Шесть смертей Уотана Шварца

Одному Богу известно, что Марфа успела себе представить, застав хозяина в обнимку с обнажённым юношей. На следующее утро, когда она принесла мне воды — на сей раз настороженно озираясь по сторонам и стараясь на меня не смотреть, — я остановил ее:       — Дорогая Марфа, наношу вам искренние извинения за вчерашнюю сцену. Знаю, сие выглядело отвратительно, но не взыщите: ничего срамного мы с их сиятельством себе не позволили. Я не такой, да и он — тоже. Не бойтесь меня, это бы нанесло немалые страдание моему сердцу, ведь я считаю вас своей доброй товаркой.       — Не виню я вас ни в чем, — быстро проговорила она, собираясь уходит. — Не виню.       — Марфа, пожалуйста, не уходите так скоро! Пусть воздух сих покоев отныне не станет для вас тлетворным, пусть вы не избегайте моего общества, пусть вы поверите мне, ведь я с вами честен! Ах, не наказывайте меня этим жестоким смущеньем…       — Вы ни при чем, сударь, и зла я на вас ни за что не держу, а только знайте: жертва вы.       — Жертва?       — Не беспокойтесь, молчать буду.       — О, вы вознаградите меня подобной услугой!       — Это не услуга, просто я уважаю вас — вы человек порядочный, недурной. Посему — нечего вам тут делать, бежать вам надо.       — Бежать? Зачем?       Очевидно, пожалев о своих словах, Марфа тотчас же покинула меня, что-то причитая себе под нос.       Мне не хотелось оставаться одному — наедине с причиняющими боль воспоминаниями. Но рядом не осталось ни одного человека, которому я смог бы поверить сию унизительную тайну. Раньше этим человеком был князь Леманн, но теперь…       Да, я долго не мог примириться с тем, что между нами произошло. Даже вечер с «Дон Жуаном» я переживал не так болезненно. И лишь сейчас понимаю, почему. Тогда мне было невдомек, что столь небезызвестное участие, которое принял во мне князь, непозволительно; что-то повелевать человеку (а уж тем более — обнажиться) против его воли — не только исключено, но и в наивысшей степени возмутительно. Тогда я оправдывал Леманна тем, что он просто перебрал и допустил хоть и глупую, но не такую уж и серозную ошибку. Это я, как всегда, надумал того, чего нет…       В конце концов, говорил Леманн вполне себе разумные вещи — здесь его и посейчас мне не за что осудить. А только это не исключало того, что еще долго я чувствовал на себе его прикосновения — алчущие и настойчивые. От них хотелось отмыться, словно он прикасался ко мне грязными руками.       Когда Леманн покинул мои покои, я не знал, что чувствовать.       Что ж? мне повезло. Углубиться в чащобы переживаний об этом не позволил визит в дом Шарля. Я так волновался, что на какое-то время отпустил заботы о Леманне.       Я много раз представлял себе жилище моего любимого — и в моем немного наивном и совсем еще юном представлении оно носило отпечаток личности Шарля: такой же уютный, теплый и всепоглощающе спокойный. И мои фантазии меня не подвели — оказавшись в особняке, я ничуть не удивился этой мирной тишине и внутреннему свету. Он не наличествовал роскошными предметами обихода, невообразимыми собраниями живописи и расписанными комнатами; все здесь было поразительно непринужденным и простым, а вместе с тем — гениальным и достойным. Тоже самое могу сказать о дворе — скромный небольшой садик с фонтанчиком и беседкой, обвитой плющом, соседствовал с аккуратной конюшней и флигелем для прислуги.       Выбежавшая ко мне на дорожку, ведущую к парадному входу, Мэриан сказала, что я прибыл рано.       — Все моя рассеянность, — сказал я девочке. — Я забыл на какое время была назначена встреча, поэтому решил приехать пораньше.       — Мы рады вам в любое время, господин Шварц! И папенька обрадуется, что вы уже тут! Он на кухне — готовит для вас самое вкусное bouillabaisse.       — Готовит? — переспросил я поражённо. — Ты сказала: готовит? Я не ослышался?       — Да, папенька всегда готовит. И очень-очень вкусно!       — Добро пожаловать, господин Шварц!       