Когда мне исполнилось шесть, отец потерял всякую надежду лишить меня жизни, и попытался сдать на попечение прихода. «Эдакая образина, — говорил, — в приюте всех сирот перепугает. Лучше пусть находится при пастыре, но не в моем доме». Аделаида была слишком мала, чтобы противостоять его воле, впрочем, она ничего и не знала о его замыслах — он вывез меня из Кведлинбурга тайно. Еще утром мы с сестрой вместе завтракали и шутили, а уже в полдень карета несла меня с отцом в Мюнхен.
Я скрючился у его ног, поскольку «сидения предназначены для людей, а не для уродов». В пути отец вручил мне кусок несвежей колбасы, которую я послушно умял. Сам он мог съесть хоть десять тысяч таких кусков без вреда для здоровья, однако я, не обладающий столь же крепким организмом, на следующий же день почувствовал себя дурно. Оставшийся путь до прихода, как мог, подавлял натиски желудка сдержать свое неприятное содержимое, что оказалось крайне трудно в условиях каретной качки. Мне было очень страшно. Во-первых, меня никогда раньше не тошнило вдали от дома, во-вторых, я понимал, что если меня вывернет при отце, он сильно разозлиться и, вероятнее всего, побьет меня. Прибавьте ко всем вышеописанным злоключениям то, что я продрог до костей. Стоял январь, а перед отъездом отец швырнул мне лишь тонкую летнюю курточку, в которую я вот уже второй день безуспешно кутался.
К счастью, когда мы сошли с кареты и смело вторглись в благословенные чертоги кирхи, мое состояние достигло апогея. Отец успел выдать пастору, что желает избавиться от «сей отвратительной ноши», а пастор — смерить меня тревожным взглядом, прежде чем желудок наконец исторг все то, что его мучительно отравляло.
— Ах ты дьявол! — взревел отец, взяв меня за грудки и с силою отшвырнув к скамьям. Я больно ударился затылком и упал на спину. Точнее — на уже округлившийся горб. — Говорил же этой одержимой: он сущий дьявол! Ему так мерзок наш всемилостивый Господь, что и в самом Его святилище, этому демону противно!
И наклонился было, чтобы снова совершить надо мною какое-то насилие, но был остановлен пастором:
— Оставьте его! — сказал он, оттащив отца в сторону. — Он же просто ребёнок!
— Ребёнок?! Вы посмотрите, что он наделал! Да ему после эдакого позора возбраняется вход в дом Господень! он осквернил святые полы нефа своими дьявольскими нечистотами!
Подоспевший на помощь к пастору катехет, положив на одну из скамей неровную стопку учебников, вот-вот готовую рухнуть, увел отца в сторону исповедальни.
Оставшись со мною наедине, пастор наклонился ко мне, с сожалением во взгляде изучая уродливое лицо и нескладную фигурку. Его худое лицо выражало спокойную уверенность, он стал первым незнакомым человеком в мире, который не смотрел на меня с отвращением. Поэтому, когда поднял руку и приложил к моему лбу, я не дёрнулся от него в сторону в ожидании удара. Что ж? следует отдать должное отравленному организму — больше всего меня беспокоило не возможное проявление агрессии со стороны пастора, а изнуряющая тошнота и неумолимые позывы опорожнить кишечник.
— Не бойся, такое случается, — сказал пастор так ласково, как никогда после смерти матушки ко мне не обращались взрослые. Тогда я решил, что этот человек святой, чуть ли не сам Христос. Он обязательно вылечит меня, он поможет…
— Я хочу домой… — прохныкал я. — Хочу к Аделаиде…
— Здесь тебе помогут, дитя, — выпрямившись, сказал пастор. — Пойдем со мной.
И протянул мне руку, которую я, безусловно, принял.
— А потом вы отвезете меня к Аделаиде?..
— Сначала тебя нужно осмотреть, ты болен.
Пастор отвел меня в свой домик, находящийся в непосредственной близости от кирхи. По пути меня еще пару раз вырвало, я испачкал курточку и рубашку. Пастор сменил мне одежду, позволил улечься в свою пастель, накрыл тремя одеялами, дал в руки таз и побежал за лекарем. Я был сильно напуган и не хотел долго оставаться в одиночестве.
Тем не менее мне повезло оказаться на рачении столь сострадательного человека — лекарь прибыл так скоро, как только смог. Как и пастор, он отнесся ко мне весьма благоразумно и бережно — тщательно осмотрел, пощупал вздувшийся живот и поставил уже известный диагноз — отравление. По его рекомендации, пастор приготовил мне чай из щавеля, который пришлось медленно, с большими перерывами потягивать весь этот тяжелый и страшный день.
Пастор не отходил от меня ни на шаг: отвлекал беседами и читал проповеди. Рядом с ним я почувствовал себя в безопасности и даже смог заснуть. Во сне увидел Аделаиду, отчаянно зовущую меня домой. Если это было не предзнаменованием, то я отказываюсь верить в священную силу Провидения.
Очнувшись от такого сна, я, конечно же, расплакался. Пастор встревожился, как если бы перед ним сидел и жалобно поджимал губы его собственный ребенок:
— Что случилось? Расскажи, в чем причина твоих слез?
Наконец узнав, кто такая Аделаида, пастор пообещал сделать все, чтобы помочь мне воссоединиться с ней. А я между тем так привык к его обхождению и ласкам, что спустя неделю, когда ему удалось поставить меня на ноги, не мог расстаться без щедрых рыданий, которыми, как вы знаете, с лихвою злоупотребляю при любом, даже самом незначительном случае.
Зачем я рассказал вам сию историю, хотя ее следовало бы забыть? Все потому, что я никогда не забываю доброты и милосердия. Ничего не чинило пастору препятствий оставить меня загибаться от тошноты на полах нефа. Он запросто мог выставить нас с отцом из прихода, чтобы мы исколесили весь Мюнхен в поисках подходящего места для «эдакой образины». Он мог не уговаривать отца отправиться со мною обратно домой и воспитать, как полагается всякому родителю и христианину, свое чадо в любви и счастье.
— Что люди обо мне подумают? — отвечал отец. — Вообразить страшно! Как скажу я свету, что он — мой сын, хоть это так и есть? Я ведь бургомистр, на меня обращены взоры всего Кведлинбурга! Никакие из ваших убеждений не заставят их отказаться от издевок в мою сторону, это же истинный позор — зачать такое чучело!
