал Леманн. — Видишь ли… Подожди, — он поднял руку, чтобы прервать уже рвущийся из меня поток негодования, — я вижу, как ты возмущен, но позволь мне кончить. Ты привык считать женщин агнцами божьими. Но ежели считаешь, что женщины заслуживают одинаковых с мужчинами прав, почему исключаешь, что и женщины могут испытывать чувства, принятые считаться в обществе исконно мужскими?       Я глубоко вздохнул.       — У чувств нет пола. Есть как коварные мужчины, так и женщины. Тоже самое и с добродетелью, да с каким угодно другим чувством! Я понимаю и вовсе не исключаю этого. Но я знаю больше хороших женщин, чем мужчин.       — И то, что таких мужчин, как ты, великое меньшинство, неоспоримая правда. Что ж? — Леманн потянулся, что в пределах тесной кареты оказалось весьма проблематично. — Сия тема меня слегка утомила. Да и тебе не помешало бы успокоиться. Ты никогда не был в Москве. Думается мне, она тебя впечатлит.       И он оказался абсолютно прав.       По сравнению с Петербургом, Москва предстала предо мною сонмищем несообразности и грязи. Нет, она вовсе не была грязна — еще при Петре Великом борьба с нечистотами велась внушительная и результативная, сохранилась она таковой и после его смерти, — но что-то в облике «златоглавой» меня отталкивало. По сей причине мне даже не хотелось лишний раз покидать экипажа. Лишь спустя года я определил, что на самом деле вызывало во мне тогда столь не преувеличенную оторопь. У русских (что в мире живых, что — на Погосте) имеется совершенно уникальная особенность — пялиться на пришельцев с таким обжигающим презрением и исступленной обидою, словно мы — из той же крови и плоти — не являемся людьми. Впрочем, многие в России и Великого государя считали антихристом. Что же говорить о нас, якобы выдающих себя за Мессию? Вам не кажется это несправедливым? Ведь я — такой же христианин, однако моя вера русскими попиралась, тогда как я их веру обязан был всенепременно уважать. Но вернемся же к городу.       «Ежели разрушить сии косые терема, — думал я, украдкою лицезря из окошка всю эту неприютную московскую серость, — вычиститься дух дикости и невежества, и, даст Бог, Москва преобразиться». Здесь были и каменные строения, но большую часть занимали деревянные, которые мне не нравились. Удивитесь ли вы, если я скажу, что еще больше было православных храмов? Да в таком количестве, словно каждому жителю присуждалась своя собственная церковь, если не две. Но как же быть нам, иностранцам? где молиться? куда отходить к обедне? кто нас исповедует?       — Ты лютеранин? — спросил меня Леманн.       — Да, ваше сиятельство.       — Не беспокойся, кирхи и в Москве есть. Если захочешь, тебя отвезут в наш приход в любое время. Пастор у нас добрый.       Не вдохновившись видами окрестностей бывшей столицы, по крайней мере я продал глаза русской природе. Она у них великолепная. Берясь за сие жизнеописание, я даже предварительно уверил себя в том, что при всем желании не смогу описать удивительных русских юдолей без обращения к чувствам, кои они вызвали в моей душе. Из наиболее ярких — уют. В какой-то момент мне показалось, что я дома. В пестрых березовых опушках хотелось раствориться, слиться с лесною тишиною воедино, отдать ей все свое вдохновение и позволить навсегда поглотить в пароксизме наивысшей одержимости. Она стала моим Эдемом, который я и по сей день пытаюсь изобразить на холсте. Представьте, каким кощунством для меня оказалось то, что русские даже не попытались этого сделать. Живя в подобном тепле, согревающим душу, умудрились не увидеть его, да что «увидеть» — извратить своими убогими деревянными лачугами и церквами!       — Я слышал, — сказал мне Леманн, — как ты общался с русскими слугами в Несбитте. Считаю необходимым похвалить тебя за почти безупречное произношение.       — Благодарю, ваше сиятельство. Находясь с русскими бок о бок, невольно перенимаешь их замысловатые фигуры речи.       — Да, приезжим это бывает нелегко.       — Вы говорите на русском совсем без акцента. Как вы сумели овладеть языком?       Леманн рассмеялся.       — Я ведь родился в Москве, в Немецкой слободе. Откуда взяться акценту, подчас с младых ногтей слышишь русскую речь, да к тому же — имеешь два имени сразу, одно из которых — русское? Нас ведь так и величают — русский немец, русский шотландец, русский еще бог знает кто…       Здесь князя величали Александром Рудольфовичем Леманном. Я не мог не знать его русского имени, ведь задолго до нашей встречи слышал о его заслугах перед Советом. В колдовском сообществе Леманна ценили за проницательный ум, наблюдательность и прозорливость, а также — умение извлекать из экспедиций не только прямое свое назначение, за что, собственно, он и снискал себе княжеский титул. Начинал Леманн, как и все мигранты, с низших офицерских чинов. О нем говорили, как о самом талантливом маге столетия. Словно и самого дьявола Леманн способен обвести вокруг пальца. Поэтому озноб всякий раз пробегал по моей спине, когда я осознавал, в чьи руки попал. Какая мне выпала высокая честь!       Когда я находился в совсем небольших помещениях или узких коридорах, то чувствовал себя неуязвимым. Представший передо мною мир — с его необъятными просторами, — оказался головокружительно велик. Всякий раз оказываясь на открытом пространстве, мне казалось, что я упаду в обморок — земля норовила вот-вот уйти из-под ног. Тогда в поисках опоры я хватался за руку князя, и он успокаивал меня.       Без Аделаиды был страшен каждый вздох.       Останавливаясь в придорожных харчевнях, я долго присматривался к еде, прежде чем съесть хоть ложку, искал в постели потенциальных клопов и прислушивался к организму, как к отдельному от меня существу: не тошнит ли его, не болит ли у него где? Мне все время чудилось, что я задыхаюсь — горло сжималось в трубочку и я начинал глубоко и усиленно дышать, паникуя и тем самым вызывая головокружения. Конца не было сим приступам!       Да, я превратился в совершенного и невыносимого параноика, всюду меня обязательно подстерегала какая-нибудь опасность. И даже полсотни драбантов князя не могли успокоить воспалившихся нервов. Быть на стороже, вне всяких сомнений, хорошо, в моем случае еще и вполне разумно — все-таки восемнадцать лет заключения, словно витающие в воздухе миазмы, проникают глубоко внутрь и не повинуются законам разума, проще говоря — оставляют свой отпечаток; но все мои переживания были пустыми. Ничего плохого не случилось — путь из Петербурга в Москву оказался спокойным. Спустя долгие девять дней мы без проволочек добрались до поместья князя Леманна.       Все в нем — от мраморной кладки до муслиновых занавесок — дышало зажиточной роскошью, пышной бравадой и каким-то щегольским шиком. Излишек, безусловно, было не счесть, однако первое впечатление — неописуемый восторг. Ощущение полного и бесконтрольного зависания в реальности. Я не мог налюбоваться сим произведением искусства. И сирый бродяга, потерявший всякую надежду на светлое чувство, нашел бы в сих балюстрадах, высоких, инкрустированных золотом, оконных рамах и лепнине отдохновение. А какими угодьями владел князь Леманн! Его дворец раскинулся на внушительной территории — и флигеля для прислуги, и благоухающие сады, и необъятной величины парк с фонтанами, статуями, беседками и лабиринтами живой изгороди… И это не считая поместий, коими Леманн владел также в Новгородском, Тверском и Олонецком уездах.       Однако дороже всей торжественности, всех баснословных украшений и дворцовых долов для Леманна была его жена — княгиня Александра Андреевна Леманн. Тоже немка, но очевидно не «русская», так как акцент выдавал в ней «чистокровную» представительницу германской нации. Как я это понял? У нас был почти одинаковый акцент, да и князь ласково говорил о ней «моя Шеннон». Ах, эти влюбленные взоры, эти нежные слова приветствия и едва сдерживаемое приличие — казалось, Шеннон вот-вот броситься к мужу в объятия.       