Это была мадам Лелюш. Она пересекла двор и, отвесив мне реверанс, отпустила двух молоденьких лакеев, которые встретили меня у ворот и сопровождали до особняка.       — Мэриан очень ждала вас, — сказала она. — Пройдемте в дом. А ты, моя девочка, сбегай-ка вперед нас к отцу, сообщи ему о госте.       Мэриан стремглав бросилась в дом, а мы — тихонько последовали за нею. Бледные глаза мадам Лелюш светились неподдельной радостью — она успела полюбить меня. А я — я не знал человека трогательнее ее.       В доме мы расстались — мадам Лелюш увела Мэриан во двор, а я наконец-то встретился с Шарлем — он вышел из кухни в фартуке и с подвязанными лентой волосами. Несколько прядок выбилось из прически, что в моих глазах выглядело совершенно очаровательным.       — Не ожидал тебя так скоро, — сказал Шарль, вытирая руки. — Ну, проходи же, не стесняйся.       — Друг мой, позвольте узнать, правда ли это, что вы готовите?       — Правда-правда! А что, Мэриан уже рассказала? Ах она проказница! А ведь договаривались с нею, что она оставит это в секрете. Знаешь ли, не хотелось тебя травмировать сим известием, но — что поделать? теперь ты осведомлен о моем… небольшом увлечении. Боже, да что же ты стоишь, mon ami? Проходи в гостиную, располагайся, а я приду тотчас же, только распоряжусь по поводу чая.       Шарль убежал в кухню, откуда на весь дом распространялись аппетитные, возбуждающее воображение запахи. Желудок надрывно заурчал.       — Справишься без меня, Грегор, дружище? — донесся до меня голос Шарля.       — Справлюсь, справлюсь, сынок, — ответил ему басистый мужской голос, — занимайся гостем.       Затем, пока я ждал Шарля в гостиной, услышал еще несколько реплик — слуги обращались к нему так, словно он являлся их близким другом. Никакого раболепия и боязни в отношении хозяина. Да и он сам был чрезвычайно открыт с ними. Некоторых успел мне представить, правда, всех имен сначала я не запомнил, хотя Шарль держал лишь тех двух молоденьких лакеев, двух же горничных, повара, садовника и конюха. Мадам Лелюш — не в счет.       — Матушка умерла при родах, — рассказал Шарль, когда нам подали чай. — Мадам Лелюш вырастила меня и заменила мне мать. Как я могу держать ее в коморке и не позволять отдыха в её-то почтенные лета?       — Сочтите достойным внимания принять на сей счёт мое высокое одобрение. Раньше мне не приходилось видеть ничего подобного! Однако я заметил, что и к остальным своим слугам вы расположены весьма доброжелательно. Это удивительно, ведь вы — виконт. О нет, я ни в коем случае не осуждаю вас, помилуйте. Мне приятно видеть, как они доверяют вам.       — А кем бы я был там, в мире живых? Вот именно — никем. Виконт — вымышленный титул. Да и… не все ли равно, кто ты — виконт, граф или простой фермер? Все мы перед Богом равны, поэтому не вижу смысла обвешиваться дорогими безделушками, тратить средства на пышную мебель и содержание полста слуг. Нам всего хватает — и слава Богу.       — Вы поразили меня сими разумными доводами.       Шарль улыбнулся.       — Я счастлив, что ты не считаешь меня посмешищем.       — Ах, как можно? Я считаю вас самым мудрым человеком, которого только встречал в своей жизни. А ваш дом… нигде ещё я не чувствовал себя так легко и уютно, как у вас. Ваши слуги… ах, даже язык не поворачивается называть этих милых людей слугами! Они — ваша семья. Как мне может быть неудобно там, где царит столь дружная атмосфера?       — Мне приятно это слышать, Уотси. Впрочем, я знал, что ты меня за то не осудишь. Со слугами господам принято держаться просто и сухо. Сам знаешь — многие хозяева порою злоупотребляют собственным господством и наносят челядинцам немалые унижения — опускаются до низких ругательств, рукоприкладствуют и насилуют, не понимая, что каждый слуга — человек.       