Шесть смертей Уотана Шварца

Виконт возмужал. От нежной юности не осталось и следа. Черты лица заострились, но не стали жесткими. Волосы, кои мой спаситель по-прежнему предпочитал не прятать под париком — клянусь, это было бы настоящим преступлением, — больше не выглядели по-ребячески растрепанными, но лежали на плечах и спине аккуратными локонами. Он заметно выделялся среди господ: даже самые сиятельные особы не смогли бы посоперничать с ним в истинно тонкой французской дотошности к мелочам. Снискавший всеобщую симпатию виконт, однако, не задавался, но выглядел приветливо и добродушно. Кажется, не было такого человека во дворце, кто бы не восхищался им и его прелестной дочерью.       Долгие годы виконт и виконтесса де Дюруа являлись для меня едва ли не эфемерными, божественными существами. Я привык испытывать к ним священный пиетет. А когда один из кумиров вновь оказался рядом, чувствовал себя колодой, в которую воткнули топор. Мне бы броситься виконту в ноги да приняться целовать самый паркет, по которому ступали его благословенные ноги, но я стоял перед ним как истукан. Словно кол проглотил. На все вопросы давал исчерпывающие ответы: «да», «нет». Самому от себя было тошно. Поэтому я принялся неуклюже исправляться: мямлить о погоде, изысканных украшениях дворца и всякой прочей ерунде, о которой обычно говорят, когда нечего сказать. Как вы поняли, беседа не клеилась. Но виконта это не оскорбило — он и сам чувствовал себя неловко.       «Быть может, — размышлял я, — считает себя виноватым в том, что потерял дочь? Думает, что я его за то осуждаю?» Честно? И в мыслях не было. Я, как никто другой, знал, какими дети бывают неугомонными.       К счастью, в тот вечер виконт раньше приличного откланялся с сиятельной четой Леманнов, сославшись на усталость дочери. И пусть малышка Мэриан не выглядела уставшей, безропотно согласилась с волею отца.       — Кажется, — сказал мне князь Леманн после вечера, — ты был слегка растерян в обществе виконта де Дюруа? Твой образ действий несколько удивил меня. Почитаю сие неуместным. Виконт добрейшей души человек. Верно, и мухи не обидит, даже если та помешает его сну и станет бестолково биться о стекло в ночной час.       Тогда мне пришлось рассказать Леманну все, что произошло между нами в тот злосчастный день.       — Судьба сыграла с нами злую шутку, — кончив, сказал я, утирая слезы.       — Немыслимо… — Князь Леманн нахмурился. Он смотрел куда-то в сторону и качал головой. — Мне очень жаль, что тебе наново пришлось вспоминать сию сцену. Если бы я знал…       — Ну что вы, ваше сиятельство? Вы и не представляете, какую милость мне оказали, позволив виконту де Дюруа преподавать мне. Ведь я снова смогу отблагодарить их с женою, что не оставили меня умирать в тот день. Я желал этого долгие годы. К слову, почему они не явились вместе? Не сразила ли виконтессу в пути болезнь, не приведи боже?       Леманн выдержал паузу, прежде чем сказать:       — Виконтесса умерла, Уотан.       — Что?..       — Элоиза де Дюруа покинула сей бренный мир еще пять лет назад. Она была прелестной молодой женщиной. Помню, все горячо обсуждали их помолвку, говорили, что де Дюруа сорвал солидный куш. Да, — Леманн улыбнулся, — Элоиза была не такой, как все. В ней чувствовался этот дух бунтарства, который приводит тебя в женщинах в восторг. Виконт был ею очарован.       — Что с нею случилось?       — Умерла при родах. И не просто умерла.       — Что вы хотите сказать?       — Она умерла здесь, на землях Погоста.       Я неприлично громко ахнул:       — Господь, не приведи! Ах, какое несчастье!       Леманн похлопал меня по плечу, словно Элоиза была моей женой и это я тяжело переживал ее утрату.       — Виконт до сих пор никого не принимает в свое сердце. Кроме дочери, разумеется. Она единственное его утешение.       — Но что он делает здесь, в России? Судя по тому, что рассказала мне сегодня малышка, они так и не нашли общего языка с отцом.       — Граф де Дюруа угнетал сына, унижал перед братьями, умалял в глазах местного Совета. Сам видел, что он устроил, когда виконт за тебя вступился.       — Где же остальные его сыновья?       — Рядом с ним. Насколько я помню, из всех сыновей, а у графа их семь, один Шарль не подчинялся ему, не роптал и не терпел его жестокость. Два человека с сильными волевыми характерами не смогли ужиться вместе — вот и все. К слову, у графа всегда был вспыльчивый характер. В молодости он едва оправдался перед Советом за устроенную им же дуэль. Совету пришлось его помиловать, так как лишаться посланника они были явно не намерены.       — Очевидно, соперником графа был не маг?       — Именно. К тому же — совсем не относящийся к колдовскому сообществу человек. Рядовой солдат.       — Это ужасно…       — Это — политика, Уотан. — Леманн тяжело вздохнул. — Ну что ж? Уже поздно. Тебе следует отдохнуть. И не болтай полночи с девушками, ни то о вас начнут ходить дурные слухи.       — Они — мои верные подруги, ваше сиятельство. Да я бы и не позволил себе никакого непотребства… — Тут я осекся, вспоминая о том, что натворил после горячей сцены любви Марфы и Ваньки. И что позволил себе представлять…       Впрочем, князь Леманн не стал меня пытать, но разрешил завтра же посетить приход.       Горькие воспоминания, потрясение от встречи с виконтом и история о несчастной Элоизе целиком поглотили меня. Всю ночь я проворочался в постели, не зная, на какой бок улечься, чтобы мысли не вились вокруг одного и того же.       