Шесть смертей Уотана Шварца

Отчего же в таком случае он не потребовал забрать портрет с собою? Неужто был так наивен и решил, что я не стану использовать его в своих корыстных целях? не стану осыпать его поцелуями, не положу рядом с собою на подушку и не буду любоваться им всю ночь, пока от усталости не смежатся очи? Или же Шарль был более мудр и решил, что забери он этот портрет, я нарисую новый?       Однако подождите уличать меня в нескромных соображениях! Ничего из вышеперечисленного я не позволил бы себе сделать, потому что испытывал к портрету (как и к самому Шарлю) благоговейную робость: мне хотелось и разглядывать его, не отрываясь, и — спрятать подальше, чтобы не трепетать от смущения. Да, я не мог подолгу созерцать лика моего возлюбленного, потому что стеснялся своей любви к нему, стеснялся его.       «Ах, знал бы ты, мой милый виконт, — думал я, — знал бы, что я не имею к твоему портрету ни одной противной мысли, ни одного фривольного поползновенья!»       Сон, коренящийся во столь тревожной почве, не дал в ту ночь здоровых ростков. Я пытался уснуть, менял позы, зажмуривал глаза до боли во лбу, но все одно: подушки были тверды, как камень, а одеяло — то слишком плотным, то слишком тонким. В конце концов отбросив его в сторону, я зажег свечи и попытался занять измождённый разум чтением, но все равно думал о своем, перечитывая одну и ту же строчку много-много раз. Вскоре мне это наскучило и я сел за стол. Пробовал писать, пробовал рисовать — это должно было отвлечь меня, но ни то, ни другое упрямо не шло: либо получалась белиберда, либо в голову шли какие-то невообразимые сюжеты, в которых я бы вряд ли преуспел.       Тогда я встал и подошел к зеркалу. На прекрасное лицо легла тень усталости. Оно как-то опустилось, взгляд — померк.       — Вот до чего довел ты сей светлый лик, чудовище! — сказал я в зеркало и тут же ужаснулся собственным словам. «До преображения, — подумал, — ты был чудовищем внешне, а отныне — внутренне?..»       И еще долго всматривался в мрачные черты, пытаясь разглядеть дьявольский отпечаток. Полагал, если он завладел моим сердцем, значит — я увижу его. Во взгляде ли, в улыбке… Но я ничего не видел. Это был все тот же Уотан — потерянный, неуверенный и испуганный. И чем? Любовью!       В пьесах да романах герои так легко влюбляются, так легко отдаются страстям, пренебрегают светскими условностями, отказываются от наследства и попирают самую родительскую волю. Сие представляется нам, зрителям, таким правильным и естественным, что никто не смеет осуждать благородные порывы действующих лиц. Потому что, скажите, что может быть священнее и выше любви, ежели она искренна и чиста?       Мне захотелось стать героем. Не простым пораженным зрителем, но героем своей собственной пьесы. Своей жизни. Окрыленный сими поразительно смелыми мечтами, я поцеловал зеркало.       — Пусть, — сказал, — пусть ты станешь одиноким, но не предашь свою любовь. Будешь наблюдать за нею исподтишка, будешь видеть его счастливым и будешь счастлив сам. Даже если ему подыщут партию, не станешь ревновать и завидовать, но будешь счастлив, потому что будет счастлив он! Ты примешь его жену и будешь любить ее не менее его, потому что будешь знать — он счастлив! он счастлив! счастлив!       Я согнулся пополам, чувствуя тяжелую боль в груди. Это слезы задушили меня. Потому что я понимал, что никогда не буду счастлив вдали от него. Если не буду просыпаться с ним в одной постели, не трапезничать с ним за одним столом, не заниматься с его дочерью рисованием и не сидеть рядом вечерами у камина, целуя в пушистые лобики его кошек. Но всего этого никогда не будет. Мне суждено кончить одному — бесславно и горько.       Чем дольше я смотрел на себя, тем больше понимал, что еще не привык к этой утонченной нежной красоте. Да, даже плачущий и весь красный от слез я был прекрасен. Рядом с нынешним Уотаном прежнему стало бы не по себе. Я самого себя стеснялся! И все-таки не мог оторвать восхищенных взоров от зеркала. Проклятый скептик, лишенный понимания и отвергающий грезы, в ту минуту снова заговорил во мне: «Если не суждено тебе составить счастье рядом с любимым человеком, прими одиночество за истину, не обнадеживай себя напрасными мечтами».       Я коснулся губами зеркала, оставляя на поверхности расплывчатые пятна горячего дыхания. Кто, как не я сам, мог приласкать тогда это тоскующее существо? Уж и не знаю, что говорило во мне в ту ночь — прежний Уотан, скептик или отчаяние, — но я, не в силах более сдерживать порывы безответно влюбленного сердца, по крайней мере упился усладою. Правда, достигнув кризиса, разум, опьяненный альковными фантазиями, понудил уста выдохнуть:       — Шарль!       Сколь бы я не подчинял сознание перевести внимание на себя, все равно думал о нем. Представлял, как он обнимает эти белые плечи, как шепчет на ухо слова любви, целует в губы, в щеки, налитые свежим юным румянцем — таким нежно-розовым, как лепестки растущего в высокогорьях эдельвейса; и от одного этого все тело сводит судорогой сладострастия — наполняющей жизнью, любовью и счастьем.       И для всего этого мне не потребовался его портрет.       