— Все зависит от вас и вашего расположения к мальчику. Пока вы представляете его чужим и неугодным, а также — дьяволом и образиной, пока водите на привязи как собаку и заставляете сидеть у ваших ног, к нему не станут относится лучше. Напротив — его возненавидят еще больше вашего. Оберните ненависть в любовь. Народ высоко оценит сие чувство, которое вы, надеюсь, уже намерены оказать мальчику?
— Вы не понимаете… — простонал отец. — Моего сына уже нет в живых. Для всех он — умер!
— Есть множество путей облегчить жизнь мальчику, попрошу заметить: и без того нелегкую. Только вы отказываетесь видеть сии пути. Да, вы солгали — вы допустили ошибку, герр Шварц. Но любую ошибку не поздно исправить. Пусть продолжают себе думать, что ваш сын умер. Тем не менее это не мешает вам взять мальчика на воспитание. Покажите, что вашей скорби по упокоившемуся сыну нет конца, поэтому вы даруете любовь ему — страждущей увечной крохе.
— Я не знаю, что делать…
— Вы знаете, что делать. Только — решитесь, будьте смелым!
— А вы сами смогли бы его принять?!
— Признаться, я лелеял подобные мысли. До тех пор, пока он не заговорил о сестре. О том, как они любят и дорожат друг другом. Мальчик травмирован потерей матери, разлучить его и сестрой — выше моих сил.
— Я ничего ей не сказал перед отъездом.
— Вы не должны бояться, герр Шварц. Господь ниспослал вам замечательных детей. Редкой и чистой души. Любовь, которую ваша дочь проявляет к вашему сыну, не сравнилась бы с моей, хотя, признаться, я успел привязаться к мальчику.
Разговор сей проходил в домике пастора, прямо в комнате, где в тот момент находился я. И мне бы никогда его не услышать, если бы я не притворился спящим. И никогда бы не узнать снисхождения отца, если бы пастор не дал ему в тот день сих наставлений.
Мы попрощались с ним и отправились обратно в Кведлинбург. В пути отец уже не использовал поводок и не приказывал тихо сидеть у его ног, но позволил расположиться на сидении, и был очень задумчив. Особенной заботы он ко мне по-прежнему не проявлял, однако раздобыл где-то теплую одежду и уж, конечно, отныне не кормил объедками и тухлыми колбасами.
И все же — с тех пор я не съел ни единого куска колбасы.
Поэтому, когда спустился к завтраку в столовую, где меня уже ждали Леманны, вовсе потерял аппетит, чем он уже был испорчен, когда княгиня предложила мне попробовать бургундскую колбасу.
— На мой вкус, — сказала она, как ни в чем не бывало, — лучший сорт.
— Нижайше благодарю, — учтиво ответил я, — однако не примите за дерзость и обиду, но покорный слуга вашего сиятельства не ест колбасных изделий.
— Отчего же? — удивился Леманн. — Для каждого немца лакомый кусочек колбасы на вес золота. Бьюсь об заклад, ты такую не пробовал.
Не мог же я сказать, что однажды маленький кусочек колбасы испортил мне желудок.
— Я испытываю отвращение к сему продукту, однако же — это не значит, что он плох. Моя дорогая сестра в восторге от бургундских колбас. И сколь бы она не приучала меня, сколь бы я сам не прельщал себя к данному деликатесу, так и не смог переубедить ни разум, ни желудок.
— А ты гурман, — заметил князь, обильно смазывая тост сливочным маслом.
— Все мы гурманы в определенном смысле, — с горькою ухмылкой сказала Шеннон, от чего под париком у меня зашевелились волосы.
Уж и не знаю, был ли это камень в огород князя Леманна, который не удовлетворяет ее в постели, или же в мой — дескать, не во всех мужчинах женщина возбуждает страсть. Хотелось бы мне отнести ее слова за счет обиды на князя, но я понимал, как сильно ее оскорбил. В ней говорила обида — обида вполне аргументированная и свежая. Только дурака не взволновали бы нежные прелести этой обворожительной молодой женщины…
— Друг мой, — Леманн коснулся моего плеча, — ты ничего не ешь. Не дурно ли тебе?
— Что вы, ваше сиятельство, — ответил я, тут же схватившись за еду, как уличенный в проступке ребенок, — я лишь задумался… я… мне нужно придумать новую тему урока для малышки де Дюруа, все утро ломаю голову над сим вопросом, да только голова отказывается помогать в решении оного.
— Не изводите себя понапрасну, герр Шварц, — заботливо обратилась ко мне Шеннон, — я уверена: вы способный педагог и примете верное решение.
— Ах, благодарю за столь неоправданно высокую похвалу, ваше сиятельство, однако проблема состоит в том, что и решения-то более-менее разумного доселе не существует.
— Если это вызывает у вас некоторые затруднения, буду рада предложить вам свою помощь.
Княгиня улыбнулась. Открыто, без тени оскорбления. В серых, как пасмурное дневное небо, глазах переливалось деликатное понимание: успокойся, со всеми случается. Поэтому я одарил ее благодарным взглядом, ведь и вправду был ей признателен за то, что она не учинила мне ни косвенного скандала, ни — открытого (в конце концов Шеннон от великой обиды своей могла оскандалить меня, вывернув все по-своему, мол, это я дерзнул ее совратить). Мне хотелось пожать ей руку и сказать: «Премного обязан вашей бесконечной милости и поддержке»; но вместо этого со взаимной улыбкою ответил:
— Вы окажете мне честь, ваше сиятельство.
В груди разлилось теплое спокойствие, было приятно наконец не чувствовать себя неловко. Или — что еще хуже, — виновато.
Князь Леманн же, кажется, утомившись нашим милым обменом любезностей, взял с изобилующего разными кушанья стола блюдечко с клубникой.
— Попробуй, Уотан, — сказал он, взяв ягоду и приблизив к моим губам. — В этом году клубника необычайно сладка.
Несмотря на то, что действие это выглядело если не неуместным, то весьма интимным, я приоткрыл рот и позволил Леманну положить туда клубнику. Сие, однако, показалось странным только мне — Шеннон смотрела на нас обоих тем же безмятежным взглядом, словно ее муж вовсе не кокетничал со мною. Что ж, продлилось это не так долго, как я думал, ведь Леманн, добившись моего повиновения, вслед за клубникою углубил в мой рот большой палец.
Я незаметно увернулся и постарался сделать вид, что он этого не делал.