Во сне я снова был горбуном, снова повстречался с Шарлем и Элоизой. Они пытались понять, стоит ли мне помогать, ведь я волшебным образом стал здоровым и красивым.       — Так ты нас обманывал, — сказал виконт. — Ты вовсе не инвалид, тебе не нужна помощь.       Я молил их о прощении, оправдывался и рыдал от беспомощности. Но они меня не слушали. Они отвернулись от меня.       Проснулся я с тяжелым дыханием и весь в поту.       — Я вас не обманывал! — выкрикнул, поймав встревоженный взгляд князя. Он стоял над моей пастелью. В халате и ночном колпаке.       — Уотан? — Леманн присел на край кровати и прикоснулся к моему лицу. — С тобою все в порядке? Ты весь горишь.       — Ваше сиятельство…       — Бог мой, да у тебя жар. Необходимо сейчас же вызвать лекаря!       В горле пересохло, голову — словно налили свинцом. Сердце выбивало до того громкую дробь, что отдавалось в висках. От осознания болезни — возможно, смертельной, — меня взяла приступом лихорадка. «Аделаида даже не успеет проститься со мной!» — думал, стуча зубами и холодея, как при сильном мартовском морозе. Меня чуть не вырвало от страха — тошнота бродила по желудку и наполняла рот вязкой слюной до тех пор, пока приглашенный Леманном лекарь не вынес вердикт:       — Вы не умрете.       — Почему?..       — Вижу: вы весьма впечатлительный человек, господин. Видимо, переутомились, перенервничали. Вам бы отдохнуть денек-другой. И избегайте излишних переживаний. Поглядите — до чего себя довели.       — В последнее время, — подал голос Леманн, — Уотан и впрямь снес немало тревог.       Мне бы успокоиться и довериться доктору, но я стал до того мнительным, что никому уже не верил. Даже когда мне заметно полегчало, ждал подвоха от собственного же организма. Что ж? по крайней мере потрафлять пагубным мыслям не давали посетители, весь день навещающие меня и справляющиеся о моем здоровье. Сначала пришли Аннушка и Саша, затем — Шеннон в сопровождении Евдоши, которая за ее спиною делала мне сочувствующие знаки. Зашел даже старик Карпов.       — Встретился в дверях с французом и его дочкой, — сказал он. — Навроде, такожде собирались вас навестить.       В голову ударил адреналин. «Что делать? — было первой мыслью. — Кому продать душу, чтобы они не навещали меня?»       — Уважаемый виконт де Дюруа не боится, что моя болезнь может оказаться заразной? Как бы малышка не подхватила…       — Да бог с вами, Шварц, — перебил меня Карпов. — Девки уже всем растрезвонили, что у вас упадок сил.       Я опешил.       — «Девки»?..       Старик сморщил нос, словно и говорить об этом ему было неприятно.       — Служанки, — выплюнул он, — с коими вы водите дружбу.       — Девушки, — я намеренно выделил это слово, — переживают обо мне, ведь я — их друг.       — Странная у вас дружба, Шварц. Позаботились бы о репутации.       Ответить я не успел, так как в дверь несмело заглянул виконт.       — Поправляйтесь, — бросил мне Карпов. — И хорошенько обдумайте то, что я сказал.       Удалившись, он пропустил Бланшей вперед. Я успел разве что поправить халат, надетый поверх ночного платья, и пригладить волосы к голове, прежде чем встретить гостей откровенно глупой улыбкой.       После чинного приветствия и поклонов, совершать которые в подобном виде было крайне неловко (вам когда-нибудь кланялись в халате и тапочках?), я был счастлив, когда виконт сказал:       — Мы не потревожим вас больше, чем на пару минут, господин Шварц. Зачем вы встали? Прилягте.       Говорил де Дюруа виновато, с некоей долей трагичности, словно я находился при смерти. Мне пришлось заверить его в том, что они с дочерью нисколько меня не «потревожили», напротив — я очень рад, что они сочли уместным уделить моей скромной персоне внимание. В общем, по-разному изгалялся в выражениях, чтобы загладить вину за вчерашнюю сухость.       — Какие у вас на самом деле красивые волосы! — воскликнула Мэриан, размахивая небольшим букетиком, очевидно, предназначавшимися мне. — Зачем вы прятали их под париком?       Де Дюруа смутился.       — Мэриан, — предупредительно сказал он, — помнишь о чем мы договаривались?       — Простите, папенька, но у господина Шварца и впрямь замечательные волосы. Вы их не завиваете?       — Нет, детка, — ответил я с улыбкой, — не завиваю.       — Как бы я и хотела иметь такие же…       — Но твои тоже — чудесные. — Я наклонился к девочке и коснулся ее шелковых кудряшек.       — Мы с Мэриан, — сказал виконт, — переживали о вас. Как вы сейчас себя чувствуете, господин Шварц?       — Премного благодарю, ваша милость, мне уже намного лучше. Особенно теперь, когда вы здесь.       — А, да, — опомнилась Мэриан, протягивая мне букетик. — Эти цветы должны помочь вам скорее выздороветь.       — О, благодарю тебя, дорогая. Выглядят просто изумительно. Поставлю их в вазу.       — Они растут в нашем саду, — продолжала между тем Мэриан, наблюдая за моими действиями. — Я их сама выбирала, они называются… Папенька, я забыла, как они называются…       — Герань, милая.       — Герань мне напомнила вас, господин Шварц. Потому что вы были вчера в таком же розовом платье. И ленточка у вас была розовая. Я решила, что вы любите этот цвет.       — Это и вправду мой любимый цвет, — сказал я, наполняя вазочку водой из графина. — Благодарю тебя за такой приятный выбор.       — Мне он тоже очень нравится. А еще — зеленый. У меня есть зеленые туфельки. А у вас есть?       — Пока еще нет. Но я чаю, когда-нибудь появятся.       — Тогда мы с вами вместе сможем надеть наши зеленые туфельки!       — Ах, это будет просто невероятно!       Беседовать с девочкой у меня выходило лучше, чем с ее отцом. Думаю, он бы вообще не стал приходить, если бы не она.       — Мэри, — снова осадил дочь де Дюруа.       — Извините, — пристыженно обратилась ко мне Мэриан, понурив головку, — если я утомила вас своей болтовнёй, господин Шварц…       — Ну что ты, детка? — сказал я. — Мне очень хорошо с вами. Ах, да что же вы стоите? присаживайтесь!       Бланши присели на софу, я — на стул у туалетного столика. В очередной раз поправив халат, я сказал:       — Мне очень жаль, что наш первый урок сорвался, ваша милость.       Виконт снисходительно улыбнулся.       — Не расстраивайтесь, уроки всегда можно отложить. Здоровье — превыше всего. Еще вчерашнего дня я стал свидетелем чрезвычайной бледности у вас. Поучать людей не в моем вкусе, однако вижу, вы человек добрый, непритязательный, если я позволю себе взять с вас обещание, что впредь вы будете тщательнее следить за здоровьем, уверен, не поймете меня превратно. Уверяю: мои слова продиктованы искренним желаем помочь.       — О, благодарю вас, ваша милость. Обещаю — буду тщательнее следить за здоровьем.       «Хотел бы я воздать вам благодарность не только за это…»       — Я давно мечтаю овладеть искусством современного танца, — продолжал я, стараясь избежать продолжение сей неприятной темы. Ничего не желал больше слышать о болезнях.       — Меня сие крайне озадачило, — сказал виконт, на секунду нахмурив брови. — Признаться, на вашем месте я ожидал увидеть деревенского юношу, далекого от жизни в бомонде, однако сложно представить, чтобы столь воспитанный молодой человек с изысканными манерами и безукоризненной внешностью, не освоил танцев.       Я растерялся. Что сказать? Бесстыдно лгать? И дальше притворяться провинциалом? Рано или поздно он все же узнает, откуда я приехал и в чьем поместье жил…       — Я… болел, ваша милость, — сказал все-таки я, не без гордости отмечая, что при этом не солгал. — Слабый телом не может отдаться сему тонкому искусству в полной мере. Я и верхом-то ездить толком не умею. — На этих словах, брови де Дюруа взметнулись вверх. — Господин Эванс обучает меня.       — Господин Эванс, — рассудительно сказал виконт, — хороший человек, но может быть требовательным.       — С ним мне проще найти общий язык, чем с господином Карповым. — Я хихикнул.       Виконт тоже не сдержал улыбки. Улыбнулась и Мэриан. Все время разговора, она беззаботно болтала ножками и, кажется, думала о своем. Иногда разглядывала покои, иногда — переводила взгляд с отца на меня.       — Мэриан сказала, — обратился я к виконту, — что вы сами сочиняете музыку?       — Это так.       — Считаю сие невероятной способностью. Нет, не способностью. Даром. Чувствовать музыку, слиться с мелодией воедино, видеть ее утонченную красоту… Я бы с удовольствием послушал композиции вашего исполнения.       — Вы благоволите искусству, — заметил де Дюруа. — Судите о нем, почти как о живом организме. Это не каждому дано. Вы, кажется мне… писатель?       — Я? Писатель?       — Вы облекаете слова во столь дивные отождествления, с легкостью говорите о сложных вещах…       Если бы я был свечой, а щедрые отзывы виконта — жаром в разгорающемся камине, то расплавили бы меня в одну секунду. Я почувствовал, как лихорадка овладевает всем моим существом; щеки — вспыхнули. Однако я был так счастлив, что не обращал внимания на возвращения симптомов «нервной» болезни.       — Ах, право, я польщен, ваша милость! Но я вовсе не писатель.       — Думаю, у вас бы замечательно вышло. Попробуйте на досуге. — Виконт подался вперед и по-приятельски похлопал меня по плечу.       У меня же вся жизнь пронеслась перед глазами.       Его прикосновение вернуло меня в прошлое. Когда он закутал меня в свой кафтан и прижал к груди. Униженного и растерзанного. Всего в крови и грязи…       — Благодарю… — тем не менее сказал я.       — Но чем же вы любите заниматься, — спросил де Дюруа, не замечая моего кратковременного оцепенения, — если не сочинительством?       — Я мечтаю стать художником.       Виконт переглянулся с Мэриан, у которой от сей неожиданно приятной новости разве что звездочки не запрыгали в глазах.       — Вы пишите?.. — спросила она, сложив ладошки вместе.       — Ну, — сказал я, смутившись, — это громко сказано.       — Не скромничайте, господин Шварц! — поддержал дочь виконт. — Мы бы с удовольствием взглянули на ваши работы.       Пришлось еще чуть-чуть вежливо поколебаться, прежде чем продемонстрировать Бланшам свои художества. Я давно их не перебирал. Половину даже забыл. Почему-то обладал абсолютной уверенностью в том, что рисунки скверные и аляповатые, хотя на самом деле оказались вполне достойными. Аделаида настояла на том, чтобы я взял тетради с собой. «Вдруг представиться возможность, — сказала она с плутоватой улыбкой, — афишировать талант в высшем свете? Поверь, истинные ценители искусства оценят твои работы». Я еще не доставал их из походного сундучка, все не находилось времени. Зато сейчас, когда снова увидел, возжелал как можно скорее вернуться к рисованию.       — Боже… — пораженно сказал виконт, разглядывая один рисунок за другим. — Это невероятно, господин Шварц. Если я скажу, что изумлен, то это будет неправдой…       — Как красиво… — вторила отцу Мэриан. Ее особенно заинтересовали наброски кошек.       Я же не знал, какими словами благодарности еще можно вознаградить дорогих гостей. Были среди моих слов и повторяющиеся «благодарю» и сладкоречивые признательности, в коих можно было запутаться, такими сложными они выходили.       — Моя дорогая подруга, — сказал виконт, — Элизабет Дэвис, тоже пишет. Вам необходимо познакомиться.       — С самой Элизабет Дэвис?! — несдержанно воскликнул я. — Ах, простите мне сию бестактность, я просто давно восхищаюсь талантом сей уважаемой посланницы!       Виконт хохотнул. Неужто я выглядел столь жалко?       — Она будет рада с вами познакомиться, — сказал он.       Я же заглянул де Дюруа в глаза.       — Как я взволнован! Вы подскажете, как себя вести в ее обществе?..       — Да не волнуйтесь вы так. Элизабет — женщина простая, неприхотливая. С нею не нужно ничего выдумывать. Впрочем… вы это и сами поймете, когда встретитесь.       — Тетя Лиззи хорошая, — заключила Мэриан. — Но из-за работы у нее почти нет свободного времени, чтобы позаниматься со мной.       — Быть может, вы, господин Шварц, дадите пару уроков Мэриан? Если, конечно, подобная просьба не обременит вас…       — Ну что вы, ваша милость? — Я положил руку на сердце. — Как вы только могли допустить подобную мысль? Для меня честь позаниматься с юной виконтессой де Дюруа. Вы осчастливили меня подобной просьбой.       Мэриан была в восторге. Де Дюруа же, напротив — выглядел смущенным. Очевидно, жалел, что как следует не обдумал свои слова. С кем угодно он мог бы занимать голову подобными волнениями, но не со мной — человеком, который был ему обязан. Да я бы и жизнь за него отдал, представься мне такая возможность, ведь он спас меня от смерти.       Я и не заметил, как пролетело два часа. А ведь виконт обещал занять не меньше пары минут моего времени. Я улыбнулся этим мыслям. Выходит, оказался не таким уж и скверным собеседником? Одно я знал наверняка: сегодняшняя беседа вышла куда более приятнее вчерашней.       Проводив Бланшей, я блаженно растянулся на постели и взвизгнул от счастья. Предстояла встреча с самой миссис Дэвис! И пусть де Дюруа просил не волноваться, я не знал, куда деть себя от нахлынувшего предвкушения и беспокойства. «Наверняка она попросит меня показать ей свои работы, — думал лихорадочно. — Но что? Эти наброски? О нет, они не достойны ее непревзойденных талантливых глаз! Боже, я пропал…»       Поэтому почти до самой ночи практиковался в рисовании портретов и животных (потому что набил на сем руку и пробовать что-то новое посчитал самонадеянным; да и времени уже не было).       Снова держать в руке пастель, однако, оказалось труднее, чем я думал - последний раз рисовал правой рукой четыре года назад. Пробовал и левой. Но правой все-таки было привычнее.       Затем, к ночи, пришли девушки. И я принялся рисовать их. Они оказались под большим впечатлением — не знали, что я умею не только языком чесать.       — Ну что за скромник? — сказала Евдоша, потрепав меня по волосам. — Что еще ты умеешь?       — Целоваться! — ответила за меня Аннушка.       Мы рассмеялись.       — Поцелуи как раз не входят в перечень моих талантов, — сказал я. — Лучше посвящу жизнь рисованию.       — Но и про поцелуи не забывай, — сказала Аннушка.       Это был один из самых счастливых дней в моей жизни. Еще никогда я не испытывал подобного вдохновения и воистину юной радости…       Не усвоив урока, я продолжал расточать энергию на излишние беспокойства, а самому спокойствию — давал приличный поворот от ворот. Если и удавалось усидеть на месте, то обязательно тряс ногой, теребил оборки рукава или барабанил пальцами по любой подвернувшейся под руку поверхности. Представьте, вы сидите на проповеди, внимаете словам пастора и тут слышите: тук-тук-тук по скамейке.       — Тише, Уотан, — шепнул мне Леманн. — Прихожане уже оглядываются.       Тогда я осознал, что совсем не слушаю пастора.       К слову, несмотря на появившиеся у меня привычки, «болезнь» не возвращалась. Однако не спешите винить меня в несдержанности. Предо мною наконец открылись врата сокровищницы Фортуны, как не волноваться? Предстояло столько событий.       Первым стал урок рисования с малышкой Мэриан. Я понятия не имел в такой высокой науке, как педагогика. С чего начать? Нужно ли составить план или выдумывать на ходу, смотря по ситуации?       — Помнишь, — напомнил мне князь, — ты рассказывал, как в детстве тебе преподавал господин Джордан? Вспомни, как он это делал. Да господи боже мой, ты что, испугался маленькой девочки, Уотан? Не глупи!       — В том-то и дело, что она не просто девочка, ваше сиятельство.       — Такая же, как все.       Поддержка князя, однако, оказала весомое влияние. Урок прошел замечательно. И благодаря Леманну, и господину Джордану и мне самому. Для начала я попросил Мэриан показать мне свои рисунки. Вполне недурные, к слову. Девочка обладала способностями: знала, что такое освещение и с легкостью называла все формы. Конечно, рисунки были кривыми и забавными, как и у всех детей, но для пяти лет даже эти овальные кошечки и лошадки с неприлично толстыми ногами — большой успех.       