Шесть смертей Уотана Шварца

То, что произошло, никак меня не изменило. Лишаясь девственности, мы не становимся ни хуже, ни лучше; мы ничего не теряем и не приобретаем. Возможно, некоторый опыт. Но это в лучшем случае.       Из-за охватившего меня в момент соития блаженства и какой-то совершенно бестолковой неги, я не мог мыслить трезво. Вынести из содеянного что-то полезное не получилось. Быть может, потому, что «Дон Жуан» не показал мне чего-то нового? Да, его уста смыкались на моей ключице, а плотоядный взгляд впивался в красивое тело; он позволял мне ласкать себя, однако даже тогда я понимал: всё это фальшь, игра. Настоящие чувства я испытаю только с Шарлем, да что «испытаю» — уже испытывал, и это притом, что он не проявлял к моим нежным излияниям любовной симпатии.       — Он, — сконфуженно вопросил у меня Леманн по дороге в поместье, — этот человек… насколько он был близок с тобой? Разрешил ли по отношению к тебе какую-нибудь вольность? Был ли груб с тобой? Сделал ли тебе больно?       Потеребив атласные полы плаща, я подался вперед и, тщательно подбирая слова, зашептал князю Леманну на ухо все интересующие его подробности того «постыдного», что мы с «Дон Жуаном» себе позволили. Словно в карете, помимо нас, был кто-то еще. Просто говорить о таком вслух, не прячась и не шепча, казалось мне чем-то совсем уж неприличным. Но князь требовал — требовал не из праздного изыскания, но для моего же блага.       — Если бы ты раньше поверил мне свои тайны, — сказал он, — я бы предостерег тебя от случайных связей.       — Вы думаете, он был болен? Вы думаете, он передал мне люэс?! Ах, да что же я такое наделал?! Едва начав жить заново, уже загубил себя! загубил!       — Успокойся. Во-первых, не каждый страдает французской болезнью, во-вторых, вы только трогали друг друга, а от прикосновений сим не заражаются. Забудь. Никто об этом не узнает. Вряд ли он кому-то расскажет. Ну а я, — Леманн наклонился вперед, — я должен знать, иначе кто поможет тебе, Уотан? кто развеет твои заблуждения?       — Благодарю вас, ваше сиятельство. Что бы я без вас делал?       — Примирись с тем, что случилось, и живи дальше. Уже ничего не изменить, как бы сильно ты этого не желал. Сейчас тебе нелегко, знаю, но спустя время ты почувствуешь облегчение.       — Я буду молить Господа об этом.       — Правильно. Но, чёрт возьми, Уотан! — Леманн откинулся на спинку сиденья, хватил себя по колену и расхохотался. Смех его, конечно же, передался и мне, хотя причина его была мне неизвестна.       — Поддаться на уловки Дон Жуана! — наконец воскликнул князь. — Как пошло!       Я смутился было, а только князь Леманн имел полное право потешаться надо моим выбором. Точнее — безысходностью. Если бы содомитов не считали отвратительнейшими отбросами человечества, если бы нам не приходилось притворяться и бояться презрения света, если бы нам дозволено было выбирать, я бы стал самым счастливым человеком в тот вечер, ведь задыхался бы в объятиях человека, которого искренно и горячо люблю. Тогда я бы шептал: «Шарль!» ему, но не постороннему человеку. Дон Жуану.       Да, действительно смешно.       Из-за случившегося я рано откланялся. Друзья пришли в замешательство, однако не стали препятствовать моему возвращению в поместье. Благодаря тому, что князь Леманн подыграл мне — живописал на своем лице мастерскую взволнованность, — Шарль и Элизабет не стали задавать нам вопросов. Зная о моей непреувеличенной чувствительности, напротив — согласились, чтобы я как следует отдохнул.       Так что на следующий день Шарль нанес мне ранний визит — они с Мэриан приехали после утреннего чая и мы отправились в сад на прогулку. Мэриан весело подпрыгивала впереди нас и напевала какую-то песенку — ее забавный высокий голосок тонул в глубине сада, в могучем ряду постриженных и обвитых плющом тропинок. Мы с Шарлем с удовольствием и нежностью созерцали сию невинную и по-детски очаровательную беззаботность — тогда я представил, как было бы здорово каждый день вот так прогуливаться. Аж сердце зашлось. Еще бы! Ведь помимо того, что сама атмосфера располагала чувствовать себя как никогда счастливо, Шарль предложил мне пойти под руку!       Казалось бы, ничего такого — друзья ведь гуляют под ручку. Но для меня — по уши в него влюбленного, — и благословенные, раскинувшиеся на райских просторах нивы показались бы гнилой топью, по сравнению с трогательной близостью, которую Шарль мне добровольно предложил.       — Как ты сейчас себя чувствуешь? — спросил он, легонько погладив меня по дрожащей руке, повисшей на его крепком локте. — Мы с Элизабет крайне взволновались вчера, поэтому после твоего отбытия также вскоре покинули особняк.       — О, не беспокойтесь, мой друг, — сказал я с улыбкой. — Вы же знаете: по обыкновению своему я разволновался вчерашнего вечера сверх меры, да и душно было в зале. Представить только, как много разнообразных героев в одном помещении — очевидно, моё впечатленное сим художественным переизбытком сознание не вынесло подобного натиска! — Я хихикнул.       — Или не вынесло натиска влюбленности? — вкрадчиво произнес Шарль.       «Снова он за старое», — подумал я, но ответил:       — Ах, ее вчера там не было. Тем не менее я очень ждал, что она почтит моё безответно влюбленное сердце своим уважаемым присутствием.       — Не выдуманная ли она?       — Вы мне не верите?       — Это ты не веришь мне. Обижаешь меня. Ведь мы друзья, а ты не хочешь поделиться со мною столь важным для тебя предметом внимания. Быть может, ты просто не доверяешь мне, Уотан?       Шарль выпустил мою руку и остановился.       — Что происходит? — спросил он серьезно. — Неужто я такой плохой друг, что ты не желаешь открыться мне?       — Что вы, дорогой Шарль? — Я сложил ладони вместе, словно собираясь пристыженно просить у него прощения. — Что бы я — и не доверять? Ах, как можно?       — Не нужно волноваться, — Шарль покровительственно улыбнулся, — иначе снова станет дурно. Извини, если лезу не в свое дело. В конце концов, так нельзя. Ты имеешь полное право не докладывать мне о своих сердечных делах. Признаю: я — дурак. Но знай — как будешь готов открыться, я тебя поддержу.       — Вы мой самый близкий друг. Вам я готов доверить всё, но…       — Но?       — Я боюсь вашего осуждения. А вы осудите! Вы не станете терпеть того, что я скажу. Вы или предадите меня смеху или — позору. За принесенное вашей милости оскорбление даже потребуете вызвать меня на дуэль, и это будет справедливо! — Я замолчал, решаясь. — Мне терять нечего.       Должно быть, увидев в моем настроении колоссальные перемены, Шарль пожалел о собственной настойчивости.       — Уотси, ты меня пугаешь.       — Я скажу, Шарль. Я скажу, чем бы всё это не обернулось.       — Я не стану насильно принуждать тебя. Я не хотел быть таким… невыносимым. Не стоит из-за меня… Боже! — Шарль всплеснул руками, после чего потер переносицу. — Уотан, я приношу искренние извинения за это презрительное недоверие к тебе. Можешь не говорить — я не стану обижаться.       — Я хочу избавиться от сего томительного груза. Если вы и вправду мой друг, вы выслушаете меня.       — Более того — никогда не осужу тебя, Уотси.       Я сглотнул. Да. Я был готов признаться, потому что устал быть свиньей. «Как ты мог представлять его, — смотря в честные глаза Шарля, думал я, — жалко, самонадеянно? Но самое главное — бесстыдно и предательски? Ты словно посягнул на его честь. Посягал уже тысячи раз в своих смелых фантазиях…»       Я поклялся себе прошлой ночью в том, что этого больше никогда не повториться. И что больше я никогда не допущу к себе фальшивых любовников. Нет. Это запрещено. Моим любовником будет он. А если не будет он — не будет никого.       — Я влюблен в…       — Ну не в меня же? — Шарль хлопнул меня по плечу и рассмеялся. — Ах, извини меня, Уотан! Просто твоя умильная робость не позволяет мне сохранять серьезность. Пожалуйста, не стесняйся и назови уже ее имя. Mort de ma vie, ничто на свете еще не заставляло меня так сильно мучиться ожиданием, как имя этой счастливицы, укравшей твоё сердце!       Я отвернулся, не в силах наблюдать это ребяческое попрание моих чувств. Он и в мыслях подобного не держал. Для него это было так же смешно, как для меня — признание в любви корове.       В то утро надежда — хрупкая, облаченная в нежную мантию мечты, — рухнула. Я закрыл глаза и услышал пронзительный звон бьющегося стекла — осколки жизни, совсем недавно бывшие живыми, хрустели внутри меня; я увидел горящие в пламени остовы зданий, именуемые верой, и понял: уже ничего не будет так, как было прежде.       Я не мог признаться.       От осознания, что едва не разрушил все окончательно, меня бросило в холод. Но он ждал — его глубокие глаза в нетерпении впились в меня, поэтому я был вынужден ответить:       — Я влюблен в Элизабет.       Кажется, Шарль ожидал чего угодно — возможно, был более расположен к тому, чтобы услышать, что я влюблен в него, — а только услышав об Элизабет, так и замер.       — Что? — наконец выдал он. — Элизабет?!       — Ш-ш-ш! — Я взял его за плечи и чуть сжал их. — Пожалуйста, не говорите об этом так громко!       — Но она замужем.       — Знаю…       — Так вот почему от тебя все время исходят эти обжигающие импульсы — ты боишься и на меня произвести дурное впечатление, ведь я ее близкий друг. О, Уотан! о, дурашка! И с чего бы мне требовать от тебя сатисфакции? Элизабет — чудесная женщина. Я догадывался, что ты испытываешь к ней чувства.       — Только… не говорите ей, прошу вас! Моя жизнь… она будет кончена! Если мистер Дэвис узнает — клянусь, мне не жить!       — Успокойся, никто ничего не узнает. Я же твой друг. Не волнуйся. Вдохни. Выдохни.       Мэриан подбежала к нам и потрепав отца за полу кафтана, с беспокойством в голосе спросила:       — Папенька, господину Шварцу плохо?       — Да, моя девочка, господину Шварцу нужно помочь. Подскажешь ему, как правильно восстановить дыхание?       — Господин Шварц, — сказала Мэриан, уже взяв за кафтан меня. — Вам надо глубоко-глубоко вздохнуть. — Затем она стала усердно надувать и сдувать щечки. — Вам полегчало, господин Шварц?       — С твоей помощью — полегчало, детка, — сказал я, наклонившись к ней. — Благодарю тебя за заботу.       — Я соберу вам самых красивых цветов, господин Шварц!       — О, это будет просто чудесно, милая.       — Ну, беги, — сказал ей Шарль. — Пусть господин Шварц не разочаруется в твоем выборе.       — Обещаю! Это будут ваши любимые розовые цветы!       И убежала, размахивая шляпкой. Мы с Шарлем, чтобы не потерять ее из виду, отправились на небольшую полянку возле прудика и уселись на резную лавочку. Уточки скользили по поверхности как по льду — туда-сюда, да с таким важным видом, будто и впрямь плывут на какое-нибудь из ряда вон серьезное дело.       — Правда, она чудо? — спросил Шарль, глядя на старания Мэриан теплым взглядом. Та уже присела на корточки и, срывая цветочки, аккуратно складывала их в шляпку.       — Она — ангел, — сказал я. — Глядя на нее, я забываю, как сильно тоскую по племянницам.       — Твоя сестра — маг? В прошлый раз ты опаздывал на урок к Карпову и не удовлетворил меня ответом.       — Она не маг. Она жена его милости лорда Несбитта.       На сей раз я не волновался. «Пусть знает хотя бы это», — подумалось мне.       Однако затянувшееся молчание легло на меня холодным чувством вины — я тотчас же пожалел о сказанном. С другой стороны — когда-нибудь он все равно бы узнал о нашей с Аделаидой родственной связи, и тогда чувство вины во мне достигло бы гиперболических размеров. Вышло бы, что я некрасиво и предательски обманывал его. Не обязательно ведь называться братом-горбуном Аделаиды. Быть может, у нее был и другой брат?       — Лорда Несбитта? — мрачно переспросил Шарль.       — Да, — невинно ответил я, — вы его знаете?       — Однажды встречались.       — Где?       — В Кведлинбурге около семи лет назад.       — М-м.       — Тогда он как раз женился на твоей сестре.       — Вы были на свадьбе? — изобразил я удивление. — Отчего же я вас на ней не помню?       — Меня не было на свадьбе. К тому времени, как она состоялась, мы с отцом уже отбыли в Париж.       — А что вы делали в Кведлинбурге?       — А, пустяки. Были там по всяким неинтересным делам Совета. Тогда я только вникал в государственное мироустройство Погоста. Было нелегко свыкнуться с мыслью, что ты уже не ребенок, но придется самому отправляться в экспедиции и строить свою собственную семью.       — Да, это звучит действительно нелегко. Кведлинбург — чудесный город. Я чаю, вам там понравилось?       Доброе лицо Шарля вдруг стало строгим — я почувствовал себя крайне неуютно. И снова — виновато. Он выглядел так, как выглядят те молчаливые загадочные джентльмены, которых лучше не трогать. В очередной раз переведя взгляд на Мэриан, Шарль еще долго наказывал меня молчанием, прежде чем вполголоса сказать:       — Я ненавижу этот чертов город.       От его слов меня бросило в дрожь.       — Почему?       — Там произошло нечто нелицеприятное, что и по прошествии стольких лет я никак не могу забыть. Эта сцена так ярко стоит перед моими глазами, что… — Шарль отрывисто вздохнул, будто ему стало больно. — Отец отпустил нас прогуляться по окрестностям с Элоизой. Тогда мы уже были помолвлены. Тесть лорда Несбитта привязал к столбу несчастного мальчика-инвалида — своего слугу. Затравленный, расхристанный вид его до сих пор сжимает мое сердце в тисках. И не знаю даже, где он сейчас… Наверное, почил? — Он пожал плечами. — Вроде бы мальчик ослушался его, за то и получил наказание. Люди не знали жалости. Они были готовы растерзать этого ребенка. Я вступился.       Несмотря на зной, я весь трепетал. Руки у меня похолодели.       — Наверняка, ты слышал об этом, — сказал Шарль. — Ведь это сделал твой отец — герр Шварц, я правильно понимаю?       Я смешался.       — Герр Шварц… он… мой дядюшка. Аделаида — моя кузина…       — Вот как.       — А тот мальчик… Вы правы: он уже мёртв, упокоился с миром несколько месяцев назад.       — О, боже… — Шарль подался вперед и упер локти в колени. — Царствие ему небесное.       — Аминь.       — Но что же он натворил? За что твой дядюшка с ним так обошелся?       — Он назвал его отцом. И тот наказал его.       — Очевидно, мальчик имел слабый разум. Как можно было так поступить?       — Сим вопросом и мы задавались долгие годы. О, не изводите сердце волнением, мой дорогой Шарль, милорд Несбитт выкупил его у моего дядюшки, и последние годы он жил хорошо. Мы с сестрой не давали его в обиду.       — Рад это слышать. — Шарль слабо улыбнулся. — Отныне он в лучшем мире.       — Согласен.       Затем наступила тишина, в которую он наслаждался чудесными видами сада и вдыхал сладкие ароматы цветущего лета, а я — пытался не обращать внимание на тяжелый кол в груди.       — Когда вы отправляетесь в экспедицию в следующий раз? — спросил я.       — Танец меняется с поразительной скоростью, — ответил Шарль. — Придётся откланяться через пару недель.       — Я буду очень скучать по вам. Но обещаю репетировать все наши па!       — Умница. — Шарль подмигнул мне.       Я смущённо улыбнулся.       Как мне было больно!       Прежде чем поставить собранные Мэриан цветы в вазу, я вдохнул их теплый, пригретый утренним солнцем аромат. Характерное для полевых цветков амбре пронизало воспоминаниями о Несбитте. О том, как мы с Татьяной Ильиничной собирали цветы и плели из них венки. В груди защемило.       Узкое лицо Татьяны Ильиничны реяло знаменем в тоскующем сознании, тёплые прикосновения сестры — всплыли из пучины пустопорожних волнений и забот. Она бы нежно коснулась моих тронутых тленом порока рук, выслушала бы, поняла и пригрела.       