Пока он представлял меня ей, я не без восхищения изучал ее прелестное молодое лицо и золотистые локоны с рыжеватым отливом. Заметил я и в ее взгляде пытливое изучение.       — Ваш покорный слуга, — сказал я, отвесив княгине учтивый поклон.       — Добро пожаловать, герр Шварц, — сказала она. — Для вас уже выделили покои. Я чаю, вам сии придутся по душе.       Ну, в этом я не сомневался. Покои действительно были великолепными. Впрочем, как и все здесь. Обитые штофом стены, большая двуместная кровать с полупрозрачным пологом, шелковые одеяла, зеркало в позолоченной раме, ковры с затейливыми турецкими узорами, бархатные шторы, подвешенные сутажным шнурком, трельяж на туалетном столике и бюро. У меня даже была собственная умывальная, которой я не преминул сию же минуту воспользоваться. Меня крайней смущали грязь и неприятные запахи, кои начало источать мое тело уже на третий день поездки. Раньше ничего подобного не случалось, потому что я почти не двигался — откуда взять поту? Теперь же — не мог отмыться от характерных амбре. Вот она — цена совершенства.       И взросления.       До ужина я успел осмотреться и в очередной подивиться фешенебельности дворца. На каждом шагу меня встречало нечто удивительно дорогое и изысканное.       Князь Леманн сам учинил мне экскурсию, ему доставляло большое удовольствие хвастаться владениями. Не смею судить его за то. Как я и предполагал, во дворце имелась изрядная библиотека — да и как могло быть иначе, когда Леманн являлся литературоведом? В его коллекции насчитывалось свыше двадцати тысяч книг.       — Можешь приходить сюда в любое время, — сказал Леманн. — Можешь даже читать вслух, это приводит в восторг моих любимцев.       Я непонимающе уставился на князя.       — Любимцев?       Он ухмыльнулся — разумеется, мол, как я мог не рассказать о них раньше? Леманн провел меня вглубь библиотеки, где рядом с камином располагалось два кресла, а на полках напротив — делили с фолиантами выгодные места стекляные аквариумы.       Да только я остался стоять на месте, едва мой взгляд выхватил из полумрака темные тельца тарантулов! Насекомые, а уж тем более столь огромные, черные и волосатые, всегда вызывали во мне неприятные чувства. Казалось, они, проникающие взором множества глаз в самую душу, знали о сокровенных страхах каждого. Уверен: выпусти их наружу, поползли бы прямиком в мою сторону. И смотреть на них — испытание, поэтому я тотчас же отвернулся.       — Боишься паучка? — Леманн в очередной раз ухмыльнулся. Но на сей раз — с насмешливой снисходительностью.       — Нет, ваше сиятельство. Они мне просто неприятны.       — Не значит ли это, что ты больше ни за что не войдешь в библиотеку?       — О, ну что вы? Зайду, но, ежели позволите, не глядя на пауков…       — Да разве тебя к тому принуждают?       — Я не хотел вас обидеть…       — Честно высказывать свое мнение — это правильно. Даже если оно не совпадает с моим, это твое мнение. Всегда будь честен. Особенно со мной.       Благодаря наличию в библиотеке сей живности, первые впечатления о ее совершенстве испарились. Как можно чувствовать себя комфортно, если пауки могут в любой момент выползти из своей стеклянной тюрьмы? А чтение — все-таки процесс приятный, тихий, коим хочется насладиться, но не озираться всякий раз на аквариумы.       Поэтому я никогда не задерживался здесь больше пары минут. Брал книгу и уносил в свои покои. А жаль. Библиотека была чудесной.       Леманн нанял мне учителей. Один из них должен был заняться «шлифовкой моих манер и выточить из негранёного куска деревенщины истинного джентльмена». Другой — учитель фехтования и верховой езды в одном лице, третий — танцмейстер. Вот уже несколько недель мы дожидались его из экспедиции. Он тоже был посланником.       