Проснувшись от чьих-то шагов, я вскочил было, но подушка, отныне мягкая и удобная, не захотела отпускать меня так скоро. И как могла она казаться ночью такой неприятной, когда является самой доброй товаркой на свете?       — Уотан, — сказал князь Леманн, — сколько же можно спать?       — А который час?..       — Ты проспал уже второй завтрак, не проспи и ланч.       — Как! — Я потянулся и зевнул. — Неужто уже так поздно?       — А ты думал!       Приподнявшись на локте, я зажмурился — все еще не мог смотреть на солнце, освещающее покои так немилосердно. Лучше бы Леманн вовсе не трогал шторы. Голова, на удивление, не болела, но перед глазами еще мельтешил сон, который при пробуждении совсем забылся. А ведь я делал что-то очень важное. Но помнил лишь, как стоял босыми ногами в тазу с холодною водой. И почему сны бывают иной раз такими глупыми?       — Извините, я долго не мог уснуть и… — начал было, но Леманн, подозрительным взглядом окинув зеркало, сказал:       — Уотан, что ты сделал с зеркалом?       Несмотря на сонливую тяжесть, я тотчас же встрепенулся, к голове прилила кровь. Воззрившись на зеркало во все глаза, я увидел, что оно безобразно заляпано. Но разве сие меня как-то срамило? В покоях частенько гостили девушки, без зазрения совести целующие свои отражения. Правда, солгать об этом я не успел, так как князь Леманн рассмеялся:       — Как не стыдно!       Сказано то было не зло и даже не насмешливо, тем не менее эти его непосредственно брошенные слова заволокли меня такой плотной скорлупою стыда, беспомощности и смятения одновременно, что я будто на секунду лишился своего тела, хотя все еще находился в нем. Быть может, мне этого просто хотелось?       — Здесь, — продолжал Леманн, указывая посеребренным набалдашником трости на зеркало, — все еще витают поры твоего упоения. Ты не спустился к завтраку, мы с Шеннон решили, что ты занемог после вчерашнего похмельем, а ты, оказывается, вовсе не почивал.       — Господи! — воскликнул я, вскакивая с постели. — Я не сделал ничего дурного, клянусь! Это не то, что вы подумали!..       — Я понимаю, — спокойно ответил князь. — Ты еще не привык к новому телу, оно воспламеняет в тебе нежелательные страсти, которым ты беззаветно отдаешься. Это не плохо, но… совершить подобное со своим отражением — это определенное что-то новое!       Я спрятал лицо в ладонях и застонал. Мне хотелось провалиться сквозь землю!       — Мне нужно исповедаться… — сказал я, чувствуя, что моя жизнь кончена.       — К чему? — с удивлением спросил Леманн.       «Да он издевается!» — подумал я и поднял на него глаза.       — Ведь я совершил грех…       — С какой стороны посмотреть, — рассудительно сказал князь, разведя руками. — Что вообще есть грех? Люди часто принимают за него все чувства зараз, кроме добродетели, но я не знаю ни одного человека, который был бы добродетелен по-настоящему, на все сто из ста. Он бы просто сошел с ума от такой жизни! Если тебе интересно знать мое мнение, то я считаю, что грех — это когда мы умышленно вредим кому-то. Разве от того, что ты сделал, кто-то пострадал?       — Моя душа.       — Ну, это ты сам себе придумал. Душа твоя цвела, ей было спокойно и хорошо, ведь если бы ей было худо, ты бы этого не сделал, верно? Посему настоятельно рекомендую: пересмотри некоторые свои убеждения, они весьма старомодны.       — Но это же… аморально.       — Скажите — аморально! Онанизм лучше беспорядочных связей, мой дорогой. Я бы даже сказал — рациональнее. Глупцы бегают за юбками, молодцы — удовлетворяются в одиночестве. Пика-то в любом случае достигнешь, так не все ли равно, каким путем? И не прячь глаза в ладонях, аки смущенная дева, тут совершенно нечего стесняться! Не спорю: если у тебя есть любимая женщина, вы можете хоть двадцать раз на дню делиться друг с другом страстью, но ежели ты одинок… Знаешь, что я думаю? Если бы Клеменс не был таким тщеславным фатом и почаще обращался бы к разуму, не загибался бы сейчас в отчем доме от люэса. Ну же, перестань, Уотан! Господин Эванс через час пожалует. И не вздумай больше извиняться. Мы сию тему закрыли.       Я обхватил себя руками.       — А на душе все так же скверно…       — Сдается мне, напрасно.       — Мне так неловко перед вами… — выпалил я, едва не плача. — Я не знаю, как отныне смотреть вам в глаза…       — Обыкновенно. — Леманн взял меня за подбородок и слегка приподнял голову. — Не коришь же ты себя за вкусную еду и теплую постель, от которых несомненно обязательно получаешь удовольствие? К тому же я — последний человек, который осудит тебя за сию невинную утеху.       Вопреки всем его увещеваниям — вполне мудрым, кстати, — я еще неделю избегал его взгляда. Как это всегда бывает, сейчас мне крайне обидно, что я позволил себе столь незначительные переживания, когда стоило бы задуматься о действительно важных.       Либо я в тот день был до смешного вял и неуклюж (насколько это возможно, если вспомнить, что я есть сама неуклюжесть), либо господин Эванс — резв и неумолим, но занятие вышло крайне скверным. Обычно, Эванс всегда быстро входил в раж, когда мы приступали к упражнениям, но никогда — с такой прытью и каким-то энтузиастическим остервенением. Лошадь капризно встряхивала головой, нетерпеливо стучала копытами и совсем не слушала команд. Казалось, она нарочно меня игнорирует, будто тем самым забавляется: еще, мол, помучаю этого недотепу!       — Сдаюсь, — сказал я господину Эвансу, самовольно вынув левую ногу из стремени, чтобы слезть с лошади. — Сегодня явно не мой день.       — Это вам не гавоты сочинять да бестолковые пляски танцевать, это — искусство! — сказал господин Эванс, как говорит каждый мастер о своем ремесле. Но из его груди это вырвалось с крайним недовольством, он разве что не отхлестал меня кнутом.       Возможно, не столь уныние незадачливого ученика, сколь неспособность его обучить понудила Эванса треснуть лошадь по заду. Она, естественно, испугалась (хотя кто из нас испугался сильнее, не решусь судить) и едва не скинула меня со спины. Я обхватил лошадь за шею, всеми силами стараясь удержаться в седле. Не могу припомнить дословно, какие выражения сорвались с моих уст, когда она без оглядки устремилась в рощу, но, кажется, среди криков о помощи и взываний к милости Божьей, я звал матушку.       — Пожалуйста, успокойся! — кричал я лошади. — Стой!       Как будто лошадь бы подчинилась жалким мольбам. Сократить ее я был не в состоянии, а извиняющийся голос она бы просто не услышала. В тот критический момент в сознании вспыхнул фейерверк разнообразных мыслей: и уничижающих, и вполне конструктивных. В конце концов сложившееся ситуация предстала передо мною моей собственной жизнью, в которой я — главная помеха. Я сам строю себе препятствия, я не смел и осторожен; я никогда не возьму себя в руки, но буду лишь испуганно цепляться за несущуюся вперед жизнь, боясь свалиться и свернуть себе шею. Либо я подчиню ее себе, либо она — меня.       Не без прежнего страха я нащупал у себя под грудью поводья, перехватил их и попытался разжать руки на шее лошади. Мы неслись галопам по узким лесным тропкам; я старался попасть в ее ритм. А когда попал, вернул ногу в стремя, овладел телом и уже не чувствовал себя маленьким и безвольным мальчишкой, замедлил ход.       — Тише! — приказал лошади.       Лошадь наконец-то меня услышала, потому что больше я не пищал ей на ухо, но говорил повелительным спокойным голосом. Таким, каким раньше никогда не пользовался. До сего дня я и не знал, что так умею.       — Шагом!       Слегка натянув оба повода, я усмирил неугомонную кобылу и мы перешли на ритмичный шаг. Даже смогли развернуться. Надавив обеими ногами за подпругой, я понудил лошадь бежать средней рысью, и чувствовал, что она успокоилась. Все потому, что был спокоен я.       А еще — очень горд этим несомненно весомым достижением. Теперь мне даже хотелось ездить верхом чаще. Да возблагодарит за то господина Эванса Господь!       Прежде чем приступить к уроку, Шарль (даже про себя я больше не величал его де Дюруа или виконтом; после того, через что мы прошли, это представлялось каким-то мелким и неуместным) передал мне обещанные мешочек с лавандой и тетрадь со сказкой о мадмуазель Коти.       — Если почувствуешь острую необходимость отредактировать, — сказал он, — я буду только признателен.       — Вы доверяете мне столь ответственное дело?       Да, увидев Шарля, я вновь обомлел и уже не был ни тверд, ни звучен; больше походил на беспозвоночную и размякшую устрицу в надломленной ракушке.       — Вы так добры ко мне, — сказал я со вздохом, — хотя давно должны были прервать со мною все сношенья.       — Отчего снова это самоунижение? — спросил виконт с доброй улыбкой. Казалось, он и не подозревает, что я задумал вывернуть перед ним самую душу и неосторожно признаться в порывах, которые в себе обнаружил. Бессмысленно было теперь что-то от него скрывать.       — Не говорите, что не знаете…       — Разве я могу знать это лучше тебя? Соблаговоли объясниться яснее.       — Вы ведь знаете о моих чувствах.       — Безусловно. — Шарль беззастенчиво кивнул. — Такова наша колдовская природа. Но для того, чтобы узнать твои чувства, не обязательно быть магом. Однако, не обладай я столь — не прими за самодовольство, сие нанесло бы ущерб моей чести, да и панегирик из меня никудышный, — так вот, не обладай я столь проницательным умом, не позволил бы себе с тобою так обходиться. Я не такой человек, Уотан. Чтобы нарочно использовать чьи-то чувства, к тому же — добрые и такие доверчивые… Да, я позволил себе вторгнуться в святыни твоей энергии вначале, чтобы узнать, не навредишь ли ты моей дочери, но дальше — нет. Мне это совсем не нужно. Я уже понял, какой ты человек. И, если позволишь, дам тебе совет: не нужно быть таким угодным и кротким. Ты обладаешь непревзойденным талантом, будь горд этим!       — В очередной раз примите мои горячие благодарности, но… быть гордым? Право, я не знаю, как это.       — Господин Карпов разве не обучает тебя сему?       Я растерялся.       — Обучает, да, но…       — Это была шутка, Уотси. Я знаю, что такому не научишь. Это либо есть в человеке изначально, либо — он приобретает это путем жизненных дорог, не всегда ровных и покойных. Мне не хотелось бы, чтобы тобою был выбран последний путь, но это так. А это значит, что мой долг, как друга, наставить тебя.       — Боюсь, это невозможно…       — Нет ничего невозможного.       