— Действительно очень… очень сладкая и… и вкусная, — пробормотал я, не зная, куда деться от стыда. «Что это было?» — задавал себе вопрос много сотен раз. Едва пережив остаток трапезы, я старался тем не менее сохранить прежнее настроение, заговаривал на те темы, какие обычно мы с князем обсуждали, любезничал с княгиней, словом — не затыкался, спасая себя от возможных прикосновений и тем самым надеялся подавить смущение, возраставшее во мне с каждой минутой.
«Как он мог, — думал, — заигрывать со мною? Да еще и при жене! Нет, это просто немыслимо! Это ты надумал себе всяких небылиц, это ты везде видишь двусмысленности, он просто накормил тебя клубникою, бесстыжее существо!» Да, в итоге я снова взвалил всю вину на себя.
После завтрака, когда князь Леманн покинул поместье и отправился в резиденцию Совета, мы снова остались с Шеннон наедине. Было бы глупо скрывать то, что произошло между нами вчера ночью, поэтому я попытался оправдаться перед нею и попросил прощения.
— Не утруждайте себя напрасными извинениями, герр Шварц, — сказала княгиня, — вам не за что молить меня об этом. Ведь это я пришла к вам. Кому и должно стыдиться, так это мне.
— Вам нечего стыдиться, ваше сиятельство!
— Не оправдывайте меня, Шварц. В душе вы знаете, кто повинен во вчерашнем.
— Вы не сделали ничего дурного, — продолжал гнуть я.
— Князь не верен мне. Я хотела отплатить ему тем же, но… что это изменит? Разве он бросит своих шлюх? Разве станет верным рабом моим? Нет, не станет. Удел мой — терпеть.
Сии слова, пропитанные горечью, словно сухое мясо оленины — прокисшим вином, сочились и гнили в ней глубокой обидою. Ей было больно, но она смирилась. Что может быть хуже, чем признать неминуемое поражение, когда определенно точно уверен в своей правде? уверен в несправедливости, нависшей над тобою?
В первую очередь, я оказался в крайней степени поражен услышанным. Как же так? Мой дорогой друг князь Леманн изменял жене, как он мог предать ее верность и любовь? Это не укладывалось в моей голове!
И вот опять — я встретился с озабоченным лицом неловкости. Что я мог сказать бедняжке? утешить? или — просто промолчать, мол, да, сочувствую вам, но что поделать, мир несправедлив.
И все-таки сказал:
— Никто на свете сем не заслуживает терпеть, в особенности — вы, ваше сиятельство. Да и кто за то взыщет с вас? Только вы сами пострадаете.
— Так помогите мне советом, Шварц. Что мне делать?
— Разве я смею давать вам советы?
— Я этого прошу.
— Тогда… попробуйте поговорить с князем, поведать ему о своей боли. Скажите, что дорожите его расположением и не хотели бы делить его с кем-то другим. Я уверен: он поймет. Вы ведь… любите князя, ваше сиятельство?
— Не пристало женам договариваться о подобном с мужьями, — жестко сказала Шеннон, проигнорировав вопрос. — На свете много людей, готовых осудить меня и оправдать — его. Я — женщина, Шварц. Женщина всегда виновата больше, чем мужчина. Даже если не виновата.
— Ваши слова ранят мне сердце…
— Это правда, неотвратимая правда.
— Это и разбивает его, невыносимо!
— Если бы каждый мужчина был таким, как вы, женщины не знали бы несчастий. Быть может, потому нас тянет к вам? — Она улыбнулась. — Вы и в самом деле удивительный человек. Первый на мою память, которому удается содержать в себе все четыре кардинальные добродетели.
— Ах, ну что вы? Боюсь, вы преувеличиваете.
— Примите мои уверения, — сказала Шеннон с твердостью в голосе. — Также и в том, что мое расположение к вам нисколько не изменилось за прошедшую ночь. Для меня вы все тот же отзывчивый и добрый друг, герр Шварц. Думаю, вы не поверите, но я не сомкнула глаз, вся трепетала и изводилась от своего ужасного поступка. Таю надежды, что в ваших благородных глазах я не стану одной из тех женщин, что справедливо порицаются обществом, что завлекают юнцов в сети изысканных пороков; одной из тех баловниц судьбы, кои имеют все, но вместе с тем — ничего, коим набивает оскомину жизнь в роскоши и они, вкусив все развлечения на свете, портят девственников. Да, я не Андромаха, но я и не дьявол.
— Ваше сиятельство, — сказал я, — если я стал вашим врагом, если испытываю к вам отвращение и считаю недостойной, не жить мне ни на том свете, ни на этом!
— Ах, милый Шварц. — Княгиня легонько коснулась моего плеча, словно от ее прикосновения я мог растаять. — Я знала, что вы поймете меня, ведь понимаете всех женщин. Что ж? Думаю, мы несколько отвлеклись от основной темы. Так какие соображения у вас имеются насчет урока с дочерью виконта де Дюруа?
Честно? Мне не требовалась помощь в сем вопросе, ведь я придумал уже сотню уроков самостоятельно; еще там, за столом, я солгал, полагая оправдать растерянность неспособностью выдумывать новую тему. Не знал же я, что ложь обернется столь глобальным желанием княгини помочь. Ей хотелось загладить передо мною вину, разве смею я судить ее за это? Мне оставалось лишь продолжать играть роль отчаявшегося учителя, совсем уж никудышного, чуть ли не с легкой тенью гротескного налета.
Когда же мы расстались, и до урока рисования оставался еще час, я решил употребить его на чтение. Нет бы поупражняться со шпагою или в конной езде — куда там! «Артамен, или Великий Кир» занимал мое воображение сильнее, чем вышеописанные занятия. Вопреки присутствующим в библиотеке Леманна тарантулам, я не мог отказать себе в удовольствии познакомиться с доселе неизвестными мне произведениями.
Что же до урока, то, прежде чем он начался, Мэриан бросилась ко мне в объятия и сказала, что очень скучала, хотя мы виделись вчера. Виконт уже не пытался препятствовать ей в проявлении «неприличных» эмоций. А я, снова увидев его, кротко опустил глаза долу и залился краской. В груди затрепетало от волнения, ладони покрылись испариной. Казалось, нет на свете человека приятнее, симпатичнее и притягательнее де Дюруа. Мне хотелось рассматривать каждый дюйм его привлекательного молодого лица, еще раз коснуться его рук и услышать его сказочный бархатный баритон. В конце концов, хотелось просто быть с ним рядом. «Что же это? — подумал я не без волнения. — Неужели ты и впрямь так безнадежно влюблен? О нет! Почему же я не женщина, мне было бы не так больно!»