Я смахнул с лица слезы и взялся за письмо, в котором изложил Аделаиде все свои печали, признался во всех грехах и просил о помощи.       — Ты не сделал ничего такого, из-за чего стоило бы так убиваться.       Я вскочил с места и, обернувшись на дверь, увидел князя Леманна.       — Добро пожаловать, ваше сиятельство. — Я поклонился, быстро размазав слезы по лицу. — Искренне прошу прощения за неподобающий вид…       — Долго еще будешь плакать по тому, чего уже не вернуть?       — Ах, ваше сиятельство… Я плачу из-за того, что, ежели бы и возможно было обернуть время вспять, ничего бы не изменил. Это и убивает меня.       — И в связи с этим у тебя появилось вдохновение на письмо? Кому ты пишешь?       — Аделаиде.       — Но твой ответ уже был отправлен.       — Это второе. Я признаюсь ей во всем. Таиться от сестры — большой грех.       Леманн закатил глаза.       — Уотан, прошу тебя: не будь убогим! Ей твое признание только хуже сделает.       — Но она должна знать!       — Тебе не следует говорить ей об этом. — Он выпростал руку ладонью вверх. — Дай сюда письмо.       Я намеревался возразить, но князь смерил меня колючим, требовательным взглядом, что враз пресекло на корню всякое непослушание в его адрес. Исполнив наказ, я смиренно опустил голову вниз.       Внимательно изучив неоконченное содержимое письма, Леманн сложил его надвое и сунул себе в карман. Затем, скользнув взглядом по столу, остановился на чем-то и, наклонив голову набок, спросил:       — Слуги не наполнили твой кувшин?       — А?       — Кувшин. Он почти пуст. И что только позволяют себе эти дурни? Чтобы мои гости умирали от жажды?!       Тут уж я не сдержался: прикрыв рот рукой, тихонько хихикнул.       — Это моя вина, ваше сиятельство. Слуги тут совершенно ни при чём. Марфа каждое утро наполняет кувшин, но к полудню я уже осушаю его.       — Ты много пьешь, — сказал Леманн не то с усмешкой, не то с удивлением.       — Аделаида говорит, что это полезно для здоровья, я привык много пить и…       — Ты отекаешь, — перебил Леманн. На сей раз говорил он серьезно. — Твое лицо выглядит чуть толще, чем есть. А это — некрасиво. Попробуй не злоупотреблять жидкостями, хотя бы в период летнего зноя.       Я оторопел.       — Д-да, конечно…       — На четверг назначена ассамблея. Стоит выглядеть хорошо. — Потрепав меня по щеке, князь Леманн откланялся. Перед этим попросил заняться чем-то полезным — потренироваться в фехтовании или вспомнить уроки Карпова, — но вместо того, чтобы употребить время на действительно стоящие дела, я уселся напротив трельяжа и долго всматривался в свое лицо. Неужто оно и впрямь стало таким уродливым? Неужто и впрямь потолстело от воды?       Бред, не правда ли? Но я в сей бред уверовал.       Совершенно обезумев, плакал о потерянной красоте, слой за слоем мазал лицо косметикой, втягивал щеки и пытался скрыть мешки под глазами, которых не было, которые я сам же себе и придумал.       В прошествии трех следующих дней вода в кувшине так и остался нетронутой.       От мыслей о жажде я отвлекал себя шитьём кукол. В последний раз я делал это в четырнадцать лет; вернуться к любимому занятию оказалось не только весьма волнительно, но и весьма кстати. Ведь я с головою уходил в свой труд и не замечал, как день подходил к концу. Когда там помнить о том, что ты не пил уже целые сутки? Вы спросите, с чего бы это вдруг я снова взялся за кукол? Все вдохновение, дорогие друзья.       Ознакомившись с незаконченной сказкой Шарля о мадмуазель Коти, я решил, что способен порадовать Мэриан и подарить ей воплощение ее любимой истории в театральном представлении. Для этого требовалось много времени и труда, но оно того стоило. Сшив персонажей, я пошил для них наряды и продемонстрировал Шарлю и Элизабет.       — Если ты еще хоть раз, — сказала последняя, — позволишь себе осквернить свои таланты в моем присутствии, я откажусь с тобою разговаривать.       — Действительно, Уотан, — поддержал ее Шарль. — Какая красота! Как ты это делаешь?       — Ничего сложного, — сказал я, весь красный от волнения и гордости. — Делаю выкройки — и получаются куклы.       — Если бы мне доверили сшить такую куклу, уверен, получилось бы совсем не так поразительно, как это выходит у тебя. Твои таланты не ведают границ.       — Вот именно, — сказала Элизабет, держа в руках уже готовую мадмуазель Коти. — Мэриан до конца дней своих будет благодарить тебя за это. А какие трогательные наряды ты им пошил! Шарль, друг мой, только взгляни на эти панталоны! Все, что Мэриан рисовала — это невероятно!       — Я надеюсь, вы мне поможете? — спросил я после изрядного количества признательностей. — Один я не смогу устроить представление.       — Ну разумеется! — сказал Шарль. — Все, чтобы дочка была счастлива. К слову, твое участие в организации ее досуга и меня делает счастливым. Не знаю, как тебя благодарить.       — Будьте рядом. Это — наивысшая благодарность для меня.       Потом мы еще долго обсуждали, как правильно устроить представление. Шарль обещал заняться устройством сцены, Элизабет — нарисовать декорации. В общем-то, работы было невпроворот.       