Пораженно воззрившись на Шарля, я так и застыл на месте. «Вы доказали, что нет ничего невозможного», — писала мне однажды офицерша Хартманн. В тот день я дважды испытал нечто вроде потери душевного сознания. Причем самое удивительно то, что я не противился этому чему-то, вычленяющему меня из собственного тела.       — Должно быть, — догадался виконт, — тебе уже говорили нечто подобное?       — Да, — ответил я, — одна моя добрая подруга.       — К слову о подругах. — Шарль нарочито смущенно кашлянул в кулак. — Если возникнут какие-то вопросы или тебе будет необходим совет человека, в общем-то, разбирающегося в делах сердечных, не стесняйся обратиться за сим ко мне. Ну, чего ты застеснялся? Очевидно, тебе кто-то приглянулся?       — О, как неловко!       — Не валяй дурака! — Шарль по-приятельски хлопнул меня по плечу. — Кто она?       — Вы ошибаетесь, я вовсе не влюблен.       — А твои чувства говорят об обратном.       — К-как?.. — опешил я. — И теперь вы вторгаетесь в мое интимное пространство?..       — До последнего не хотел говорить, — виновато сказал Шарль, покручивая ус, — однако ты пронизан влюбленностью, она так и рвется вон из твоей груди! Ты так влюблен, что импульсами сими сотрясаешь самую мою энергию, Уотан. Говори же: кто она? Неужто та белокурая чаровница, которую ты так часто пишешь?       — О нет, — хихикнул я, — вы неправильно поняли: это не моя возлюбленная, но моя сестра.       — Ах сестра! — протянул Шарль. — В таком случае я крайне озадачен.       Он сгорал от любопытства, а я — качал головой и отворачивался от него, как упрямый подросток.       — Уотан, — настаивал он, — я вижу: ты хочешь говорить о ней. В твоих мыслях одна она!       — Она… самая лучшая в мире девушка, — выпалил я. — Самая сострадательная и добродетельная; готовая протянуть руку помощи всем страждущим, тем самым поступившись отчим уважением. Она так пленит мои помыслы, что… воздуха не хватает.       — Ты скажешь ее имя или еще целую вечность будешь напрасно томить меня?       — Боюсь, вы ее не знаете…       — Если я начну перечислять всех девушек по пальцам, мы конечно быстрее решим вопрос, однако он представляется весьма утомительным и скучным.       — А что это изменит? Мне все равно с нею не быть.       — Отчего же? Она из княжеской семьи?       — Нет.       — Она — не маг?       — Она маг.       — Ей уже подыскали партию?       — Нет, она одинока.       — Она влюблена в кого-то?       — Право, я не знаю…       — Ты даже еще не заговаривал с нею?       — Нет, мы говорили, но… все это не имеет смысла.       — Почему?       — Потому что она меня не любит. И никогда не сможет полюбить.       — С чего ты это взял?       — Я это знаю.       — В тебя невозможно не влюбиться! — Шарль взял меня за щеки и чуть их сжал, отчего мои губы вытянулись в не самую эстетичную форму. В его взгляде читалось умиление, как если бы он держал в руках котенка. — Посмотри на себя! Ах, какая юная красота, какое милое лицо! В тебя не влюбиться разве что слепая.       — Влюбиться во внешность одно, — сказал я, когда он меня отпустил, — полюбить душу — другое…       — Твоя душа самая чистая из всех, что мне когда-либо приходилось наблюдать раньше. Чище и наивнее только душа ребенка.       — О, как вы ошибаетесь! Я много раз каялся перед Господом в своих мыслях…       — Ни к чему такие жертвы. Господь создал человека не для того, чтобы он сторонился любви, но чтобы жил любовью, творил любовь и был ею. Что ж? Вернемся к занятию?       Так и не дознавшись, кто она, виконт с прежней веселостью приступил к фигурам. К счастью, не догадываясь, что эта загадочная она на самом деле — он…       В конце июня мне исполнилось девятнадцать. Тогда казалось, что это весьма внушительная цифра. Я еще как следует не пожил и ничего не успел, кроме как перед всеми опозориться! Отныне рауты для меня представляли собой тихое наблюдение за дамами и господами; я был совсем мрачным и неразговорчивым. Если только в поле зрения не оказывались Шарль и Элизабет. В обществе последней я уже не чувствовал себя неловко, короткость между нами образовалась быстрее, чем я смел представлять; да что там — мы буквально читали мысли друг друга!       Тем не менее, когда Элизабет узнала, что накануне мне стукнуло девятнадцать, пригласила в свой особняк, что вызвало у меня чувство крайнего смущения. Все потому, что я относился к своему рождению скорее как каре Господней, и никогда не считал сей день таким уже событийным и значимым. Но отказать Элизабет! Нет-нет, это было просто невозможно. В первую очередь, я был польщен, во вторую — счастлив до предательских покалываний в сердце.       — Отдохнем от светской толкотни, — простодушно выдала Элизабет. — Будем только мы с Шарлем.       Думаю, мои треволнения по сему поводу не нуждаются в подробном описании, вы уже знаете, каким я был тревожным человеком, как снова трепетал перед сей встречей, хотя мы встречались почти каждый день. Общаться на нейтральной территории — одно, быть приглашенным в гости — совсем другое. Это что-то совсем приватное, близкое. То, что может позволить себе друг по отношению к другу. А быть другом таких замечательных людей — большая честь.       