Волшебная влюбленность в этого человека делала меня таким счастливым, какими не бывают и одурманенные запретным порошком повесы. И в тоже время — я был несчастнейшим из смертных, ведь понимал, что мне никогда не завладеть его сердцем, лишь утешаться «непристойными» мечтами о его ласках и взаимности…
Если бы не Мэриан, на которую с легкостью можно было перевести внимание и не чувствовать себя смущенным, клянусь, мне пришлось бы крайне нелегко. Благодарение небесам, девочка обладала непревзойденной харизмой и могла заговорить так, что все вокруг только ее и слушали.
В прошлый раз я взял с Мэриан обещание, что она нарисует то, что у нее, как ей самой кажется, получается лучше всего. Рассчитывая всего на один рисунок, я получил целых пять. На всех пяти Мэриан изобразила рыжую кошку в разных нарядах: на первом она была в розовом платье, на втором — с бантиком и в полосатых панталонах, на третьем — в балетном белом платьице…
— Изумительная кошечка, — сказал я. — У тебя невероятное воображение, а какое усердие! Должно быть, ты весь вчерашний день старалась над этими работами, моя дорогая Мэриан? Выглядит потрясающе, я никогда не видел таких красивых кошек. Но кто же эта прелестница? У нее есть имя?
— Это мадмуазель Коти, — ответила Мэриан. — Она любит танцевать.
И действительно. На всех пяти рисунках мадмуазель Коти выполняла разные танцевальные па.
— Она хочет создать школу танцев для девочек-котят, — продолжала Мэриан. — Но ее отец — злобный старый кот Жулик, не хочет, чтобы она танцевала, потому что очень жадный. Вместо того, чтобы позволить дочке заниматься танцами, он хочет выдать ее замуж за противного молодого кота Выскочку, который совсем ее не любит. Только деньги Жулика.
— Ах, какая печальная история, — сказал я. — Ты сама ее придумала?
— Нет, это папенька придумал. Он мне всегда рассказывает про мадмуазель Коти. Он говорит, что она очень хорошая кошка, но поскольку живет в мире котов, ей не так-то просто следовать за своими мечтами.
— Это так несправедливо.
— Да… — Мэриан грустно вздохнула и опустила головку. У меня сердце сжалось от нежности.
— Тебе бы хотелось, — спросил я, — чтобы мадмуазель Коти последовала за своей мечтой?
— Конечно, хотелось бы! Папенька еще не дописал эту историю до конца, но я надеюсь, что мадмуазель Коти станет танцовщицей. По крайней мере, я его об этом очень прошу.
— Мэриан рассказала мне про мадмуазель Коти, — сказал я виконту на уроке танцев. — Говорит, вы написали для нее сию историю? А еще говорили, чтобы я взялся за перо!
— Да ладно тебе, Уотан, — сказал де Дюруа, — это просто детская, не претендующая на высокую литературу сказка для ребенка. Теперь отведи правую ногу с первой позиции вправо на вторую и приставь левую ногу к правой. Вот так, очень хорошо!
— Не сочтите за наглость, но… можно ли и мне прочесть сию сказку?
— Разумеется, обязательно возьму с собою в следующий раз. Но должен предупредить: я взялся за перо только ради дочери, история-то совсем уж банальна. Там ты не найдешь ни сложносочиненных предложений, ни изысканных речевых оборотов. Вместе с наклоном головы, — виконт положил ладонь мне на спину, — слегка наклоняем и корпус, после чего плавно, не торопясь, словно поднимаем что-то тяжелое, — одну руку он положил мне на грудь, где усиленно клокотало сердце, второй — приподнял за подбородок, — и выпрямляем корпус и голову.
У меня звезды запрыгали в глазах. Чувствовать на себе его прикосновения было не просто приятно, кажется, я не испытал бы большего экстаза, если бы и сам Верховный Судия коснулся меня Своей дланью. Тем не менее вместе с кратковременным наслаждением пришла боль. Та самая, которой я давно не чувствовал и уже не должен был почувствовать…
Я согнулся и застонал. Дыхание сбилось.
— Уотси, что с тобой? — встревожился де Дюруа, взяв меня за руки.
— Ничего, все в порядке… — Я выпрямился и перевел дыхание.
— Быть может, передохнем? На тебе лица нет.
— Нет-нет, мне уже гораздо лучше…
— Но что случилось? Все ведь было хорошо.
— Не знаю, у меня… у меня иногда случается…
— Понимаю. — Виконт погладил меня по спине и отстранился. — У меня тоже иной раз перехватывает дыхание, кажется, что легкие не справятся со своей работою, но все проходит, когда я думаю о Мэриан.
— Мысли о ней действительно согревают сердце. — Я слабо улыбнулся, стараясь отогнать непрошенные мысли прочь. — А насчет рассказа… иной раз для хорошего произведения вовсе не нужны никакие речевые обороты, ведь сколь бы автор не изгалялся в высокопарных речах, ежели сюжет плох и скучен, то окажется таковым и погребенным под жирным слоем красноречия.
— Не могу не согласиться с человеком, который знает в этом толк! — Виконт развел руками. — Ну что? Тебе уже лучше?
— Намного. Благодарю вас за помощь, все прошло.
— В таком случае, повтори еще раз поклон, но уже без моей помощи, и закончим на сегодня.
«Охотно повинуюсь, — пронеслось в воспаленном негою разуме, — но с вашей помощью было бы куда лучше…»
— Господь всемогущий, Уотан! — воскликнул виконт, от чего я так и подпрыгнул. — Ты все схватываешь на лету. Ни один мой ученик еще не был так изящен в поклонах и позициях, а ведь мы занимаемся совсем недавно. Такими темпами уже через месяц тебе не понадобиться моя помощь.
— Как бы не так! — вырвалось у меня.
Да с таким отчаянием и неприкрытой безысходностью, кои могут сорваться лишь с уст человека определенного толка. Я едва не рухнул без чувств, такое удивление отразилось на лице виконта.
— Тебе правда так нравятся наши уроки? — сказал он с подозрительной ухмылкой. Будто зло насмехался надо мной.
— Разумеется… — ответил я, избегая его взгляда. — Вы… лучший педагог из всех, что у меня были.
— Рад это слышать. Но почему мне кажется, что ты смущен?
Де Дюруа попытался заглянуть мне в глаза, однако я осмелился поднять их.