А только обезвоженному организму оказалось не до душевного подъема. Уже на вторые сутки я обнаружил себя в крайне дурном состоянии. Изнуряя плоть лишенными смысла пищевыми режимами, я не пришел к тому, о чем желал. Ведь когда организм не получает того, что ему необходимо, мы не становимся красивее.       Из-за недостатка жидкости болели глаза — ощущение было таким, словно в них попал песок; губы — потрескались; кости — ломило. Все три дня клонило в сон, но уснуть мешала сухость во рту и сердце, выбивающее в груди учащенную дробь. «Пить, пить, пить…» — о другом думать не хотелось.       На третьи сутки — когда была назначена ассамблея, — у меня уже не вызывало интереса ни одно занятие. Что бы я не брал в руки, все из них валилось; соображать трудно, когда лишен воды — поверьте на слово.       Я подошел к зеркалу: в глазу лопнул сосуд, лицо стало худым и серым. «Это хорошо», — подумал я, не сознавая всей бедственности этой глупой «сухой» забастовки. Я умышленно и жестоко наказывал тело и неосознанно — душу. Сам того не понимая, мстил самому себе за «Дон Жуана». Меня, человека, который всю жизнь был наказан — как природой, так и жестокими людьми, — подобные истязания успокаивали. Более того — не являлись результатом умысла. «Ты будешь прощен», — бесцельно твердил себе я. Но кем прощен? за что прощен? Неясно.       …Спустившись к гостям в новом платье и с изрядно напомаженным лицом — я тщательно замаскировал все «недостатки», подвел глаза, нанес на щеки румяна и не забыл прилепить мушку, — едва держался на ногах. Дышать было тяжело, от этого голова шла кругом.       — Господин Шварц! — услышал я голосок Мэриан, как из трубы.       Они с Шарлем и мадам Лелюш уже были рядом, когда я неловко встретил их.       — Неважно выглядишь, — шепнул мне Шарль, — ты не заболел?       — Я правда выгляжу так скверно?       — Ты пьян?       — Нет.       — У тебя погрубел голос.       — Быть может, наконец-то сломался? — пошутил я, кашлянув.       — Не похоже.       В отличие от меня, Шарлю веселиться совсем не хотелось. Особенно, когда меня повело куда-то в бок и я едва не завалился на стоящую рядом прелестницу. Благо, Шарль успел схватить меня за плечо.       — Присядь, Уотси. — Он усадил меня на стул и поманил к себе слугу. — Принесите воды.       — Нет! — Я резко вскочил с места, отчего у меня потемнело в глазах и я был вынужден взять за виски. — То есть… мне нельзя.       — Как это — нельзя? — Шарль нахмурился. — Уотан, да что с тобой такое? Что ты такое придумал?       — Князь Леманн сказал, что у меня некрасиво отекает лицо, я не могу пить…       — А ты всем советам князя Леманна следуешь так же слепо? Ежели не пить, плохо станет. Гляди — сегодня жара такая, что на солнце можно сплавиться!       — Я пью, — солгал я. — Но не злоупотребляю.       — Не похоже.       Впервые он говорил со мною так резко. Конечно, Шарль боялся. Кто бы не испугался за друга, который сознательно вредит себе?       Я мог бы предаться размышлениям об этом тогда, если бы мой организм выдержал еще трое суток без воды. Но он оказался не таким выносливым, каким я представлял его себе пару дней назад. Летний зной, жаркое платье и настойчивая игра в джентльмена подвели меня.       Я потерял сознание.       Когда очнулся, первое, что почувствовал — тошнотворную сладость во рту. Должно быть, меня поили сладкой водой. Облизнув запекшиеся губы, я подтянулся было на локтях, чтобы привстать, как увидел Стю. Он сидел на стуле у изголовья кровати.       — Ну наконец-то, — были первые его слова. — Уотан, дружочек, как же ты всех перепугал.       — Стю!       Несмотря на слабость, я прыгнул в его объятия.       — Дорогой, родной Стю! Ах, как я рад тебя видеть! Не сон ли это? Что ты здесь делаешь? Где Анели?..       Стю расхохотался. Прежде чем ответить, уложил меня обратно в постель и протянул кубок, в котором на дне плавала какая-то неаппетитная жижа.       — Это бальзам, — объяснил Стю, — доктор прописал. Придется выпить.       Я послушно осушил кубок — не такая уж это оказалась и дрянь, в сравнении с тем, что я принимал, будучи ребенком.       — Ну, — протянул Стю, — теперь я готов удовлетворить твое горячее любопытство, мой друг.       — Давай по порядку. Как ты здесь оказался?       — Государственные дела. Нечему удивляться, пути Совета неисповедимы. — Стю мрачно ухмыльнулся. — Я бы доставил себе удовольствие посетить тебя раньше, но… все в руках Совета. Пока я под их властью, не могу быть вольно птицею.       — Я готов ждать тебя, сколько угодно, — сказал я, взяв Стю за руки. — Господь милостив, я вижу тебя — и моя душа радуется. Но где же моя милая племянница? Знал бы ты, как сильно я по ней тоскую.       — Анели уснула. До этого же — ее насилу от тебя оттащили! Говорю: «Дядюшка поправиться, если и ты отдохнешь», так что — хочешь не хочешь, — а придется ее обнадёжить.       — Я чаю, вы пробудете с нами хоть день?       — К моему крайнему сожалению, я не располагаю столь длительным временем. Мы отбудем обратно в Петербург на рассвете.       — Ах, Стю…       Я еще раз крепко обнял его за плечи — не представлял, что можно так соскучиться. Вы, верно, не удивитесь, если я скажу, что прослезился от этой встречи?       — Ну-ну, — сказал Стю, — прошу тебя, побереги силы. Да и друзья твои расстроятся, когда увидят своего друга всего красного от слёз.       — Они здесь?..       Стю гордо улыбнулся.       — Не отходили от твоей постели.       Затем он дал мне время прийти в себя и приказал слуге впустить друзей в покои. Князь Леманн, Элизабет и Шарль поклонились Стю и только потом осмелились обрушить на меня целый фонтан озабоченных вопросов:       — Уотан, как ты? — спросила Элизабет.       — Тебе уже лучше, mon ami? — вторил ей Шарль.       — Как ты себя чувствуешь? — присоединился к ним Леманн.       — Уотану необходим отдых, — ответил за меня Стю. Как мне показалось, довольно резко. — Но думаю, он уделит вам немного времени, миссис Дэвис, мсье Бланш. А с вами, ваше сиятельство, мне необходимо побеседовать наедине.       — Всегда к вашим услугам, ваше высокосвятейшество, только узнаю у доктора о…       — Сейчас же, — отрезал Стю.       Леманн отвесил Стю еще один поклон — на сей раз ниже и испуганнее:       — Как пожелаете, ваше высокосвятейшество.       — Уотан, — обратился ко мне Стю, заложив руки за спину, — я зайду чуть позже.       — Буду ждать тебя, Стю.       Когда Стю и Леманн вышли за дверь, Шарль и Элизабет уселись по обе стороны кровати и уставились на меня одинаково пораженными взглядами.       — Стю?! — воскликнула Элизабет. — Как давно вы с его высокосвятейшеством во столь коротких отношениях?       — Стю стал моим другом еще до того, — ответил я, — как принял соответствующий его высоким способностям титул. Однако он никогда не подкреплял своей высокопоставленности никакими регалиями.       — Это мы с Шарлем уже заметили. Сначала я совсем ничего не поняла. Подумала грешном делом: «С чего бы это провидцу так заботиться о спокойствии простых посланников?» Однако все то время, пока тебя пытались привести в чувства, он контролировал ситуацию и всех старался подстегнуть. Чудесный человек, как сейчас говорят, «без мерзкого цинизма и истинно столичного фатовства». — Элизабет тихонько хихикнула. — Не думала, что он такой.       — Леди Несбитт — кузина Уотана, — обратился Шарль к Элизабет. — Поэтому они с его высокосвятейшеством знают друг друга.       — Нижайше прошу у вас прощения, мои бедные Шарль и Элизабет, — проговорил я, как всегда, опуская голову на скрещенные под одеялом колени. — Вы не должны иметь такого никчемного друга, как я! Со мною все время случаются какие-то неприятности, и я… я вас все время в оные втягиваю… Ах, какие вам пришлось пережить из-за меня унижения, вообразить страшно! Что теперь будет говорить обо мне свет? А главное — о вас… Водите дружбу с каким-то… с каким-то… дураком.       Я снова расплакался. Шарль и Элизабет, должно быть, чувствовали себя в чрезвычайной степени неловко. Тогда я не подумал об этом.       Шарль положил руку мне на колено.       — Все страшно перепугались, Уотси, — сказал он мягко. — И мы счастливы, что ты наш друг. И что ты — жив.       — Отчего же ты так неумолим к себе? — поддержала его Элизабет.       Был бы я тогда не таким жалким, согласился бы с сими вполне себе весомыми аргументами, но мне было необходимо ненавидеть себя и всячески осквернять — как перед самим собой, так и в глазах друзей. Какое счастье, что Господь послал мне Шарля и Лиззи, другие бы просто не вынесли этих беспочвенных припадков самоунижения.       — О чем Стю говорит с князем Леманном? — наивно спросил я, когда им удалось немного меня утешить.       — Скорее всего, — сказал Шарль, — о том, как тот допустил, что у тебя случилось обезвоживание.       — Обезвоживание?       — Ты говорил, что не пьешь уже несколько дней.       — Какая глупость… — смутился я.       — Не выгораживай Леманна, — сказала Элизабет. — Зная, как легко тебе можно внушить собственную точку зрения, посоветовать такое — нужно иметь, конечно же, «большой» ум!       — Он ошибся, — сказал я, — посоветовав мне не злоупотреблять водой во избежание отеков. Но это еще не говорит о том, что он плохой человек. В конце концов, он не запрещал мне пить, я сам себе запретил.       — Зря, — сказал Шарль. — В следующий раз постарайся не идти на подобные жертвы ради наружности. Нашел, что в себе исправлять!       — Шарль прав. Твоя красота такая чистая, такая нежная, словно у ангелочка.       Элизабет протянула руку к моему лицу и провела ладонью по щеке. Шарль принялся гипнотизировать меня заговорщическим взглядом — мол, подумать только, как она к тебе близко, вот это удача! Я и забыл, что якобы влюблен в нее.       Пришлось ему подыграть.       Со Стю мы проболтали всю ночь до рассвета — и это несмотря на то, что мне следовало отдыхать и восполнять силы. Что ж? подобное пренебрежение здоровьем хотя бы является обоснованным — для Стю я бы и сердце из груди вытащил.       — Лорду не становится лучше, — рассказывал Стю. — Я все еще чувствую свою вину за то, что сделал. Правда, навещая его в Несбитте, тут же и покидаю с обратным чувством — старик поносит меня последними словами, и я не могу этого слышать. Поэтому, как правило, в его покои я всегда наведываюсь в последнюю очередь. Знал бы ты, как они смердят. Для меня так и вовсе — за версту. А впрочем… — Стю призадумался, — ежели отбросить всю эту речевую претенциозность и пошлые фигуры сравнения, он действительно смердит так, что рядом с ним и твой отец — самое чистоплотное создание на свете. Гниёт он, что ли? От собственных нечистот или желчи на всех и вся? Не знаю.       