Чем больше я находился в их обществе, тем спокойнее себя чувствовал (особенно, когда этот недовольный всем на свете мистер Дэвис отделился от нас и ушел в свои покои, сославшись на простуду, хотя внешне был совершенно здоров). Шарль и Элизабет же стали настоящими моими друзьями; с ними мне не приходилось никого из себя изображать. Я даже примирился с невозможностью открыто любить Шарля, впрочем, как и получать его взаимности на мои тайные симпатии. Я просто наслаждался минутами, проведенными рядом с ним. Любовники ведь не перестают быть друзьями, правда? В чем тогда смысл связываться нерушимыми узами (не берем в счет принудительные богомерзкие браки), если кроме страстей вы не можете и парой слов перекинуться с пассией? Вот и я, не имея возможности открыто любить его, — да даже признаться ему в сем чувстве! — по крайней мере утешался мыслями о его дружбе.       Но вернемся же к встрече.       Я уверен, что у каждого человека есть собственный список счастливейших дней в его жизни. Мы ведем этот список мысленно либо записываем на бумаге, время от времени возвращаясь к нему и с удовольствием вспоминая, как хорошо и уютно нам было однажды. Мы даже пытаемся повторить те счастливые дни заново, что почти никогда не удается.       Таким был тот день. Мы говорили, смеялись, фамильярничали, закусывали канапе, прогуливались по саду, пробовали совершенно потрясающее рагу из бобов с мясом, пили чудесный цейлонский чай, за которым последовало не менее чудесное вино — Côtes-du-Rhône. Когда же совсем стемнело и небосвод окропило сияние звезд, мы с Элизабет устроились на веранде и с умилением наблюдали за веселой игрой Шарля и Мэриан: они то бегали друг от друга, то она падала, а он — ловил ее; то подбрасывал в воздух, а она — с хохотом падала прямиком в его руки; то он целовал ее и кружил в воздухе, а она восклицала: «я лечу!» То, каким Шарль был в тот момент открытым и настоящим, еще больше очаровало меня. Мое сердце обнаруживало в нем столько любви, что я коротко вздыхал, чтобы не задохнуться.       В тот день я был самым счастливым и самым несчастным из смертных.       Князь и княгиня получили приглашение в особняк одного высокопоставленного лица (не помню, был ли этот человек посланником или самим главой Совета) на постановку комедии сэра Генри Филдинга «Щёголь из Темпля», вышедшую недавно в театре Гудменс-Филдс. В России с театрами в то время ситуация складывалась не самая завидная; первый общедоступный театр был основан лишь спустя двадцать лет, до этого их то учреждали, то сокращали; постоянства в данной системе просто не существовало. С приходом к власти Анны Иоанновны на регулярной основе действовал придворный театр, императрица предпочитала комедийные сюжеты, да и вообще разного рода увеселения, вспомните хотя бы ледяной дом…       Но если в Петербург приглашались иностранные актеры и давались чудесные постановки, то здесь, в Москве, ситуация представлялась совсем уж плачевной. Разве что академические да крепостные театры исправно продолжали свою работу. Несмотря на это, чувствовался в бывшей столице дух непокорности западному веянию; московский Совет, в основном состоящий из староверов, все еще противился неизбежному развитию страны. И все-таки, узнав о приглашении на комедию английского драматурга, я было позавидовал князю и княгине (было в сем событии что-то трепетное, торжественное и родное), как последняя сказала:       — Неужто вы полагали, что мы не пригласим вас с собою, герр Шварц?       Я был счастлив, как ребенок, которому пообещали леденец.       — Также, — добавил Леманн, — на следующий день после постановки в том же доме состоится маскарад, и тебе предстоит выбрать новые ткани для платья. В твоем распоряжении месяц, чтобы как следует подготовиться.       Если вы скажете, что я просто жалкий петиметр и самовлюбленный модник, то я без стеснения отвечу: да, до сих пор наряды вызывают во мне великую слабость, ничего не могу с сим поделать, да и не вижу в том острой необходимости. Для премьеры я выбрал шелковый дамасский отрез удивительного лазурного цвета, который очень шел к моему лицу. Под сие платье мне сшили голубые туфельки с узорами из серебряных нитей и бантами. Каблучки мягко стучали по паркету, пока я так и эдак крутился у зеркала и не мог собою налюбоваться. Девушки, мои товарки, пришли в не меньший восторг и только и делали, что нахваливали мою удивительно узкую талию и подбирали под новый наряд различные ленты и кружева.       Для маскарада же я набросал эскиз, по которому портной пошил для меня премилый мушкетёрский костюм.       — Вас можно спутать с девушкой, — сказала мне княгиня Леманн, — такой вы в сем наряде хорошенький. А с маскою — право! — совсем не понятно, мужчина вы или женщина. Смотрите, милый друг, не попадитесь ненароком в сети какого-нибудь пьяного сластолюбца, в маскарадах такие часто встречаются.       Эти слова возбудили во мне уже умершую надежду влюбить в себя Шарля. «Что, — подумал я, — если мое нежное сердцевидное лицо и вся мягкая невинность моя вдруг полюбятся моему ненаглядному? вдруг воспламенят в нем неожиданную симпатию, хотя бы и неправильную?» Они с Элизабет тоже были приглашены на маскарад.       