— Смущен? Скорее, расстроен, ведь мне так приятно ваше общество. Вы и ваша прелестная дочь… вы стали мне так дороги. Не представляю, чтобы мы когда-нибудь расстались.
— Отчего же расставаться? Я твой друг, Уотси. Разве бросают друзей после того, как помогли?
— Нет.
— Ну так и нечего вешать нос, mon ami! — Виконт сжал мои плечи.
«Mon ami»…
Мы были так близко друг к другу, что у меня снова начался хаотический приступ паники, удушья и наслаждения одновременно. Я боялся вздохнуть. Казалось, виконт вот-вот наклониться ко мне и наши уста сомкнуться в поцелуе. Увы. Вместо того, чтобы ступить на кривую дорожку порока, он сказал:
— Мэриан тебя обожает и просто так не отпустит.
Мой испорченный «богомерзкими» мечтами разум едва не понудил меня задать ему вопрос: «А вы? Какие чувства вы испытываете ко мне?» Но я промолчал.
Конечно же, промолчал.
Вечером мы условились встретиться — в поместье Леманна устраивалась очередная ассамблея. Виконт сообщил, что миссис Дэвис тоже пожалует, и он наконец нас познакомит. Поэтому я не находил себе места. Шеннон предложила мне выпить бокал игристого, так сказать, для храбрости.
— Я не могу, — ответил я, — что, если от одной капли шампанского, я стану таким же одержимым горячительными напитками, как и мой отец? Нет-нет, я ни за что не стану пьяницей.
— От одного бокала вы пьяницей не станете, — сказала Шеннон. — Просто вам будет очень хорошо и вы расслабитесь, герр Шварц.
И это было чистейшей правдой. С плеч будто гора свалилась, я вдруг преисполнилось внутренним спокойствием и без труда заговаривал со всеми, даже с господами, которые странно переглядывались, стоило мне хихикнуть. Должно быть, мой смех показался им странным. Он и вправду странный, точнее — не такой, какой полагается иметь мужчине. На том вечере я сам вырыл себе яму и стал посмешищем, чудаком, притчей во языцех, но тогда мне не приходилось думать об этом. Мне было очень весело, чтобы обращать внимание на косые взгляды напыщенных джентльменов. Я быстро потерял к ним интерес, зато расцвел в обществе дам. Они — настоящие хохотушки! Мы так смеялись, что меня едва не вырвало. А о чем смеялись — хоть убейте, не помню. Все потому, что меня — неподготовленного юнца, который и от запаха винной пробки бы опьянел, — после целого бокала крайне развезло. По-моему я даже танцевал с кем-то, но делал это так несуразно, что меня быстро увели с танцпола и усадили на тахту. Я еще подумал: «Что я здесь делаю? мы же танцевали с той хорошенькой фройляйн…» А потом перевел взгляд на Шеннон, которая мило мне улыбнулась и продолжила беседу с кем-то из гостей, и подумал: «Леманн, как же ты мог предать ее, друг? Не ты ли ласково называл свою возлюбленную княгиню по имени и распалялся в самых страстных выражениях по поводу большой любви к ней? Леманн… Он нанял мне столь учителей, но сам — не приступил ни к одному занятию, еще и пальцы в рот вздумал пихать, бесстыдник! Зачем же он это сделал? Так делают? А какое в этом удовольствие? Быть может, он просто промахнулся, и ему самому стало от сего действа неловко? Нужно поговорить с ним о занятиях, он же обещал обучать меня воздержанию от темной силы, которую я, к слову, совсем не чувствую…»
Интересно, спустя какое время я бы задумался об этом, если бы не выпил в тот день?
Я еще надеялся, что к приходу де Дюруа и миссис Дэвис немного протрезвею, но пока их ждал, выпил уже второй бокал — он оказался куда вкуснее и приятнее первого. Не чайте надежд на то, что я встретил их, будучи в адекватном состоянии. Нет, друзья мои, я находился в самом жалком и неприглядном виде, в каком может находиться поклонник, знакомящийся с кумиром: меня шатало, парик растрепался (одна кудряшка расплелась и бессмысленно болталась из стороны в сторону где-то у меня на плече), язык отказывался говорить внятно, точно его завязали в узел, в глазах двоилось. Но несмотря на это, они с достоинством оценили каждую деталь удивительно красивого лица миссис Дэвис, ее пышную фигуру и прелестные золотые локоны. «Ее создали не живые люди, — подумал я, — но ангелы рисовали эти прелестные черты и привлекательную полноту…» Также — она оказалась моложе, чем я ее представлял. «Господь всемогущий! — продолжал я негласную беседу с самим собой. — Какая же она миссис Дэвис? За что эту молодую девушку величают этим старческим «миссис»? Только потому, что она замужем? И за кем? За этим мрачным кретином, который даже не поклонился мне в знак приветствия?»
Ах, если бы вы знали мужа моей бедной Элизабет! Это было истинное чудовище. Не обделенное вкусом и более кого бы то ни было знающее себе цену чудовище, каких поискать. И это я не о внешности. Мне ли, совсем недавно бывшему уродцем, марать бумагу подобными строками о людях, пусть даже недостойных? О нет!
Мистер Дэвис, да не прогневается на меня Господь, одно из худших Его творений.
— О миссис Дэвис… это правда вы? — сказал я, поклонившись Элизабет. — Я — Уотан, Уотан Шварц, и я желаю здравствовать вашей милости и нежно целую ваши талантливые руки! Я так счастлив встречи с вами! Клянусь, это счастливейший день в моей жизни… — Я икнул. — Простите.
Элизабет смутилась. Переглянувшись с виконтом, сказала:
— Полноте, полноте. Вы переоцениваете мой талант, сэр.
— Прошу искренне извинить, если смутил вас…
— Говорил же, — шепнул де Дюруа Элизабет так, чтобы услышали все, — он себя незаслуженно принижает!
— О, это ужасно, — ответила она. — Расслабьтесь, дорогой друг, расслабьтесь. Пред вами не Господь Бог, но всего лишь покорная раба Его. Шарль рассказывал, что вы тоже пишите, и судя по его словам, не уступаете ни одному посланнику, занимающему пост художника. А уж что рассказывала о вас Мэри! Малышка от вас без ума, говорит: вы лучший ее учитель. Посему, если вы не имеете возражений, я бы в самый короткий срок желала бы познакомиться с вашим творчеством.
— Вы окажете мне большую пребольшую честью, миссис Дэвис!