Когда я похвалил ее, она крепко обняла меня. «Боже, — подумал я, прижимая ее хрупкое тельце к груди, — ты никогда не знала своей матери, бедная, бедная девочка…» Теперь я часто думал об этом.       — Папенька предупредил меня о том, — сказала Мэриан после урока, — чтобы я не болтала лишнего, но у вас такой красивый голос, господин Шварц.       Я присел перед нею на одно колено и погладил по плечам.       — О, детка…       — Я думала, с вами наедине мне будет страшно, как было с другими новыми учителями, которых папенька после первого же урока всех разогнал, представляете? Но — нет. С вами не страшно. Ваш голос успокаивает. Он у вас не просто красивый, но еще и очень мягкий.       Горло обволокло предательской тяжестью. Меня ведь не нужно долго уговаривать, чтобы слезы выступили на глазах.       Мэриан наклонила головку на бок и удивленно спросила:       — Я расстроила вас, господин Шварц?       — Мне никто раньше не говорил так много приятных слов, Мэриан… Я благодарен Богу, что Он позволил мне узнать тебя и твоего отца.       — Вам хочется сказать что-то приятное, — Мэриан улыбнулась, — ведь вы очень милый. Не плачьте. Когда я плачу, папенька говорит, что слезы — это детки, которые убегают из домика. А их домик — это глазик. Слезкам ни в коем случае нельзя покидать глазик, а чтобы они не убегали, нельзя плакать. Мне всегда становиться очень жалко слезки, ведь они больше никогда не вернуться в глазик. Они просто высохнут. А вам жалко слезки?       Она провела крохотной теплой ладошкой по моей щеке. Я прижал ее ручку к лицу и хихикнул. История с детками-слезками мне понравилась. И все-таки пришлось взять себя в руки, чтобы не нарушить ожидания девочки насчет действенности выдуманного виконтом способа успокоиться, да и плакать при детях — преступление. Вид плачущего взрослого в представлении ребенка это — что-то неправильное, противоестественное. Как девочке — такой уязвимой и маленькой — доверять слабому человеку, который ведет себя почти так же, как она сама?       Но у Мэриан были собственные представления на сей счет. Она не выглядела обескураженной и не чувствовала себя виноватой в том, что заставила меня лить слезы.       — Вы чувствительный, — констатировала она. — Не огорчайтесь, папенька говорит, что это хорошо. Все люди разные. Кто-то ворчит, кто-то — смеется. Каждый испытывает свои чувства, и мы обязаны их уважать.       — Твой папенька абсолютно прав, — сказал я, поднимаясь с колен и обращая взгляд на задремавшую на стуле мадам Лелюш. Ах, мадам Лелюш! Эта милая пожилая леди приходилась Мэриан нянечкой, и была самым приветливым человеком из всех, кого я когда-либо знал. Никогда бы вы не услышали от нее ни одного грубого слова и не захотели бы адресовать грубого слова ей. Для меня мадам Лелюш навсегда останется ангелом в чепчике. Как не хватает мне теперь ее неизбывного радушия и лучезарных улыбок…       Разбудив нянечку, мы втроем спустились на первый этаж, где нас ждал виконт. По дороге мадам Лелюш узнала, как весело Мэриан было на занятии, какие красивые палочки и кружочки у нее получились.       Размахивая кожаной сумочкой с рисунками, Мэриан прыгнула в объятия де Дюруа. Все время, пока она с увлечением рассказывала ему, чему научилась, мадам Лелюш улыбалась, прикрывая рот рукой: какая же, мол, она забавная. Я был полностью солидарен с мадам Лелюш.       — Вам бы отдохнуть, — мягко обратился к ней виконт, — не ждите меня, поезжайте домой.       Отправив дочь с мадам Лелюш, виконт встал передо мною и, поставив руки в боки, жизнерадостно произнес:       — Теперь ваша очередь стать учеником!       Это было вторым важным событием, понудившим меня испытать собственные нервы на прочность. Представьте самого неповоротливого и скованного человека на свете, и тогда вы поймете причину, по которой я был так отчаян. Конечно, для этого мне и наняли учителя, чтобы в танце я стал самим совершенством, однако никто не соизволил предупредить, что учителем будет виконт. Опозориться перед ним никак не входило в мои планы.       Когда же урок начался, я просто не смог сосредоточиться — виновником тому послужил - кто бы мог подумать? - сам виконт. Без кафтана и камзола, скрывающих прекрасную фигуру, он был чертовски хорош. Показывая мне позиции — всего в танце их оказалось пять, — де Дюруа так и не удалось отвлечь моего внимание от своих ног. Стройных, крепких…       — Вы напряжены, — услышал я, словно из глухой трубы. — Расслабьтесь.       Хотелось дать себе крепкую отрезвляющую пощечину. «О чем ты думаешь? — отругал себя я. — Не гневи Господа, премерзкое создание! Де Дюруа не такой, как ты, не падший человечишка!» Затем последовали совсем уж жестокие мысли: еще немного и Господь точно отвернется от тебя, грязного содомита, если продолжишь в том же духе.       Грязный содомит.       Урод.       Чудовище.       — Уотан?       Я вздрогнул, когда виконт коснулся моего плеча.       — С тобою все в порядке? — спросил де Дюруа, наклонившись почти к самому моему лицу. Я смотрел в его глубокие карие глаза и не мог пошевелиться. Наши лица были в нескольких дюймах друг от друга. Так близко, что, казалось, я могу услышать его собственные мысли. Но услышал только тонкий аромат мяты с примесью чего-то неуловимо мягкого, сладкого…       — Я же могу называть тебя по имени?       — Конечно… — ответил я, немного запоздало, после чего затараторил: — Фамильярность добрее формальности. Человек простой и открытый всегда представлялся мне куда более понимающим и дружелюбным, чем напыщенный воспитанник школы высоких манер. То есть… конечно, ваша милость. — Я стыдливо опустил глаза в пол. — Извините, я много болтаю.       Виконт хохотнул.       — Ты прямо как Мэриан! Можешь тоже называть меня по имени.       — Разве я смею?..       — Право, Уотан, титулы ничего не значат. Особенно здесь, на Погосте. Те, кто держится за всю эту высокопарную вежливость, прекрасно понимает, что она напускная. Не хотел бы с тобою притворяться. Обычно, друзья никогда не обращаются ко мне «ваша милость». — Он улыбнулся. — Ты ведь мой друг?       — О, ваша… я…       — Шарль.       — Ш-шарль, я польщен… Разве я смел даже в самых смелых своих мечтах стать вашим другом?..       — Не все посланники — люди приземленные, однако есть среди нас и те, кто понимает: то, что достается от родителя не может быть уважительно, пока не окажется заслуженным.       Я снова застыл, ловя каждое его слово, как блаженный.       — Уотан?       — Вы так правы, что мне нечего добавить…       — Забавный ты человечек, — ухмыльнулся де Дюруа. — Ладно. Подожди меня здесь.       И удалился.       «Что ты наделал? — пронеслось в воспалённом смятением мозгу. — Ты застращал его своими неприличными взорами! Теперь он ищет любой предлог, чтобы уйти. Не быть с тобою рядом. Он тебя раскусил. Он понял, что ты пялился на него, как влюбленная девица…»       Клянусь, у меня едва сердце не отказало, пока я дожидался де Дюруа. Как мне было стыдно! Еще вчера я взывал Всевышнего простить мне низменные грехи, просил Его послать дорогому спасителю в утешение большую и чистую любовь, а сам… «Каешься в часы злополучного увлечения, грешник? — думал. — Ты не можешь влюбиться в него. Как такое возможно, когда всю сознательную жизнь боготворил его и считал неприкосновенным?»       Я ходил взад-вперед, ломал руки, хрустел пальцами и тяжело дышал. Даже подошел к окну, чтобы не задохнуться от нахлынувшего приступа удушья.       Однако ничего страшного не случилось. У де Дюруа и в мыслях не было оскандалить меня и предать жестокому топору правосудия. Он лишь привел с собою дворецкого — господина Смита.       — Господин Смит умеет играть на клавесине, — объяснил виконт. — И любезно согласился сыграть для нас что-нибудь веселое, чтобы мы смогли стряхнуть с тебя это напряжение. Господин Смит?       — С удовольствием, ваша милость, — дворецкий поклонился де Дюруа.       Яркий пример того, как все-таки уникален человеческий мозг: накрутив себя, присовокупив де Дюруа мысли, которых у того и не возникло, я едва не преставился. Да, быть человеком беспокойным сложнее, чем невозмутимым; нам и любой вздох дается тяжелее.       — Начинайте, господин Смит! — с завидной приподнятостью, сказал де Дюруа, снова встав передо мною. — Без этого мы не сдвинемся с мертвой точки. Давай же, постарайся, Уотси!       «Уотси»?       Меня раньше никто так не называл.       Стоило ли требовать сатисфакции за сие умильное искажение? Я даже улыбнулся этим, конечно же, несерьезным мыслям. Виконт заметно разрядил обстановку.       Я даже мелодию не сразу услышал. Де Дюруа уже во всю отплясывал, ритмично меняя фигуры и сливаясь с музыкой воедино. И как ему это удавалось? Он словно обладал шестым чувством, позволяющим ему говорить с музыкой на одном языке. Я же стоял перед ним, веселым, открытым, энергичным и по-юношески розовощеким, как каменное изваяние. Не мог вычленить из себя хотя бы одно движение, даже самое неловкое.       — Ну давай! — Виконт взял меня за руки, попытался растормошить.       Однако я продолжал глядеть на него, только больше смущаясь.       Тогда де Дюруа смело протянул ко мне руки и опустил на талию. У меня сбилось дыхание. Но лишь на секунду, ведь он принялся щекотать мои бока.       — Ай, что вы делаете?! — Я попытался уклониться, пугливо засеменил от него по сей широкой зале.       Но виконт оказался проворнее. Он сразу же меня догнал и, обхватив одной рукой за талию, второй — принялся щекотать.       — Не надо! Ха-ха-ха, отпустите, молю вас!       — Поглядите! — сказал де Дюруа, не сразу исполнив мою просьбу. — Да он уже улыбается! Давай, Уотан, я ничего от тебя не требую, делай, что хочешь, только не стой!       Была не была.       Я попытался сделать что-то плечами, вяло повилял бедрами. Де Дюруа мои попытки, однако, совсем не обрадовали. Поэтому он принялся всячески меня смешить: строил рожицы, имитировал очередное нападение. Я, словно дерганный, шарахался от него в сторону, но это уже было что-то. Смех меня раскрепостил.       Мы танцевали и смеялись; я чувствовал себя таким счастливым, что мог бы объять весь мир одной только улыбкой. Она бы проникла и в напыщенную элегантную сераль, и в мрачные бедные глубинки. Меня точно выпустили из клетки, из многолетнего заточения… В теле легкость, в голове — пустота. Все вобрали в себя чувства, коими я был преисполнен.       Когда виконт поблагодарил господина Смита за «виртуозное исполнение», даже позволил себе расстроиться, что мы не потанцевали еще.       — Ну вот! — сказал виконт, не теряя энтузиазма. — Совсем другой человек. Улыбка тебе к лицу.       — Спасибо… — Я вздохнул, смущенно отведя взгляд в сторону. — Вы открыли мне новую сторону танца, ваша мил… Шарль.       — Если тебе кажется, что ты никогда не овладеешь танцевальным искусством, подумай о том, что танец — это всего лишь движения. Мы совершаем их каждый день. Умение правильно стоять, держать руки, сидеть и ходить — мы не задумываемся об этом, потому что это естественно. Танец же есть не что иное, как объединение всех этих движений с музыкой. Давай попробуем встать в пятую позицию.       К носку левой ноги, которая находится во всех позициях без изменения, придвигается пятка правой и, насколько сие возможно, прижимается к ноге так, чтобы носки обеих ног были плотно примкнуты к пяткам.       — У тебя изящные ноги, — сказал виконт, низринув мой опьяненный разум в сладкую пучину блаженства. — Ты с легкостью овладеешь танцем.       — Вы так считаете?       — Не просто считаю, но ставлю перед известностью. Ты пластичен, твое тело — податливо. Только нужно поверить в себя. — Виконт простодушно щелкнул меня по носу. — Это станет твоим домашним заданием. А сейчас — menuet.       Раньше мне казалось, что нет ничего проще менуэта — подумаешь, шажки да приседания. Но помимо своей сложности, танец покорил мое сердце грациозной и глубокой сутью.       — Ни одно слово не в силах передать нежного содержания танца, — сказал я по окончании урока. — Как описать эту сакральную легкость, эти движения, эти прикосновения? Наблюдая за танцующими, я все размышлял, что танец будто рассказывает историю. И у всех она разная. Можно исполнять одни и те же па, но и взглядом и сердцем являть свету свою собственные чувства. Например, идущая в паре с симпатичным на вид молодым человеком девушка ведает об отчаянии, о неравной борьбе с мужем-тираном, о невозместимой и когда-то потерянной любви; симпатичный же ее провожатый — о гордости покорителя дамских сердец, о чванливых свершениях за зеленом матерчатым столом. — Я горько улыбнулся. — Танец так же древен, как мир. Остов его заложен в каждом из нас нашими предками. А только без вашей помощи едва ли я смог бы понять всей его глубины. Ах, вам, верно, неизвестно, что значит чувствовать себя лишним рядом с танцующими…       — Настоятельно рекомендую тебе взяться за перо, — серьезно сказал виконт. — С той же легкостью я понимаю танец, как ты — слово.       — Вы считаете?       — Абсолютно. Если тебя вдруг посетит муза, буду рад стать первым твоим читателем.       — Боюсь, вы переоцениваете мои способности.       — Попробуй. Попытка — не пытка, правда? — Де Дюруа мне подмигнул.       — Где вы жили во Франции? — спросил я, стараясь не подавать вида, что любое его действие вводит меня в «грешный» альковный чад.       — Я родился в Провансе, жил — в Париже, — ответил виконт.       — Прованс… — мечтательно протянул я. — Говорят, там сказочно красиво.       — Да, природа в Провансе поразительная. А какие запахи… У меня есть засушенные лавандовые цветы. Амбре от мертвых цветков, вне всех сомнений, не сравним с тяжелым ароматом цветущего поля, согреваемого солнечными лучами, но — хоть что-то. В следующий раз отсыплю тебе горсточку.       — Одно их описание согрело мне душу… Буду признателен за такой чудесный дар.       — Да ладно тебе, Уотан, всего лишь лаванда.       Я смущенно потупил взор.       — Говорят, там суровый климат.       — Летом обжигает солнце, — сказал виконт, надевая камзол, — затем жара сменяется небесной хлябью и ливнями — mistral, точно сорвавшийся с привязи пес, взрывает почву. Зимы — в основном теплые. Ни то что здесь, в России.       Мы синхронно ухмыльнулись, после чего — рассмеялись. Кажется, никто из приезжих никогда не свыкнется с суровыми русскими морозами.       — Мы с сестрой едва привыкли… — сказал я.       — У тебя есть сестра?       — Да.       — Она посланница?       Я впал в ступор. Пытался выдавить из себя слово, но все умные мысли обходили меня стороной. Ему ни в коем случае нельзя было узнать правду.       «Если ты скажешь, — подумал я, — кто твоя сестра, последуют вопросы, ответы на которые ты не сможешь выдумать. Придется говорить правду. И он уже никогда не станет относиться к тебе по-прежнему. Ты навсегда потеряешь в его лице это искреннее дружелюбие, это веселье и непринужденность. Он станет осторожен, станет смотреть на себя с жалостью. Увидит в тебе того мальчика у столба…»       — Ах, какой я растяпа! — сообразил воскликнуть я. — Да ведь мне уже давно пора быть у господина Карпова!       — Не позволяй господину Карпову сечь себя по спине, — настоятельно предупредил виконт, поднял указательный палец вверх. — Наслышан о его «методах». Невозможно преуспеть в танце, когда отбита вся спина.       Неловко топчась у двери, я снова растерялся, поэтому не нашел ничего лучше, чем сказать:       — К-конечно… Благодарю за чудесный урок…       — Помни об уверенности! Чтобы в следующий раз нам не пришлось прибегать к щекотке.       — Да, конечно, я…       — Да ступай уже. — Виконт с широкой улыбкою махнул рукой. — До завтра!       Третьим важным событием была предстоящая встреча с Элизабет Дэвис. Я так усердно готовился к ней, что рисовал до рассвета в окружении дюжины свечей.       Но в ту ночь позволил себе отвлечься. Открыл чистую страницу, расправил у корешка, прикрыл веки и глубоко вздохнул. В тетради появился новый портрет. Наверняка вы уже и сами догадались, кому он принадлежал.       «Остановись» — кричало сознание. Я думал, «мудрая» его часть.       — Это просто портрет, — твердил себе, оправдываясь, быть может, перед Господом Богом или же — пред самим собою.       