А только сначала мне предстояло пережить постановку. Вы не поверите, но на меня пялились со всех сторон — причем так беззастенчиво и некультурно, что половину всей комедии я просидел, словно на иголках. Почему половину? Да потому что комедия оказалась крайне хороша, особенно полюбилась мне совсем молоденькая актриса, играющая роль Белларии. Каждый монолог ее влетал в мое сердце, столько справедливой мудрости автор вложил в ее уста.       По дороге в поместье, я все уши Леманнам прожужжал — нахваливал и ее игру, и ее роль и самого Филдинга за столь смелое произведение.       — Ты видел, — прервал меня князь, — как на тебя смотрели? Кажется, все были тобою просто очарованы — твоим платьем, твоими манерами.       — Вы правда так думаете? Я произвел хорошее впечатление?       Леманн кивнул.       Я боялся, что не узнаю Шарля среди сотни окружающих меня масок, но разве мог я его не узнать или с кем-то спутать? Когда вы души не чаете в человеке и он в ваших мыслях денно и нощно, глаза сами отыщут его среди и гораздо больше количества людей. Даже в маске, костюме и с покрытой капюшоном головою я узнал его. Он был в шелковом черном домино, и беседовал с Афродитой — несомненно, прекрасной Элизабет, облаченной в хитон.       — Я тебя и не узнала, — хохотнула последняя. — Приветствую, Уотан, дорогой. Ты выглядишь просто изумительно! Как тебе идет сие платье, эта шляпа, какой ты милый, словно куколка, скажи, Шарль?       — Здравствуйте, мои дорогие друзья, — сказал я, отвесив им с Шарлем поклоны. — Благодарю за похвалы, милая Элизабет, но — вы! Вы затмили бы красотою всех женщин на свете, не только на этом балу.       — Уотан, ты — душка, благодарю премного. Как тебе маскарад?       — Признаться, сие самое невероятное зрелище из всех, что мне когда-нибудь доводилось видеть! Чтобы в одном месте собралась столь незаурядная компания из пастухов и пастушек, древнегреческих богов и богинь, военных и скоморохов, священников и монахинь, политиков и крестьян, бояр и боярынь…       — Да, — согласился Шарль. — Я чаю, богатое воображение твое не преминет набросать какую-нибудь занятную историю про всех этих героев, представших на одной сцене? Страшно и вообразить, как бы все они переругались, какую бы устроили свару! А главный герой — несомненно, бравый мушкетёр, — их бы примирил.       Мы посмеялись.       Не обнаруживая в себе никакого волнения, я тем не менее испытал такую радость, что Шарль видит в моем лице главного героя! Но чтобы отвести от себя все подозрения на сей счет, я перевел тему и рассказал о вчерашней постановке.       — В конце третьего акта, когда Беллария, несправедливо уличенная ее возлюбленным в измене, произносила речь, у меня захватило сердце! Я так усердно хлопал в ладоши, что они покрылись пятнами. Ах, как чувствовала молодая актриса боль всех женщин, коих мужчины считают рабынями! как беспутное поведение господ пресытилось в обществе! как все нам, мужчинам, спускается с рук, тогда как женщину, которая едва оступилась, уже оклеймят позором на всю жизнь!       — Меня впечатляет твое участие в предмете нашей беседы, — сказала Элизабет. — Не каждый мужчина теперь хочет предоставить женщине право, не данное законом, но данное — Небом, на свободу. Как долго мы оставались рабынями, как долго нас унижали и представляли зверушками без чувств и желаний.       — Еще до появления Мэриан, — сказал Шарль, — я был не согласен с теми, кто имел предвзятое отношение к женщинам, кто считал их существом побочным. Но с появлением ее, я чувствую в себе неистовое побуждение изменить мир и его гнусные порядки, хотя бы это было невозможным. Отцовство налагает обязанность оберегать свое чадо, желать ему лучшей жизни. Представлять, чтобы она осталась одна в этом мире, где ее не станут уважать, пытке сродни! Мужчина сильнее, скажут ей. А что с того, что он сильнее? Разве это правильно, полагать, что слабого следует брать силою? Где тут справедливость?       — О, Шарль, да возьми хотя бы Совет, — сказала Элизабет. — Посланницей становиться лишь та, что вышла замуж, тогда как посланник имеет право до конца дней своих быть холостым.       — Но таких, помниться мне, немного. Были эдакие баловни судьбы, не спорю, тем не менее Совету философия сих ой как претит.       — Солидарна с тобой, Совет крайне заинтересован в размножении магов. Знаете, как тошно, когда отовсюду льются сладкоречивыми потоками вопросы, когда же мы с Джоном явим на свет ребенка?       — Фу, как бестактно! — Я поморщился. — Насколько мне известно, посланница также стоит ниже своего мужа, не обладающего даром. Предположим, он из семьи того же лорда, она — князя. Она становиться леди, тогда как он — не становится князем.       — Да вспомните хотя бы несчастную Меррон Шварц! Она происходила из небогатого рода, так как дар упорно передавался в их семье по женской линии. Ее мужа назначили бургомистром Кведлинбурга, а она что же? Вот именно — ничего! Она всю жизнь была просто женою бургомистра, хотя работала, не покладая рук и писала чудесные картины. Почему Совет не дал ей достойного ее непревзойденному таланту титула? Правильно! Она была женщиной.       