Над нами снова тяжелым шатром повисло неловкое молчание. Все робко переглядывались друг с другом, а мистер Дэвис и вовсе, так не сказав ни слова, удалился, что-то фыркнув себе под нос. Тоже мне человек высокой морали!
— Уотси, — мягко задал вопрос виконт, — ты что, пьян?
— Я?! Нет, что вы?..
Произнеся это, я глупо заулыбался. Мне почему-то стало очень весело, хотя видимой причины для того просто не существовало.
— Очевидно, — снисходительно улыбнулась Элизабет, явив своему незадачливому воздыхателю две симпатичные ямочки на щеках, — впервые попробовали?
— Да, раньше никогда не пил. Ноги совсем не ходят, у вас тоже так случается, это хорошо или плохо? Но я выпил совсем немного и… уже — едва на ногах держусь, ха-ха-ха! Надо же, какая нелепая ситуация… Я-то думал от алкоголя наступает возбуждение, ты прыгаешь и бегаешь, а я, верно, какой-то не такой человек: у меня тяжело в голове и ужасно хочется спать… Пресвятой Боже, извините меня! Я вовсе не хотел этого говорить… Это… так неловко! Извините, когда я волнуюсь, несу всякий вздор! Господи, да остановите же меня!
— Сколько ты выпил? — спросил де Дюруа.
— Бокал…
Виконт смерил меня недоверчивым взглядом: говори правду. И с чего бы это ему заботиться о том, сколько бокалов я позволил себе выпить?
— Два бокала, — тем не менее сознался я.
— Сегодня больше не пей.
Не успел я согласиться с его словами, безусловно, мудрыми, как в ушах зашумело — такой звонкой трелью запульсировала кровь, что я взялся за виски и едва не рухнул на пол. Виконт подхватил меня за талию, и я повис на его плече.
— Уотси, что с тобой? — Де Дюруа попытался поставить меня на ноги, но я опьянел от его прикосновений вдвойне. Вместо того, чтобы помочь ему, иступлено смотрел в его глаза — в тот вечер они представились моему воспаленному взору необычайно красивыми, хотя любому другому человеку показались бы самыми обыкновенными. Лицо Шарля не было сногсшибательно красиво, но мои глаза видели его самым прекрасным на свете. Да, я влюбился в него. Безоговорочно и окончательно.
И в ту минуту, когда мне стоило бы постесняться нашей близости, я снова предался размышлениям: «Почему Господу противно мое чувство к нему? Почему оно вызывает в Нем омерзение? Ведь я не сделал ничего дурного ближнему своему, я не проявил зла, я не проявил зависти и гордыни. Я влюбился в него, а что может быть выше и чище влюбленности? Не все ли равно, какого я при этом пола, если это — любовь? Господи, ответь, за что в таком случае Ты мучаешь меня этим ликом, этими глазами, этими кудрями? Если Тебе было угодно создать меня на потеху Себе, если Ты создал меня грешником, так тому и быть, я — грешник, и Тебе не стоит ждать от меня покаяния, больше никогда не стоит…»
— Шарль… — прошептал я, совсем не думая, что говорю. — Я…
— Что, Уотси? Тебе дурно?
— Ах, простите!
Адреналин полосонул меня больнее плети. Сейчас же очнувшись от туманного забвения, я отстранился от виконта.
— Не нужно резких движений, — сказал, однако, де Дюруа, будто бы нарочно подходя ближе. — Мы отведем тебя в покои.
— А что с ним?
Это был Леманн. Он подошел к нам — недоуменный и как никогда взвинченный.
— Впервые выпил, — сказала Элизабет.
— О, Господи! — Леманн всплеснул руками. — Конечно, идите. Вам не нужна помощь?
— Я в порядке, ваше сиятельство, — быстро вставил я. — Мне уже гораздо лучше, хоть внешний вид мой говорит явно не в мою пользу, однако будьте уверены: я не подорву вашего доверия, я не сделаю ничего дурного, я…
Леманн покровительственно похлопал меня по плечу:
— Ладно тебе, Уотан, болтать глупости, ступай.
— Мы позаботимся о нем, ваше сиятельство, — сказал виконт.
— Не сомневаюсь, ваша милость.
И не успел я вымолить у князя Леманна прощения (не задавайте вопросом, за какие вины, я и сам не знаю), как Шарль и Элизабет уже увели меня под руки из приемной залы. Они вообще все делали быстрее меня, точно преисполненные какой-то магической силой. Чему удивляться? Оба они являлись темными магами, и не такое могли вытворить. Хотя что-то подсказывает мне, что они действовали в привычном темпе, в отличие от меня.
В считанные минуты добравшись до покоев, дорогие друзья усадили меня за туалетный столик. Элизабет принялась заботливо поправлять мой парик, склеивать помадой и наносить пудру. Каждое действие ее сопровождалось моими горячими признательностями и разного рода благодарственными излияниями, отчего в конце концов они с виконтом рассмеялись. Мне стало совсем уж не по себе, поэтому я прибег к любимым своим словам. Вы еще не догадались к каким? Да-да, к извинениям! Очевидно, не распалившись в раскаянии перед Леманном, мои склонности к чувству вины и вся убогая душа моя не позволили мне не произнести извинений, но уже в адрес друзей: я покаялся перед ними и за свой внешний вид и за то, что им пришлось ухаживать за мною.
— Брось, — сказал виконт, открывая окна. — Думаешь, мы никогда не бываем пьяны?
— О, не верю, чтобы вы — благоразумные и рассудительные люди могли когда-нибудь попасть во столь же неловкое положение! Знаете, как мне неловко? Ах, не так я представлял нашу встречу с вами, миссис Дэвис, я так опозорился! Прошу, не считаете меня невежей, я выпил, чтобы не волноваться, но… не ожидал, что все так обернется…
— Элизабет, — мягко сказала она. — Зовите меня Элизабет.
— Хорошо, Элизабет, да, разумеется, и… извините…
Они с виконтом снова переглянулись и, едва сдержав смех, попросили меня показать свои работы. Настал момент истины! Я весь дрожал, пока демонстрировал Элизабет рисунки, многие листы попадали и их пришлось подбирать. Один и вовсе проворно юркнул под кровать. В общем, выглядел я еще более неуклюже и жалко, чем до этого.
— Любите кошек? — спросила Элизабет с улыбкой.
— Обожаю, — ответил я. — Кошки — совершенства.
— Мэриан тоже от них без ума, — сказал виконт. — По сему случаю у нас проживает целое кошачье семейство.