Что же до двух первых, то оба они не были магами, и оказались чрезвычайно требовательными. Учитель «хороших манер» — старый и уже обрюзгший господин Пётр Абрамович Карпов, то и дело бичевал меня тростью по спине, словно упряжную лошадь. Для чего столь радикальные меры? Чтобы я не горбился. Остальное во мне не задевало почтенных чувств Карпова настолько, чтобы неистовствовать с тростью. Он даже хвалил меня за «завидную обходительность», но журил за излишнюю скромность:       — Вы словно несмышленый робкий мальчишка, расправьте же плечи, несите достоинство с благородной гордостью! Отсутствие натянутости, искренняя приветливость и непринуждённое, уважительное поведение — они вознесут вас к светскому пьедесталу! Смазливая же внешность без огранки приведут лишь к низинам общества. Ну же, постарайтесь скинуть с себя селянские замашки!       Как бы там ни было, я был польщен высоким мнением сего пожилого господина. Но не польщен появившимся на спине синяками. Впрочем, оные появлялись теперь и в других местах. Все потому, что уроки фехтования и верховой езды проходили в бешеном ритме. Я страшно забоялся лошадей, так как едва не свернул себе шею, когда в очередной раз свалился с широченной спины резвого рысака. Шпага тоже в моих руках держалась на добром слове. Господин Эванс не знал устали, и так меня вымучивал на своих уроках, что вечером я едва добирался до постели.       Что ж, по крайней мере учителя отвлекали меня от ложных болей, которые изредка воспалял разум. Все потому, что я никак не хотел отпускать прошлое. Оно, как застойная вода в запруде, продолжало гнить во мне. И только рачение о моем душевном равновесии окружающих не позволяло утонуть в нем целиком.       Мы сблизились с Шеннон. Она оказалось весьма радушной и заботливой хозяйкой. Приглашая меня на прогулки и полдничные чаепития в сад, обязательно рассказывала какие-нибудь занимательные истории из жизни. С отягчённой скорбью вспоминала Шеннон о родной Германии.       — Там прошла почти вся моя жизнь, Мюнхену я отдала свое сердце. А вы, герр Шварц, никогда не скучали по дому на сих неприютных чужеземных местах?       — Понимаю вашу печаль, однако же нет, не скучал. Для меня дом там, где родные.       И все в подобном духе. Как вы уже поняли, говорили мы о таких посредственных вещах, что и дальше приводить их здесь было бы по меньшей мере скучно, по большей — неуместно.       То ли дело горничные. С ними мне не приходилось играть роль мастистого низкопоклонника. С Шеннон я не чувствовал себя вполне комфортно, потому что хотел произвести на нее положительное впечатление. Кто она, а кто — я! А вот с девушками я чувствовал себя так хорошо, что, невзирая на усталость от нескончаемых избиений тростью и уроков фехтования, мог до самого рассвета болтать с ними о том о сем. Впрочем, и мои товарки были не против провести со мною время. Сначала с осторожностью отнеслись ко столь привлекательному юноше, проявляющему интерес к молодым девушкам, но как только узнали поближе — поняли, что я совсем не тот, кем кажусь, — и сами прибегали на ночные посиделки. Так, мы, словно старые перечницы, сплетничали, кто с кем амурничает в перерывах между работой. Одна из девушек — черноволосая Евдоша — являлась камеристкой княгини и все про всех знала.       — Застала сегодня толстую Марфу за поцелуями со здоровяком Ванькой, — в одну из таких ночей рассказывала она. — А ведь на прошлой неделе он целовался с другой горничной!       — Ну и бабник же этот Ванька, — буркнул я. — А видели, как щипает девушек? Словно невоспитанная образина! Разве это достойно поведения настоящего джентльмена?       — А ты, дружочек, умеешь целоваться? — вдруг спросила меня Саша.       Я стушевался, потому что ни то, что целоваться, даже думать об этом себе запретил!       — Можем научить, — подхватила Евдоша и, не дожидаясь разрешения, прильнула к моим губам. Я ответил на поцелуй, но был скован и неуклюж. Повторяя все в точности, что делала Евдоша, боялся ударить перед нею в грязь лицом.       — Неплохо для первого раза, — похвалила она, отстраняясь. Даже по-дружески хлопнула меня по плечу: молодец, мол, не оконфузился!       — А мне можно попробовать? — спросила Аннушка, придвигаясь ближе. — Интересно, как целуется наш скромник!       