Когда Элизабет кончила, я, весь в поту, осознал, что неприлично щелкаю пальцами. Она говорила о моей матери, а я ничего не мог сказать. К счастью, ни Шарль, ни Элизабет не стали допытывать меня, знаю ли я знаменитую Меррон Шварц; связываю это с тем, что фамилия наша довольно распространенная. А только я боялся, что Элизабет, отлично разбирающаяся в сей теме, найдет наши способности схожими…       Вскоре к нам присоединились мадам Лелюш и Мэриан в платье принцессы — все в рюшах и различных украшениях. Внимание мгновенно перешло на девочку и разговор как-то сам собою подошел к завершению. Я выдохнул с облегчением. Мы о многом еще говорили, вечер обещал быть чудесным. Если бы Шарль, пока мы с Элизабет увлеклись беседой о канарейках и их уходе, не пригласил хорошенькую рыжеволосую мадмуазель, изображающую матроса, танцевать.       Ревность перемежалась во мне с дикой завистью, в одну секунду я возненавидел соперницу и в ту же секунду — покаялся во злом чувстве. «Она не виновата, — сказал себе. — Виноват ты. Ты и твой грех».       Мне тотчас же нужно было уйти и не видеть этой сцены, спровоцировавшей в моем горле предательский комок.       — Что-то, — обратился я к Элизабет, — мне нехорошо. Должно быть, от духоты. Не сочтете ли вы за невежество, если я покину вас на пару минут?       — Быть может, — встревожилась она, — мне отправиться с тобою?       — О нет, — поспешно сказал я, — все в полном порядке! Просто легкое головокружение. Я найду вас чуть позже.       Элизабет отпустила меня с неохотою, долго провожая взглядом. Я же, оставив позади чертов зал с чертовыми танцами, устремился куда-то по коридору. Я не знал, куда иду, впрочем, и конкретного пути-то у меня не было. Я шатался по дворцу словно тень, никого не замечая и ни с кем не разговаривая.       Как вдруг услышал:       — Заблудились?       Голос принадлежал мужчине в платье, модном в прошлом веке, с щегольской бородкой и при шпаге.       — Приветствую вас, сударь… — сказал я неуверенно, все еще сомневаясь, что вопрос был адресован мне. — Нет, я лишь… осматривался.       — Вы, как я вижу, чем-то расстроены? — продолжал мужчина.       — Нисколько. Вам, должно быть, показалось.       — Из вас вышел бы очаровательный мушкетёр!       — Вы находите?       — Еще как! Я чаю, из меня також вышел достоверный Дон Жуан?       — Ах, вы Дон Жуан!       — Совсем не похоже?       — Отчего же? Очень даже. Вы чрезвычайно смелый человек, коли нашли уместным облачиться в его наряд. Однако, я полагаю, вы совсем не такой, как Дон Жуан.       — Разве вас не впечатляет его собственная смелость? Идти против воли глупого света себе в удовольствие; жить, как душе угодно, только бы себе одному обеспечить приятное существование!       — Вот именно — себе одному. Что за счастье, когда вокруг все несчастны?       — И то верно. Вы, случайно, не новый ученик многоуважаемого князя Леманна? Уотан Шварц, кажется?       Я снисходительно улыбнулся.       — Вы меня разоблачили. Но как? Как вам удалось узнать, что это — я? Мы ведь с вами прежде, кажется, не встречались.       — Вчерашнего дня на постановке той уморительной комедии я имел честь видел вас.       — И сразу же узнали? Даже под маской?       — Ваша наружность, мой милый господин, самая что не на есть редкая! Никогда прежде мне не приходилось видеть таких взоров, такой изящной грации и таких скромных улыбок!       — Ах, вы меня смущаете…       — Пресвятые Небеса, и чем только обязан я столь приятной встрече? — Мужчина положил руку на сердце и отвесил мне поклон. — Не хотите перейти на второй этаж? Думается мне, там не так шумно.       — С удовольствием.       На втором этаже звуки музыки чуть приглушились. Мужчина вел меня куда-то вглубь коридора, где было совсем пусто и тихо. Запершись в небольшой комнате, я бы даже сказал тесной, мы перекинулись парой формальных фраз о вечере. По правде, мне не очень хотелось тогда находиться с этим человеком. Я его совсем не знал, и согласился побеседовать из уважения, словом — мне не доставало уверенности отказать ему.       Зато она нашлась, когда он вдруг прижал меня к стене и приник губами к шее.       — Что вы делаете?! — Я отпихнул наглеца в сторону и отбежал от него на противоположный край комнаты.       — Представил, — сказал мужчина с прежним спокойствием, — как вы вздыхаете и просите меня не останавливаться.       — Да как вы смеете?!       — Вы не должны скрывать то пламя, что таиться в вашей груди. Откройтесь мне, мой друг.       — Не помню, чтобы мы успели стать с вами друзьями.       Я ринулся было к двери, но мужчина преградил мне путь. Глаза его, в отличие от моих, сверкали под позолоченной маской с твердостью человека, уверенного в собственной правоте.       — Я не стану насильно принуждать вас, — сказал он ровно, — но клянусь сохранить в тайне все, что произойдет.       — Я не такой. И я искренно прощаю вам это оскорбление. А теперь — отойдите от двери и выпустите меня отсюда.       — Вы не знаете от чего отказываетесь. Возможно, больше никто добровольно не предложит вам испытать настоящее удовольствие. И вы будете так несчастны, что вся жизнь покажется вам адом.       Я сглотнул и опустил глаза.       — Она уже ад.       — Тем лучше.       Мужчина приблизился ко мне и, сняв с пылающего лица маску, заговорил проницательным шепотом:       — Вы безответно влюблены в того долговязого парня в домино. Я видел, как вы смотрели на него. Чтобы прятаться и сдерживать внутри агонию от невозможности признаться в чувствах человеку, страсти которого по отношению к вам молчат, отдайтесь мне — человеку, которому стремление к вам не учинит никаких препятствий. Я утешу вас, я прогоню прочь вашу тоску! Хотите даже, представляйте его, когда будете ласкать меня.       — Но вы — не он.       Я не стал ничего отрицать. За меня тогда говорило безразличие. С Шарлем мне не быть, к чему тогда стараться обеспечивать себе безопасность? вообще думать о собственном благополучии и репутации?       — Я — лучше, — прошептал мужчина не без самодовольства. — Он твой любовник только в мыслях, а я — наяву. Ты уже делал это раньше?       — Нет.       — Быть может, с девушками?       — Никогда.       — Закрой глаза.       Я повиновался.       Потому что мне этого хотелось. Не обошлось и без оправданий: мол, Аделаида тоже совершила ошибку, отдавшись Клеменсу, и ничего — от этого она не перестала быть моей любимой сестрой. Если она так поступила, чем я хуже? В конце концов, неужели мне не причитается за принесенные в детстве страдания эта небольшая слабость? Неужели я этого не заслужил? Думая подобным образом, я с легкостью отделился от святой невинности и примкнул к умиротворению; забыл обо всем и сосредоточился только на себе и своих ощущениях.       Я стоял, прижатый спиною к стене и обнимал широкие плечи моего спасителя, позволяя касаться себя и оставлять поцелуи на коже, покрытой испариной. Я вздыхал и представлял Шарля. Разум живописал потрясающие воображения картины, до того нежные и яркие, что я отдался им без остатка. Счастливый и трепещущий Уотан пришел на смену робкому и почти не живому.       Совершенно чужой человек в одно мгновение стал близким и желанным. Он обещал, что я забуду тоску — и я забыл. Не столь мое тело, сколь разум освободился от гнета непрошеных уничижающих мыслей. Я был счастлив.       Но продолжалось это недолго.       Мужчина уже давно покинул меня, когда я, уничтоженный сим ужасным поступком, остался в той маленькой комнатке совсем один. Наедине с собой и жестоким сознанием, бичующим и ниспосылающим проклятия. Каких страшных болезней я себе пожелал, какой кары и несчастья! Я рыдал и задыхался. Открывал окна и бродил кругами, не находя себе места. И все это продолжалось до тех пор, пока в комнату не вошел князь Леманн.       — Уотан?!       Я продолжал бестолково реветь, не отвечая и даже не поднимая на него головы.       — Уотан, что случилось?! — Леманн присел со мною рядом и взял за руки. — Почему ты плачешь?!       — Не дожить бы мне до этого дня! — сказал я. — Ах, за что?..       — Да что случилось?!       Я зажмурился и отрицательно покачал головой:       — О, не заставляйте меня произносить этого вслух, ваше сиятельство! Клянусь, лучше умереть!       — Говори, Уотан!       — Я не могу… не могу сказать! Ах, какой позор…       — Кто-то обидел тебя? Я тотчас же найду этого мерзавца и строго накажу его!       Прежде мне не доводилось видеть князя в таком бешенстве. Кажется, он был готов растерзать любого, кто довел меня до такого состояния.       — Ваше сиятельство, — сказал я, — если кого и нужно наказывать, то только меня…       — Я ничего не понимаю, Уотан! — Леманн вынул из кармана платок, заботливо прижал к моему носу, чтобы я высморкался. — Объясни, что случилось?       — Я содомит, ваше сиятельство, — выпалил я, продолжая плакать. — Я проклятый содомит, грешник, каких поискать!       Леманн же, добившись признания, опешил.       — С чего ты это взял? Тебя что, кто-то… совратил?       — Совратил? Ах, нет…       — С чего тогда такие выводы? Ты хоть знаешь, кто такие содомиты?       — Знаю — большие грешники…       — Значит, у тебя была близость с мужчиной?       — Да…       — Быть может, ты преувеличиваешь? Если ты принял его поцелуй, это еще не значит, что ты — содомит, Уотан.       — Был не только поцелуй. Он… касался меня. Но вместо того, чтобы уйти, я стоял и… услаждался его порочными действиями. Я сам делал их…       — Тебе принесли удовольствия его действия?       — Да. Но затем — боль. Я никогда не прощу себя за это… Никогда не прощу себе всех тех мыслей, что успел допустить и до сей позорной сцены!       Леманн тяжело вздохнул.       — Значит, ты уже давно испытываешь интерес к мужчинам?       — Давно. Я знаю: Господь уже давно отвернулся от меня…       — Господь всем протягивает руку, — сказал Леманн, погладив меня по плечу. — И даже если ты содомит, ты — Его дитя. Он любит тебе не меньше, чем любил до этого. Иначе в чем смысл Его любви? Хочешь сказать, Его любовь распространяется лишь на невинных? Нет, Уотан. Господь — велик; Он не отвернется от тебя за то, что ты наконец-то испытал счастье. Возвращаясь к той нашей беседе, считаю важным напомнить: ты не навредил никому, ты был счастлив. Ну? Успокоился хоть немного?       Я стер с лица слезы и кивнул.       — Так-то лучше. Прими себя. Прими свою суть. Если ты был рожден содомитом, значит — то было угодно Господу. Он создал тебя прекрасным человеком, не губи себя этим унынием, этими напрасными проклятиями, мой друг. Знай: я поддержу тебя, что бы ты не выбрал.       Без предупреждения я бросился в его объятия. Он — не сопротивлялся.       Не знаю, сколько мы так просидели, но чем дольше я был рядом с ним — тем больше убеждался в его правоте.       Тогда я еще многого о нём не знал…