— Правда? Ах, как это чудесно! Я тоже мечтаю о кошке, но все нет возможности ее содержать. Сейчас я живу тут, а это, как вы понимаете, не мой дом — конечно же! — и не мне решать, кому тут жить.
— Поговори с Леманном, быть может, он будет не против?
— Неловко говорить с князем о подобных вещах…
— Тебе от всего неловко, Уотси. Нужно переступить через робость, иначе утратишь уважение к себе. Порой те люди, которые представляются нам близкими, пренебрегают нами, ежели мы недостаточно тверды. А князь Леманн — не такой уж и простой человек.
Меня словно обдали холодной водою, таким обдуренным я себя отчего-то почувствовал.
— Что вы имеете в виду?
— Мне кажется, с ним следует быть осторожным.
— На что вас натолкнули подобные мысли?
— Как тебе сказать? — Виконт замялся. — Говорить о недостатках проще, чем о достоинствах, и мне бы не хотелось напрасно очернять его сиятельство грязными сплетнями, однако я чувствую, что он способен на коварства столь же, сколь и на добродетель. А чувства редко меня подводят.
— От него исходит какая-то подозрительная энергия? Вы об этом?
— Опытные маги блокируют свою энергию, — сказала Элизабет. — Узнать, что у Леманна на сердце не так-то просто.
— Это доступно только темным магам? Вы блокируете свои чувства?
— Конечно, блокируем, — кивнула Элизабет, не отрываясь от созерцания моих художеств. — Кому хочется, чтобы все знали о его чувствах?
— К слову, — сказал виконт. — Что за история с даром?
— С даром? — переспросил я.
— Мэриан рассказала мне, что ты якобы обменял дар в обмен на здоровье. Это правда?
Я сглотнул.
— Правда.
— Знал, что не станешь отрицать, ведь еще тогда, когда мы наведались к тебе с Мэриан, ты сказал, что в прошлом болел.
— Вы были темным или светлым? — спросил Элизабет.
— Светлым.
— Значит, ничего особенно не потеряли. С кем же был совершен обмен?
— С Готтардом Остхоффом.
Элизабет оторвалась от рисунков и, нахмурив светлые бровки, с сомнением в голосе сказала:
— Но это невозможно.
— Почему?
— Ведь они с дочерью много лет назад погибли, — сказал виконт. — Ты уверен, что обменялся именно с Остхоффом, Царствие ему небесное?
— Я уже не знаю…
— Возможно, — сказала Элизабет, — тот, кто обменялся с вами, ввел вас в заблуждение. Когда вы обменялись?
— Совсем недавно, кажется, месяц тому назад…
— Вы не чувствуете в своих помыслах и физических ощущениях ничего странного?
— Нет, все по-прежнему, никаких изменений…
— Тогда вас миновала большая опасность. Обманщиков теперь пруд пруди.
— Что ты, Лиззи, — сказал виконт, — их во все времена было не счесть.
Элизабет согласилась с де Дюруа, а я был счастлив, что они не стали развивать сию тему и просить меня обличить «обманщика». Я даже позволил себе отвлечься, придумывая правдивую ложь, которой смог бы оправдать обмен. Поэтому совсем не увидел, что Элизабет взяла мою тетрадь с рисунками, где еще вчера я, окрыленный мечтами о короткости с де Дюруа, дерзнул набросать его портрет.
— Шарль, — сказала она, пораженно глядя на набросок, — взгляни-ка на это, мой друг.
— Что это? — поинтересовался виконт, принимая тетрадь.
Вмиг протрезвев, я снова принял удар адреналина, только вдвое сильнее предыдущего. Этот вскипятил кровь до такой степени, что звезды, запрыгавшие у меня перед глазами, едва из них не брызнули. Не думая, я попытался протянуть руки за тетрадью, попутно мямля:
— Это… это… о, не стоит, прошу вас!
— Это потрясающе! — воскликнул виконт, пораженным взглядом изучая рисунок и деликатно отталкивая мои руки в сторону. — Как ты это сделал?
— Я… это… Прошу вас, не стоит на это смотреть…
— Ты не видел моего лица, когда рисовал, однако изобразил его с предельной точностью! Это невероятно. Меня еще никогда не писали. И не напишут, верно, так же искусно, как это сделал ты.
— Я польщен вашей похвалой, однако… я… извините за это, мне так стыдно. Я просто… я просто… Я осмелился сделать это, но без какого-то злого умысла…
— Ты — художник, и волен писать все, что тебя вдохновляет, при чем тут злость?
— Я не планировал осквернять ваши взоры неудачными набросками…
— Неудачными? Да ты издеваешься!
— Насколько вы могли заметить, себя я также рисую. Это помогает в практике…
— Вы обладаете редкой красотою, — сказала Элизабет, — грех не написать такого лица!
— О, благодарю вас… право, я так смущен…
— Что может быть зазорного в том, — продолжил виконт, — что ты рисуешь друзей? К чему эти оправдания?
— Просто я… я подумал, что это как… как если бы я вторгся на чужую собственность. Без вашего дозволения… словно я вас предал, истребил в вас все доверие к себе…
— Ты поразил меня, Уотан. Но, прошу тебя, отбрось смятение, отбрось напрасные волнения. То, о чем ты говоришь, нелепо, и я весьма ценю твою заботу о моем душевном равновесии, тем не менее это — просто рисунок.
— Будь вы посланником, — сказала Элизабет, — вас ждало бы блестящее будущее в Совете. Вы обладаете чрезвычайно тонкой памятью и изысканным стилем.
— Вы правда так думаете? Боже, слышать это от вас…
— Дорогой друг, вы смущаете меня подобным раболепием. Расслабьтесь.
— Извините, я не хотел ничего дурного…
— И прекратите извиняться! Вы ведь не сделали ничего такого, за что вам стоило бы произносить это слово чаще, чем оно срывается с ваших уст.
Я опустил глаза.
— Это будет нелегко…
— Вы справитесь. С нашей поддержкой или нет, но клянусь вам: вы справитесь.
— Благодарю вас… искренне благодарю, однако… мне показалось, что я разочаровал мистера Дэвиса неуместным поведением и видом…
— Вы не сделали ничего предосудительного. Мистер Дэвис часто бывает не в духе.
Сказав это, Элизабет поспешила сменить тему, которую виконт с удовольствием подхватил, а вот я — даже не вслушался, потому что употребил все внимание на наблюдение за ним: ловил каждое его движение, каждое произнесенное им слово; слушал его голос, пытаясь распознать подорванную, надломившуюся струну. Но все тщетно.