Как бы там ни было, мое сердце трепетало от воспоминаний его теплых рук, касающихся моих холодеющих ладоней. Я вспоминал запах мяты и внутри разливалось благодатное тепло. Сознание не было способно расстроить сего небесного эфира, душа отстранялась от божьих заповедей — все семь прошений из «Отче наш», которые я, отходя ко сну, повторял день ото дня, вмиг стирались из памяти. Оставалась только влюбленность — нежная, добрая, способная утешить и принять.       — Уотан?       Я едва не покатился со стула. Обернувшись, увидел перед собою Шеннон. Она стояла надо мною в кружевном пеньюаре. Прекрасная, молодая, с распущенными волосами…       Чудом не задев свечей, я быстро закрыл тетрадь и вскочил с места.       — Здравствуй. — Она улыбнулась.       — Ваше сиятельство…       Я кинулся к софе и, прикрыв ладонью глаза, протянул ей свой халат:       — Ах, возьмите же мой халат! И… и примите искренние извинения за мой… за столь неподобающий вид — я не знал, что вы удостоите меня визитом.       Поскольку халат она не приняла, я оставил его на спинке стула, а сам ринулся к постели и прикрылся одеялом. Негоже встречать даму в ночной сорочке.       Однако Шеннон только рассмеялась.       — Да ты совсем еще дитя!       — Что-то случилось? — спросил я, все еще не смея поднять на нее глаз. — Что-то с князем?       — Князь почивает. А мне не спится. Видишь ли — супружеская жизнь не всегда бывает счастливой. Порой кто-то из супругов пренебрегает долгом.       «Но вы же так любите друг друга», — едва не сорвалось с языка. Впрочем, откуда я быть так уверен? На людях они с Леманном могли показывать себя в какой угодно влюбленности, не означало же это, что, оставаясь наедине, питали друг к другу те же чувства.       Тем не менее я решил сойти за откровенного дурачка. Эдакого наивного селянина.       — Но чем же я могу помочь вам, ваше сиятельство? Разве пристало мне говорить об этом с ним, а уж тем более — с вами?       — «Говорить»… — хмыкнула Шеннон. — Об этом нужно не говорить, милый Шварц, это нужно исполнять.       Она смело приблизилась ко мне и, опустив руки с зажатым у груди краешком одеяла, подалась вперед для поцелуя. Я отстранился.       — О, это исключено, ваше сиятельство! Пожалуйста, уходите.       — Я знаю, — томным, призывающим голосом промолвила она, опустив руки мне на грудь, — ты бы этого хотел. Неужто не вожделел близости, когда был несчастным горбуном?       — Мое тело каждый день страдало, мне тяжело было думать о близости.       — И ты никогда себя не ублажал?       Я отрицательно покачал головой. Вышло крайне неестественно — княгиня Леманн мне не поверила. Но на мое счастье, не стала более развивать сию тему.       — Ты, должно быть, — сказала она, — и представить не мог, что кто-то захочет тебя. Или я недостаточно хороша для столь привлекательного молодого человека? — Она гладила мою грудь, самозабвенно водила указательным пальцем по шее…       — Вы — прекрасная молодая женщина, ваше сиятельство, прекраснее вас разве что сама Афродита, но я не могу пренебрегать законами совести. Это удовольствие кратковременно, затем — придется жить с тяжелым камнем на сердце. Оно того не стоит. Я слишком уважаю вас и вашего мужа…       — Что-то подсказывает мне, что ты — романтик.       — Да. Я бы хотел испытать это чувство… очень хотел бы, но честным способом — ни от кого не прячась и не причиняя этим боль другим.       — Милый Шварц, послушай, что я тебе скажу: мир, куда ты попал, не руководствуется совестью. Здесь этому просто нет места.       — Возлежание с замужней женщиной — грех.       — Здесь он не действует. На Погосте Бога нет.       Сказав это, она спустила руки вниз — к моему паху.       — Господь в моем сердце навсегда, — затравленно выдал я. — Я не могу… Это неправильно…       Но что бы она не делала, какие бы манипуляции не проводила с моим вялым, не отвечающим на ее ласки, органом, у нее не вышло настроить его на желанную страсть. И тело и разум мои будто заключили негласный гешефт — ни при каких обстоятельствах не предавать князя Леманна.       Шеннон же, понимая, что никакие расхолаживания не помогут ей найти в моем лице участия, смерила меня оскорбленным взглядом. Прежде чем покинуть покои, бесцветно произнесла:       — Жаль. Видно, процедура сделала тебя импотентом.       «Если бы так», — подумал я, не без сожаления. Тогда это казалось избавлением от всех проблем. Думал, не будь пресловутый орган живым и чувствительным, желающим и приносящим «неприличные» удовольствия, и мозг работал бы иначе. Не приносил бы столько болезнетворных мыслей, не думал бы о виконте, как об объекте любви.       Я не понимал, что, отними у меня вышеупомянутый орган, «проблема» бы не разрешилась. Сознание все равно стремилось бы к любви и чувствам. Влюбленность в де Дюруа — нежная, почти святая воспринималась грязной и неправильной.       В первую очередь при воспоминании о нем у меня холодели руки и учащенно билось сердце. Однако меня научили ненавидеть содомитов, считать их ошибкой природы.       Тогда я не мог мыслить иначе.       Немного придя в себя, сел обратно за стол. Отложил тетрадь с рисунками, выложил из ящика в столе бумагу, чернильницу и пару начиненных перьев.       Обмакнув кончик пера в чернила, я написал:       «Отец закрепил на моей шее веревку и вывел на улицу как собаку…»