Здесь мы собираемся вместе за одним столом — так что с того? Здесь у каждого есть свои покои, каждый живет так, как положено жить любому живому существу — в достатке и удобстве. Если кто-то болеет, я не истязаю его, но берусь за работу сам, потому что, скажи, Уотси: чем мои руки отличаются от рук конюха или горничной? Правильно — ничем. Мы все помогаем друг другу — и это взаимно. Моя дочь получает от каждого из нас столько любви, сколько я не получал в детские годы в доме отца с сотней дрожащих под его гнётом слуг и дюжиной бесстрастных родственников. Все в наших руках. И мы можем жить так, как нам хочется, невзирая на придуманные каким-то умником правила.       — В конце концов — это ваш дом, и только вам решать, кому и как тут жить.       — Ты абсолютно прав. Есть вещи, куда не всем следует совать свой нос, правда?       — Правда.       — Возможно, — вдумчиво произнес Шарль, — тот мальчик так повлиял на моё представление о слугах и господах. В тот день, когда я увидел его, поклялся, что никогда не позволю себе подобного отношения к тому, кто слабее меня — как по праву, так и по любым другим признакам.       Я самозабвенно кивал, чувствуя ту прежнюю панику, от которой нередко теперь задыхался. Необходимо было сейчас же перевести тему, иначе в продолжении всего чая меня бы тошнило от неприятности и волнения.       Оглянувшись по сторонам, я увидел фортепиано.       — Мэриан говорила, — нарушил тишину я, — что вы сами сочиняете музыку. Я бы с удовольствием послушал ваши композиции.       — Сыграть тебе?       — Если вас это не затруднит.       — Для тебя — никогда. — Шарль встал с кресла и уселся за фортепиано.       Я тоже встал и приблизился к нему, опершись на гладкий отполированный корпус инструмента.       — Готов? — спросил Шарль.       — Для вас — всегда! — Я хихикнул. — Но где же ваши ноты? Вы будете играть по памяти?       — Разумеется. Ведь это я их сочинил. — Он подмигнул мне и опустил руки на клавиши.       Его красивые длинные пальцы с легкостью проносились вдоль октав и примыкающих к ним полутонов. Чистая и тонкая мелодия лилась из этого исполинского инструмента, как из большой горы бьётся тонкой струйкой ручеек. Считаю примитивным сказать, что «мелодия проникла в мое сердце». Нет, она не проникла в него. Она проникла во всего меня.       Нежная чувственная партия, в основном состоящая из высоких нот, что-то предательски напоминало мне. Я прикрыл глаза и с удовольствием вкушал звенящий поток дивной музыки. А когда она плавно закончилась, открыл глаза и обнаружил на себе теплый взгляд Шарля.       — Кому вы посвятили эту музыку? — спросил я, едва шевеля губами от охватившего меня удовольствия.       — Тебе.       Нега, в которой секунду назад я позволил себе раствориться, тотчас сошла. Я пораженно уставился на Шарля.       — Мне?..       Шарль широко улыбнулся.       — Придумал недавно. Мне кажется, она подходит тебе — такая же воздушная, легкая и утонченная. Давно хотел написать нечто подобное, да не было вдохновения. Однако, встретив тебя…       — О, Шарль! Не хотите ли вы сказать, что это я вдохновил вас на это потрясающее произведение?       — Хочу. И говорю. — Он поднялся и приблизился ко мне. Мы оказались очень близко друг к другу. Я не смел тронуться с места, только — доверчиво смотрел в его глаза снизу вверх.       — Ты — самый необыкновенный человек, которого я когда-либо встречал в своей жизни, Уотан, — сказал Шарль, погладив меня по плечу. — И мне хочется сделать тебе что-то приятное. И эта композиция — малость, поверь.       — Шарль, это… это самый дорогой подарок, который вы могли бы мне преподнести, я никогда не забуду вашей…       — Ш-ш-ш, — он приложил палец к моим губам, — не надо. Я все знаю. Хочешь еще чаю? Мадам Лелюш печёт самые вкусные calissons.       Я улыбнулся.       — С большим удовольствием.       Шарль меня не обманул — как только прибыла Элизабет, слуги уселись за стол вместе с нами. И это оказалось удивительно приятно. Каждому было что рассказать. Повар Грегор с энтузиазмом докладывал о приготовлении различных блюд, привлекая к беседе Шарля, которого обсуждение новых рецептов воодушевляли почти с той же высокой степенью; горничные — Дарья и Варвара — увлекли меня разговорами о последних модных веяниях — какими нынче щеголяют богатствами и какие невообразимые прически демонстрируют дамы; лакеи — они оказались братьями — болтали об авторитете Горация и любви Сократа к человечеству, приправляя свою речь латинскими фразами (про себя я нарёк их философами); конюх Александр с большой радостью сообщил, что любимая кобыла Шарля вот-вот разрешиться от бремени; садовник Степан на удивление очень хорошо разбирался в лекарствах.       — Я, конечно, не лейб-медик, однако ежели пользовать больного сердечными болезнями листьями земляники, результат будет колоссальным, — рассказывал Степан.       — Вы знаете толк в травах, — сказал ему я. — Сейчас очень не хватает просвещённых травников.       — У нас весь особняк у Степана лечиться, — с гордостью заявила мне Дарья. — Так что, если, не приведи Господь, захвораете, имейте в виду его глубокие познания в сей области. Недавно Мэри дурно себя чувствовала — жар поднялся и мучил кашель, — так Степан ее поставил на ноги всего за пару дней.       — Как вам bouillabaisse, дорогие гости? — спросил вдруг Грегор. — Мой дорогой господин постарался на славу!       — Не смущай меня, Грегор, — пошутил Шарль.       Если бы я не знал, что bouillabaisse приготовил Шарль, я бы решил, что это сделал самый мастистый повар в государстве. А после десерта, на который подали традиционные сладости Прованса — засахаренные фрукты и ароматные жибассье, — мне стало тесно в собственном платье, поэтому его пришлось расстегнуть.       — Съешьте еще хоть парочку, — умоляла меня мадам Лелюш не столь голосом, сколь глазами — такими жалобными, готовым вот-вот увлажниться, что мне ничего не оставалось, как удовлетворить желание нянечки и съесть еще одну оладушку. Я потом об этом пожалел, так как меня начало изрядно мутить, но прогулка по саду помогла удержать в желудке все то, чем меня с такой щедростью угощали.       В тот день мы были одной большой дружной семьей. И я прекрасно понимал стремление Шарля ко столь тесному приближению к себе слуг. Он был лишен любви отца и братьев и не знал своей матери. Поэтому искал любви среди них, чужих людей. И вот что из этого вышло — он был счастлив и делал счастливыми их.       С каждым днем моя любовь к нему возрастала и становилась такой огромной, что я забывал, как дышать. Как в его присутствии, так и от мыслей о нем.       — Ты влюблен, — сказала Элизабет, когда мы уселись с нею в беседке. Шарль должен был подойти к нам с минуты на минуту. — Мы с Шарлем это давно почувствовали. Предполагали разных девушек, но то, что ты сказал ему обо мне — неправда, ведь так?       От потрясения я на секунду лишился дара речи. Все неуклюжее существо моё, возопиющее к вине и самобичеванию, враз онемело.       — Как вы узнали об этом? — тихо спросил я. Мысль о том, что Шарль все-таки предал мой секрет, глубоко было ранила меня, если бы Элизабет не сказала:       — Шарль мне ничего не говорил, казалось бы, давней и горячо любимой своей подруге. Я сама догадалась. И это совсем несложно.       — Клянусь спасением своей души, что я вовсе не хотел ничего дурного, Элизабет, поверьте…       — Я знаю. Ведь ты влюблен в него.       Новый удар ужалил сильнее предыдущего. Дыхание сбилось. Нужно было как можно скорее перевести сие подозрения в шутку, поэтому я рассмеялся:       — Ах, да это просто смешно и нелепо! ха-ха-ха! Дорогая Элизабет, ну вы и шутница! Как… как вы вообще могли допустить подобную мысль? Ведь я мужчина, как я могу быть в него влюблён?       Элизабет ухмыльнулась:       — Просто. Как Зевс в похищенного им Ганимеда, как Гефест — в Пелея, как Орест — в Пилада и как Тесей — в Пирифоя. — Ее взгляд был как никогда серьезен. — Ты смотришь на него так нежно, с такою теплотою. И чтобы понять, какие чувства в отношении его пленят тебя, не обязательно быть магом, Уотан.       Улыбка сошла с моего лица.       — Тот, кто дорог мне, не может отражаться в моих глазах иначе.       — У любви нет пола, если сия любовь искренна. Чувство не гонится за модой или законом. Оно покорно ждёт, когда его примут и поймут, как ошибались с неуместными отсрочками.       — Но это… аморально, неправильно.       — Отбрось плотское. — Элизабет взяла меня за руку, покрытую холодной испариной. — Давай поговорим о душе. Что она испытывает, когда он рядом?       Я глубоко вздохнул. Сопротивляясь открыться ей, качал головой, а она — терпеливо ждала, не мучила меня настойчивостью и дала время, чтобы я собрался с мыслями и с тоскою изрёк:       — В ней словно воскуряется фимиам нежности, распространяющийся по всему телу. Душа растворяется в небесном эфире и испытывает столько удовольствия, сколько не испытает ни от чего другого.       — Именно это и является главным, — сказала Элизабет. — Именно это и есть та высокая любовь, о которой мы говорим. Если любить друг друга приносит вам счастье, глупые ограничения его окажутся совершенно жестокими.       — О, Элизабет…       — Не нужно слез. — Элизабет взяла меня за щеки и, оставив на лбу поцелуй, прижала к своей груди. — Я бы никогда не осудила тебя за это.       — А Шарль? — спросил я, поднимая на нее полные слез глаза. — Шарль ведь не любит меня, Элизабет! В прошлый раз он посмеялся над этим — сказал, как это смешно. Да и как это может быть возможным? Он — серьезный человек. У него была прекрасная жена, которую он никогда не забудет, у него есть дочь. Когда ему думать о глупой любви не менее глупого и жалкого мальчишки, навроде меня?..       Ответить Элизабет не успела — Шарль вошел в беседку. Улыбка на его лице резко сменилась озабоченностью. Он присел передо мною на одно колено и взял за руку:       — Что случилось, Уотси? Тебя кто-то обидел?       — О нет, Шарль, — сказал я, утирая слезы, — ничего такого. Просто я представил, как буду скучать по вам с Элизабет и малышкой Мэриан. Как переживу ваш отъезд…       — Ну ты и дурашка. — Шарль стиснул меня в объятии и погладил по спине. — Мы быстро вернемся — оглянуться не успеешь.       Сначала я принял его объятие, но по мере того, как он гладил меня, спина отзывалась болью. Он словно прикасался к моему горбу. Я снова ощутил его.       Я застонал.       — Что с тобой? — Шарль отшатнулся.       — Ничего, — сказал я, тяжело дыша, — старая рана воспалилась…       Шарль и Элизабет обеспокоились было, но от неловкости меня спасла Мэриан — она принесла в беседку двух рыжих котят, которых месяцем ранее произвела на свет ее любимая кошка. Котята отвлекли меня и от пустых слёз и от пагубной тяжести в спине. Они были почти такими же мягкими, как цыплята, и так пахли молоком, что я переусердствовал с восклицательными междометиями — друзья расхохотались, глядя на то, как я с ними нежусь и целую в крохотные душистые макушечки.       Помимо того, что кошки сами по себе совершенства, также являются панацеей от тревог. Рекомендую взять на заметку особенно чуткой и беспокойной части моих читателей.       Леманн вел себя, как прежде — мы беседовали о литературе, искусстве и политике, обсуждали предстоящие балы и ассамблеи. Его общество оказалось как раз кстати — Элизабет и Шарль были в отъезде уже неделю.       — Надеюсь, — сказал я Леманну, — вы меня хоть не покинете?       — Оставить тебя одного? Бог с тобой, Уотан! С тёмным даром не шутят — как только он почувствует, что щит рухнул, тебя настигнут неприятности. Отныне мы не можем разлучаться, так что — поедешь со мной.       — С вами?! Ах, как волнительно!       — О нет, малыш, в мире живых тебя не ждет ничего веселого. Там мы — простые соглядатаи. Никаких тебе хлебосольных балов и зажиточного изящества, там следует выглядеть невзрачно — привлечение внимания ни к чему.       — Я не знал, что все так… строго.       — Уже не так хочется в путь, правда? — Леманн хохотнул. — Не бойся, ночевать на трухлявом сеновале мы, конечно, не будем, главное в экспедиции — связи с хорошими людьми, которые передадут тебе все необходимые знания.       — Звучит весьма любопытно. Значит, в мире живых тоже есть люди, поверенные в дела Совета?       — Можно и так сказать. За хорошую плату и самый честный вельможа станет твоим рабом.       