На мое счастье, де Дюруа выглядел и вел себя, как обычно.
Когда вечер подошел к концу, я едва выжил под гнетом обременившей меня неловкости. Как можно было вести себя так глупо? Доведя последней хулою собственную голову до пронизывающих спазмов, я все же не остановился в самобичевании и продолжал думать, что теперь думают обо мне де Дюруа, Элизабет, ее муж, все эти дамы и господа…
— Тебе уже лучше? — вдруг услышал за спиной.
Вздрогнув, увидел Леманна. В тот день он был таким незаметным, а мысли — такими глубокими и пагубными, что я при всем желании не смог бы уделить достаточного внимания его приходу: поклониться, поприветствовать, пригласить войти…
— Благодарю за заботу, ваше сиятельство, — сказал я, — я чувствую себя лучше.
— Тебе пришло ответное письмо от её милости леди Муррей, — сказал Леманн, протягивая мне пакет.
— О, какая радость! Вы сделали меня счастливым, хотя я был уверен, что отныне навсегда лишусь сего чувства после пережитого дня.
— Ты сам создал себе беспокойства, Уотан. Поверь, никто ничего дурного о тебе не думает.
— Молю Бога об этом.
— Можешь не утруждаться, ведь я слышал сегодня много приятных слов о тебе. Все в восторге от твоей наружности и манер, что с лихвою извинило в глазах гостей небольшой переполох, тобою учиненный.
— Они правда не считают меня дураком?
— Только ты сам. Надеюсь, в Несбитте все спокойно? Впрочем, этим ты поделишься со мною завтра. Я смертельно устал, Совет из меня сегодня всю душу вытряс… — Леманн оперся обеими руками на стол, тяжело выдохнул и выпрямился. — Да и тебе бы следовало отдохнуть. Доброй ночи.
— Доброй ночи, ваше сиятельство.
Однако покинуть покои так скоро я ему не позволил.
— Эм-м, ваше сиятельство?
— Да? — Леманн остановился в пороге.
— Вы не имеете против меня никакой обиды?
— Обиды? На что?
— Не знаю… Я бываю странным.
— Я не считаю тебя странным. Неуверенным в себе — да.
— Простите…
— Не нужно все время извиняться.
— Могу я задать вам последний вопрос?
— Сколько угодно.
— Когда мы приступим к занятиям?
— Они уже начались, Уотан.
— Как? Разве?
— Да. Отдыхай.
Покинув таки покои, Леманн, должно быть, и не представлял, с какими напастями оставляет меня наедине. Мысли закружились в голове по новому кругу, норовя превратиться в густой и непригодный для употребления кисель. Если бы не письмо Аделаиды, не получить бы мне передышки, хоть и кратковременной.
Сломав печать и увидев родной почерк сестры, я погрузился в чтение, слыша при этом ее успокаивающий голос:
«Любимый Уотан!
Бесконечно радуюсь твоим успехам и шлю тебе свое благословение и поцелуи. Как жаль мне, что я не могу обнять тебя, полюбоваться твоим милым ангельским личиком и крепко обнять за плечи. Однако все это я делаю каждый день в своих фантазиях. Чаю, ты чувствуешь и слышишь мои молитвы? Я так переживаю о твоем здоровье, хоть ты и пишешь, что оно не отягощено никакими недугами. Хвала Небесам, ты здоров и счастлив, а значит — здорова и счастлива твоя бедная, удрученная хлопотами сестра.
Жизнь в Несбитте превратилась для его обитателей в геенну огненную. Лорду не становится лучше, от его прихотей и сумасбродств все мы уже порядком утомились. Единственная, кто не испытывает на себе тяготы жизни под одной крышею с этим надоедливым человеком, малышка Зельма. Она растет крепкой и умной девочкой; она у нас такая славная, что даже Клеменс смягчает свой строгий норов рядом с нею. Нередко я застаю его в прекрасном расположении духа, когда он играет с Зельмой. В эти минуты у него светятся глаза.
Татьяна Ильинична была очень благодарна тебе за строки на русском языке в прошлом письме. Она испросила соизволения у меня написать тебе о ее благодарности. Она чувствует себе хорошо, только страдает иногда болями в костях, особливо — в коленях. Я волнуюсь о ее здоровье и заставляю больше отдыхать, но она меня не слушает. Быть может, ты воздействуешь на эту труженицу и напишешь ей пару строк о том, чтобы берегла себя?
От Стю я еженедельно получаю письма; крошка Анели здорова, но скучает по матери и дядюшке. Надеюсь, когда-нибудь мы встретимся и умалим печаль нашей бедняжки. Как я люблю ее, Уотан! Каждый день, проведенный вдали от нее, сравним с мукой ада.
Я же сама — держусь, мой милый. Мысли о тебе и нашем светлом будущем с девочками и Стю позволяют мне дышать, хотя, признаться, иногда мне не хватает воздуха, не хватает мужества. Прошу тебя: не допускай в себе подобных ощущений, будь сильным, мое сердце, я верю в тебя и доверяю князю Леманну; он благородный и честный человек, держись подле него, слушай его наставления и доверяй ему не меньше моего.
Целую твое письмо, целую каждую написанную тобою строчку!
Люблю тебя, Уотан, и с нетерпением жду твоего возвращения в Несбитт,
искренне твоя
Аделаида».
Я поднес письмо к лицу и принялся целовать его, вместе с этим окропляя слезами. Представляя, что целую руки сестры, воображал ее рядом. Как мне было горько! как сестре сейчас нужна была моя поддержка! Что я со своими никчемными треволнениями, когда она являлась истинной страдалицей? Я даже устыдился всех своих прошлых дуростей и, помолившись, улегся в постель.
Правда, дольше нескольких минут улежать не смог. Все потому, что мысли снова взвились вихрем. И среди уже известных беспокойств поселилось еще одно, перекрывшее своей силою все остальные.
Дар.
С даром я мог чувствовать то, что испытывают люди, не обремененные им. Я чувствовал Аделаиду, Клеменса, Татьяну Ильиничну, доктора Ланна… Это могло означать лишь одно.
Виконт с той же легкостью распознает любое мое чувство, читает его, как книгу.
И, конечно же, знает о моей влюбленности.
— О нет! — выкрикнул я, вскочив с постели. — Нет, нет, нет! Только не это!