А только мне его совсем не жаль, когда я вижу Аделаиду, когда встречаю ее такой осунувшейся и серой. Мне хочется разодрать эту злую желтушную тушу на куски, когда он позволяет себе какое-нибудь отвратительное высказывание в ее адрес. Тогда я едва сдерживаюсь, ведь понимаю: если я все-таки его убью, мы никогда не выберемся из этой дыры.       — А Клеменс как поживает? Хоть он и выставил меня в прошлый раз, я беспокоюсь о нем.       — Ах, Старина Клеменс. — Губы Стю тронула какая-то пугающая тоскливая улыбка. Меня даже в жар бросило.       — Что с ним, Стю? Он… умер, не приведи Господь?       — Умер — ага, как же! — Стю рассмеялся. — Такие, как Клеменс, не умирают! Да ты не беспокойся, у него все по-прежнему. Скверно.       — Мне очень больно за него.       — А мне — плевать. Я никогда не прощу ему того, что он сделал с Аделаидой. Ты ведь знал об этом, да?       Я не сразу понял, о чем он говорит, поэтому выглядел, должно быть, в крайней степени обескураженно.       — Что у них была связь, — подсказал Стю, — еще тогда, в Кведлинбурге. Ты знал?       — Да, я знал, Стю. Извини и не гневайся на меня за то… Я не смел тебе сказать, потому что это… во-первых, не мое дело, во-вторых, сплетничать о таком — неуместно. Аделаида была тогда в отчаянии, а Клеменс…       — Вот именно — Клеменс! Что он сделал, по-твоему? Он ею воспользовался, Уотан, низко и отвратительно!       — Кто сказал тебе об этом?..       — Аделаида.       — Ты… простил ее?       — Да вы что с нею, сговорились никак?! С чего я вообще должен держать на нее обиду? Думаешь, не понимаю, что бедную девочку выдали за старика против ее воли и от осознания сего ужаса она повелась на уловки этого коварного сластолюбца? Боже, ну и семейка! — Стю шибанул себя ладонью по лбу. — Отец — мерзавец, брат — еще хуже!       — Теперь им обоим очень плохо, Стю. Я верю, что все зло, которое совершает человек, обязательно к нему возвращается.       — За что боролись, на то и напоролись, — безжалостно выдал Стю. — Когда Аделаида мне призналась, это тронуло мое сердце. Мне невыносимо представлять, как ей было тяжело, да что там «было» — до сих пор тяжело! Я и на твоего отца зол за то, что он допустил этот срамной брак.       — Как он, к слову?       Стю тяжело вздохнул, прежде чем сказать:       — В последний свой визит встретил его в саду. Смотрю: он подносит к губам какую-то бумагу. Спрашиваю его: «Вы чегой-то тут делаете, герр Шварц?» Он и протянул мне эту бумагу, а там — твой почерк. «Это, — говорит, — письмо Уотана, жду его».       К горлу подступили слезы. Я пытался сдержаться — как всегда! — однако яркий образ потерянного одутловатого старика, целующего письма сына, оказался сильнее.       — Я все время пишу Аделаиде, — сказал я, утирая слезы, — чтобы его там не обижали. Она пишет, что он здравствует, с Зельмой любит возиться. Правда, иногда называет ее Аделаидой.       — Что ж ты хочешь от тронувшегося умом человека?       — Хочу, чтобы оставшееся ему Господом время он прожил в радости и любви.       Стю ничего не ответил — только поджал губы.       — Ты ни за что не держишь на меня обиду? — спросил его я. — Все хорошо?       — Ты удивительный человек, Уотан, — сказал Стю. — Я бы не смог простить.       — А, это… Это в прошлом. Сейчас стоит думать о будущем.       — Действительно. Да только пока ты скверно с сим справляешься. Пообещай мне, что больше подобных… недоразумений, как выражается по поводу случившегося с тобою Леманн, не произойдет. И пиши мне. Где бы я ни был, я примчусь к тебе, чего бы мне это не стоило. — Стю прижал меня к себя. — Даже если мы далеко друг от друга, помни: мы все равно рядом. Ты в моих мыслях ежечасно.       — И ты — в моих. Прошу тебя: береги себя, Стю.       Спустя час, который нам показался минутой, пришло время прощаться. Слуги разбудили Анели. Увидев меня, она первым делом спросила:       — Дядюшка Уотан, у вас не болит спинка?       — Нет, моя дорогая, не болит.       — А почему вы заболели? Папенька сказал, вы плохо кушаете.       — Отныне я буду хорошо кушать, чтобы в следующий раз моя девочка не разочаровалась в своем непутевом дядюшке.       — Вы хороший дядюшка, — сказала Анели, протянув ко мне ручки, — самый-самый лучший дядюшка, но кушайте, пожалуйста!       — Обещаю, моя крошечка.       Прощаясь с родными, я старался держать себя в руках, чтобы не расстраивать Анели, а как они со Стю покинули покои, расплакался. К счастью, я быстро уснул — еще бы, проболтать всю ночь!       В жизни снова наступило благодатное затишье: я поправлялся, гулял по саду утром с Шарлем и Мэриан, вечером — с княгиней Леманн. Днём — обычно, к четырем часам — меня навещала Элизабет: она рисовала со мною декорации, я — шил кукол. После ее ухода заглядывали мои товарки и мы хохотали о том, какими мужчины порою бывают неуклюжими в сердечных вопросах. Князь Леманн теперь посещал меня очень часто и с особой щепетильностью следил за тем, как я питаюсь и сколько пью. Также — горячо хвалил меня за идею с театром и был рад, что я нашел себе здесь друзей.       — Элизабет и Шарль покинут нас завтра, — грустно сообщил я. — И малышку с собою заберут.       — Что за необходимость брать ребенка в экспедицию? — возмутился Леманн.       — Шарль не может никому ее доверить. Сами понимаете, почему. К слову, он пригласил нас завтра с Элизабет к себе в особняк. Я смогу отлучиться ненадолго, чтобы проститься с ними?       — Разумеется.       В тот вечер Леманн остался со мной отужинать. Мы пили чудесное вино, сложность букета которого при всей своей любви к родному немецкому языку и разного рода элоквенциям я не смог бы описать (разве что вымочить бумагу этим самым вином, чтобы дать вам вдохнуть его аромат), и наслаждались закатными лучами солнца — из моих покоев открывался животворящий вид на сад и простирающийся вдали лес.       Однако предметом обсуждения послужили не красоты русской природы, но красоты моей новой наружности.       — Твое тело поразительно красиво, — сказал князь Леманн, заметно перебрав. — По сравнению с тем, что было — извини за откровенность.       — Знаю, ваше сиятельство.       — Не стесняйся себя. Не закрывайся. Господин Карпов научил тебя держать спину прямо, но не научил с гордостью демонстрировать всю твою внешнюю прелесть и это… воистину мифическое очарование. — Он поднялся с кресла и, чуть покачиваясь, подошел к зеркалу. — Подойди.       Я послушно встрял рядом. Леманн смело опустил руки мне на талию.       — Сними рубашку, — сказал он вполголоса.       — Зачем? — Я отшатнулся. — Стыдно, ваше сиятельство, перед вами обнажаться, неприлично…       — Что я только что тебе говорил? Не к чему стесняться.       Я шумно сглотнул и принялся испуганно щелкать пальцами.       — Да не бойся ты. — Леманн едва сдержал смешок. — Нет ничего зазорного в том, чтобы созерцать прекрасное. Ну же, сними рубашку.       Стянув с себя расшитый искусной вышивкой жилет и избавившись от рубашки, я снова встал рядом с Леманном.       — Посмотри, какие плечи, — сладко пошептал он, проведя рукой по моим плечам. — Какая талия. Разве этого должно стесняться? Господину Куркину вот не мешало бы не выпячивать своего толстого живота. Видел, с каким бахвальством он всюду расхаживает и как задирает нос? Считает тебя лучше остальных. Хм, кретин.       — Он привык чувствовать себя… свободно.       — И ты привыкни. Что тебе мешает?       — Моя неуверенность.       — Рад, что ты хотя бы сие признаешь. — Леманн простодушно ухмыльнулся.       Его горячее дыхание шевелило мне волосы. Я слышал его запах, перемешанный с терпким перегаром. Он был так близко ко мне, что я чувствовал жар его тела.       Легким движением руки отодвинув копну тяжелых волос мне за спину, Леманн наклонился к моему уху и, легонько, как бы невзначай, касаясь губами мочки, зашептал:       — Ты не должен стесняться ни дюйма сего обворожительного тела. Будь горд тем, что имеешь.       Кожа покрылось мурашками.       — Я горд, — тихо сказал я.       — Сними все остальное и скажи это, глядя в зеркало.       — Ваше сиятельство…       — Делай, что я велю. Поверь — оно того стоит.       Я впал в совершенно бестолковую оторопь. Не планируя остаться совсем нагим, дождался, пока Леманн сам начнет жадно и как-то остервенело расстегивать пуговицы на моих кюлотах. Казалось, ещё немного и он разорвёт их.       — Боже, только посмотри на себя, — удовлетворенно вздохнул Леманн. — Позволь своему затуманенному предрассудками взгляду объять сию дивную прелесть. Целиком.       Он принуждал меня смотреть — и я смотрел. Но без того же масленого любострастия, с каким взирал на меня Леманн. Зеркало показывало мне бледного, сгорбленного под своим стыдом юношу. Что тут прекрасного?       Я прикрылся было, но Леманн дернул меня за руки:       — Нет, не закрывайся! Смотри! Вкушай с удовольствием каждую частичку нового себя. Как тебе это нравится, м?       — Угу.       Теперь я боялся сказать что-то против. Леманн был настроен категорично, но не игриво и кокетливо, как мне показалось в начале.       — Скажи, — повелел он, — я горд тем, что имею.       — Я горд тем, что имею.       — Нет, вовсе ты не горд. Обратись к этому жалкому мальчику как к мужчине — к гордому, сильному!       — Я горд тем, — сказал я чуть громче, — что имею.       — Так-то лучше. — Леманн опустил руки с моих плеч на бока и задержался на бедрах, чуть их поглаживая. — Пойми: не ровен час ты снова захвораешь, ведь подчас страдает душа, страдает и тело. Не позволяй робости обступить тебя, взять тебя приступом.       — Да, ваше сиятельство, я в лучшем виде понял вас…       — И смотри в зеркало почаще. Неужто ты не мечтал об этом долгие годы затворничества под сенью уродства?       — Да, я мечтал об этом…       — Так почему же ты не хочешь взглянуть на себя?       Леманн грубо взял меня за лицо.       — Наслаждайся своей мечтой.       — Я наслаждаюсь.       По небесной ли благости или по дьявольскому умыслу, но тут в покои вошла Марфа.       — Господи, помилуй! — громко ахнула она, расплескав воду в кувшине, которую теперь носила мне и утром и вечером.       Я тоже ахнул и тотчас же схватил рубашку и прикрылся ею. Одному Леманну было весело — он так рассмеялся, что зашелся пятнами.