Разрешил я поцеловать себя и Аннушке и Саше. Вроде бы, никто не обиделся. К слову, на большее девушки не рассчитывали. Да и я — тоже. Все-таки мы были друзьями, и рушить сию связь ни в коем случае не хотели. А поцелуи те все единогласно сочли дурачеством, и больше так никогда не делали.       Князь Леманн часто устраивал во дворце ассамблеи. Да такие пышные, неприлично затягивающиеся по несколько дней, что у меня каждый раз после них стучала голова (даже компресс с уксусом не помогал). Не привыкший ко столь длительному пребыванию в бомонде, я старался быть со всеми любезным и много улыбался — мышцы лица потом болели до тошноты. Иногда на вечерах было скучно: мужчины играли в фараон, женщины — прогуливались по саду.       Больше всего меня очаровывали танцы, я мог часами наблюдать изящные поклоны, мягкие па и легкость, с какой дамы и господа двигались по зале. Извините мне столь банальное сравнение, словно лебеди на неподвижной глади озера. В такие минуты я очень жалел, что мой танцмейстер задерживается в экспедиции…       В тот роковой вечер, я думал о нем, и боялся, что он тоже станет надо мною измываться, как и другие учителя. Поверьте на слово: тычками в спину я уже был сыт по горло.       Получив разрешение князя немного отдохнуть, я поднялся было в свои покои, когда услышал из соседних комнат какие-то натужные пыхтения. В коридоре никого не было, поэтому я позволил себе нагнуться и заглянуть в дверную скважину.       И то, что я увидел, стало концом моей наивной духовной целомудренности. Вид совокупляющейся пары осквернил неискушенные взоры того желторотого мальчика, который всю жизнь представлял соитие делом нежным: скромные поцелуи, невесомые прикосновения и возвышенные признания в любви.       Что же случилось со мною, когда я увидел сей процесс столь неистовым и жарким? Думаете, топнул ногой и обиделся на мир за «неправильные» сладострастия? Нет. Я продолжил созерцать открывшуюся мне сцену, жадно поглощать взглядом каждое движение здоровяка Ваньки, что всякий раз кланялся мне в анфиладах дворца, и горничной Марфы, о которой так любили сплетничали мои товарки.       Любовные услады этих двоих заставили меня густо раскраснеться, ощутить тяжесть в голове и прилив собственного возбуждения. Мне было необходимо сейчас же покинуть сие злополучное место, но я смотрел и смотрел. Поджарый Ванька с загорелыми плечами приковал к себе мой легковерный юный взгляд… Я представил себя на его месте.       И от сих мыслей мне стало не по себе. Вдруг все, что предстало перед глазами, в одночасье сделалось странным, неправильным. Как если бы во время трапезы у меня отняли яблочный сок и заменили мочой.       Мне не хотелось представлять себя над ней. Но хотелось представлять — под ним.       Наконец, запершись в своих покоях, я попытался привести и мысли и чувства в порядок. Правда, из этого ничего не вышло. Лишь предавшись «пагубному пороку», чтобы хоть немного успокоить разгоряченное тело и затуманенный похотью разум, расплакался.       «Во что ты превратился? — спрашивал себя. — Как мог так низко пасть?» Нет, за малакию я и раньше проклинал себя последними словами, а затем — молил у Господа прощения, это было привычным делом, повторяющимся снова и снова. За интерес к мужчинам — делал тоже самое, но никогда раньше не приходил ко столь вещественному осознанию сей истины.       И не хотел этого так сильно.       — Это пройдет, — уверял себя я, держась за голову двумя руками и раскачиваясь из стороны в сторону, — это пройдет, это пройдет…       Верно, в тот момент я был больше похож на умалишенного, чем считал себя на самом деле. Представьте, насколько отчаялся, если, выходя из покоев, стараясь сохранить хороший цвет лица, был полон решимости сейчас же отыскать князя Леманна, чтобы завтра он позволил мне посетить приход. «Причастие спасет твою грешную душу, — думал я, спускаясь по лестнице, — Господь поможет, Он тебя не оставит…»       И тут, увлеченный сими пустыми раздумьями, столкнулся с совсем еще маленькой девочкой. На вид крохе было не больше пяти.       — Ты потерялась, малышка? — спросил ее на русском я, присев перед нею на одно колено. — Где твои родители?       Девочка растерянно смотрела то на меня, то себе под ноги. На круглом личике отразилось недоверие.       — Папенька был на галерее, — наконец ответила девочка на французском, — но я его потеряла.       — А кто твой папенька? — спросил я также на французском. — Мы обязательно его отыщем, скажи только: как его зовут? Где ты видела его в последний раз?       Девочка чуть отстранилась и покачала головкой:       — Папенька не разрешает мне разговаривать с чужими.       Я улыбнулся.       — Это правильно. Но я искренно хочу тебе помочь.       — И говорит, чтобы я не доверяла тем, кто говорит, что хочет помочь. Я сама его найду.       — Твой папенька мудрый человек, однако теперь я не могу отпустить тебя одну. Разве отпускают детей бродить одних по такому большому дворцу? Клянусь честью — я твой друг. Проводи меня до галереи и мы вместе поищем твоего папеньку, хорошо?       Немного подумав и оглядевшись по сторонам, девочка решила, что мне можно доверять и подала ручку. Маленькую и липкую.       — Как тебя зовут? — спускаясь по лестнице, спросил у нее я.       — Мэриан.       — Какое чудесное имя.       — Благодарю. — Девочка стеснительно улыбнулась и остановилась, чтобы присесть в книксене. — А вас? Вы — граф?       Я хохотнул.       — Ну что ты? Какой же из меня граф?       — Ну, вы безупречно выглядите, месье. Так выглядят только графы. Мой дедушка тоже граф.       — Правда? Верно, быть внучкой графа — большая удача?       Девочка пожала плечиками.       — Я его совсем не знаю… — неуверенно ответила она. — Мы с папенькой уехали от него, когда я только-только родилась. Но у нас есть его портрет, который папенька хранит на чердаке. Дедушка весьма серьезный граф и одежды у него красивые. А на каждом пальце — по перстню. Мне нравится их разглядывать. Один перстень алый, как кровь. Правда, папеньке они почему-то не нравятся. Он вообще не носит никаких перстней. Он говорит, они мешают ему играть на фортепиано. Но я в это не очень верю. Скорее всего, папенька не хочет повесить портрет дедушки в гостиной, потому что ему просто не нравятся его перстни.       Я не знал, что ответить. Что говорят в таких случаях? Очевидно, что отношения между ее отцом и дедом накаленные. И чтобы хоть как-то продолжить беседу, я отвлек внимание Мэриан на украшения дворца. Особенно ее впечатлили картины в отделанных сусальным золотом рамах.       — Я тоже люблю рисовать, — сказала Мэриан. — Когда я вырасту, стану посланницей и буду перерисовать картины известных художников. Так папенька мне сказал.       — Ах, какая славная новость! Так значит, ты обладаешь даром?       — Да. Как папенька. Вы тоже посланник?       — Нет, детка.       — Вы — не маг?       — Не маг. Был раньше, но теперь у меня нет дара.       Мэриан снова одарила меня недоверчивым взглядом.       — Разве дар пропадает? — спросила она. Честно, я думал, она поразиться, но, кажется, эта малышка была не из впечатлительных.       — В определенных обстоятельствах. Не бойся, — я подмигнул ей, — у тебя не пропадет.       — А как вы его потеряли?       — Отдал в обмен на кое-что.       — М-м… — протянула Мэриан. — А на что? Это того стоило?       — Вне всех сомнений, — ответил я, понизив голос. Думал, это придаст моменту загадочности, но вышло из ряда вон дурно. — Если ты пообещаешь никому не рассказывать, я открою тебе сей секрет.       — Можете быть уверены: я никому не скажу! Кроме папеньки, конечно же.       — И даже папеньке.       — Но я все папеньке рассказываю. Скрывать что-то от родителей — нехорошо. Да вы не волнуйтесь, папенька — самый честный человек на свете. Он тоже никому не предаст ваш секрет.       Я еще немного поколебался, подразнил ее, но все-таки сказал:       — Я отдал дар в обмен на здоровье.       — А чем вы болели? У меня иногда поднимается жар, когда я простужаюсь. Тогда папенька кладет мне на лоб холодную мокрую тряпку — она такая гадкая, как слизняк. Но ничего не сделаешь — папенька говорит, так надо. Он может не спать целую ночь, чтобы следить за мной. Не знаю, как он это делает? Разве можно не спать всю ночь? А еще — в прошлом году я сломала пальчик. — Мэриан вытянула ручку наверх и показала мне указательный палец. — Папенька кормил меня с ложки, хотя я уже давно умею есть сама. Он очень переживал.       — Ах, какое несчастье! — сказал я. — Твой папенька тебя очень любит.       — Да, — довольно протянула Мэриан. — Я тоже очень люблю папеньку. Он учит меня играть на фортепиано, но у меня пока скверно получается. Папенька никогда меня за это не ругает, говорить: «Получится позже». А вы знаете, что он сам сочиняет песни?       — Надо же! Нужно иметь большой талант, чтобы сочинять песни самому.       — Да. Мой папенька очень талантливый музыкант. Он говорит, что у каждого человека есть к чему-то свой талант. Вот чем вам нравится заниматься?       Ответить я не успел, так как, миновав второй этаж, и уже спустившись на первый, мы услышали:       — Мэриан!       Сию же секунду выпустив мою руку, малышка ринулась вперед — прямиком в объятия отца.       — Пресвятая Дева! — воскликнул тот, подхватив ее на руки. — Как я перепугался! Ты заставила папеньку понервничать. Больше никогда не убегай, хорошо?       — Я не убегала, папенька, честно-честно. Я вас потеряла… Думала, вы поднялись наверх, но и там не нашла…       — Ничего, моя милая девочка, я — рядом.       Мне никак не удавалось разглядеть его лицо. Все потому, что он стоял на свету, загораживая его широкой спиной. Зато я разглядел темные вьющиеся локоны и тонкие аристократические усики.       — Этот добрый месье помогал мне искать вас, — сказала Мэриан, указывая на меня пальчиком. — Правда, правда! Даже поклялся честью.       — О, благодарю вас, любезный, — сказал мужчина, — премного обязан!       — Ах, — ответил я, пожав плечами, — да ведь я не сделал ничего, заслуживающего столь высокого признания, месье.       Он неловко улыбнулся и промолчал. Очевидно, решил, что я провинциал. Поэтому я был решительно настроен убедить его в противном:       — Ваша дочь — настоящее чудо. Ее сообразительность — безусловно, ваша заслуга. Никогда не доверяй чужакам, милая…       И это оказалось еще хуже предыдущего.       К счастью, сию критически нелепую ситуацию спас князь Леманн.       — Уотан, вот ты где!       — Ваше сиятельство. Вы искали меня?       Спускаясь со второго этажа, князь раскланялся с рачительным отцом Мэриан:       — Добро пожаловать, месье! Не ожидал, что вы ответите на приглашение, но возлагал на се великие надежды. Вы достаточно отдохнули с дороги?       — Благодарю, вполне.       — Позвольте представить вам моего нового ученика — Уотана Шварца. Вы, как я вижу, успели познакомиться?       — Ваш покорный слуга, господин Шварц, — улыбнулся мужчина, отвесив мне изящный поклон.       Я тоже поклонился в ответ. Но не так изящно.       — Уотан, — сказал князь. — Позволь же мне представить тебе твоего учителя по музыке и танцам — Шарль Пьер Бланш, виконт де Дюруа. Его милость, как ты уже знаешь, занимает пост музыковеда среди посланников, и любезно согласился преподавать тебе.       Сердце застучало в висках.       Казалось, оно еще никогда не билось с такой оглушительной, подавляющей силою.       Я смотрел на виконта, узнавая знакомые черты, проклиная себя за то, что не узнал раньше…       Шарль Пьер Бланш, виконт де Дюруа…       Весь тот день пронесся перед моими глазами. Словно это было вчера. Словно я все тот же горбун, а он — все тот же мой спаситель. Точнее — это так и было. Но я уже был не тем…       Тогда я подумал: «Лучше бы нам никогда больше не свидеться…» Даже успел прогневить Бога за эту судьбоносную встречу. За очередную Его насмешку над моей жалкой жизнью.       Ах, как же сильно я ошибался!