В обязанности Леманна входила перепечатка свежих изданий книг. Не верилось, что я собственными глазами увижу ремесло настоящего посланника! Я был так возбужден, что простил князю все доставленные им в мой адрес неудобства. Особенно на фоне одного нелицеприятного события, которое произошло вскоре перед отъездом.       Леманн устроил прощальный вечер. В поместье набилось около сотни гостей, с большей половиной из которых я уже был знаком, а кого-то — видел впервые. Как всегда, чувствуя себя легко и свободно в обществе дам, я рассказывал им об успокоительных травах, о которых мне поведал Степан. Девушки не менее моего мучились тревогами и бессонницами, а те капли, что прописывали им доктора, уже не помогали, поэтому я отсоветовал им злоупотреблять оными — сказал, чтобы попробовали женьшень и шалфей.       — Если не поможет, — увлечённо продолжал я, — обращайтесь, дражайшие подруги, я попрошу совета у знакомого травника, он владеет такими знаниями, какими не владеют и самые современные доктора!       Дамы назвали меня «прелестью» и «очаровашкой», а потом мы услышали сквернословные наречия. В полупустую залу, где мы сидели на стульях и увлечённо обсуждали болезни, ввалился изрядно шатающийся господин Куркин. Тот самый, которого так недолюбливал Леманн. Он, к слову, вошел вслед за ним. По мере того, как Куркин бранился с каким-то низеньким сударем, гостей в зале становилось больше.       Мы с дамами недоуменно переглядывались, ведь понять причины конфликта не являлось возможным. Несмотря на это, мы все обратились в слух.       — Да я твою жирную мамашу имел! — наконец выкрикнул Куркин. И в зале воцарилась напряженная тишина, в которую я громко ахнул:       — А-ах!       Я прикрыл рот рукой. Сказать такое о чьей-то матери — как низко!       Знал бы я, чем для меня обернется этот нечаянно оброненный стон. Гости разом обернулись в мою сторону. Я смешался и опустил глаза долу.       — Кто это простонал? — Куркин растолкал собравшуюся вокруг него толпу и вышел ко мне. — Ты?       Меня всего затрясло.       — Г-господин, я…       — Что этот содомит забыл в обществе воспитанных людей? — обратился Куркин к гостям, указывая на меня пальцев. — «А-ах!» Слышали, господа? Моя женушка и то так в постели не стонет! Захотел неприятностей, Леди Прюд?       — Попрошу вас, господин Куркин! — вышел вперед Леманн. — Как смеете вы говорить о воспитанности сему невинному юноше, когда сами, как видно, нанесли не слишком много визитов учителю по манерам? В отличие от этого мальчика, вы возбуждаете лишь отвращение. Сейчас же покиньте мой дом!       — Да ноги моей здесь больше не будет! — Куркин харкнул Леманну на туфли. — Тот, кто водит подобные знакомства и принимает у себя этих тёплых, не может называться порядочным и честным человеком!       У Леманна от напряжения вздулись желваки. Он проводил Куркина таким свирепым взглядом, что из глаз его разве что не брызнули искры.       Поруганный же сим оскорбительным обличением я, однако, недолго пребывал в смятении, так как Леманн с неприкрытой яростью в голосе заговорил:       — Вы слышали? Назвать ребёнка содомитом — как можно? Совершенно потерял всякую совесть и всякое уважение! А я еще и привечал этого негодяя в своем доме!       Из толпы выплыла Шеннон и, поглаживая мужа по плечу, принялась тихонько ворковать ему слова утешения.       — Вы как, наш милый господин? — спросила меня одна из девушек. — Испугались этого смутьяна?       — Да! — присоединилась к ней другая. — Ах, вы весь дрожите, лапушка! Вам сейчас же необходимо прогуляться в саду.       — Ничего, — постарался пошутить я. — На такой случай у меня всегда есть женьшень и шиповник.       Дамы рассмеялись, а я еще долго не мог отойти от своего позора…       «Неужто это так бросается в глаза?» — задавал себе вопрос неоднократно, но ответить на него боялся. Ведь понимал, что мой высокий голос тонет в звучных мужских баритонах, что моя манера держаться почти не отличается от женской, что моё нежное фарфоровое лицо озаряет лишь мягкая улыбка и робкое выражение, что вся моя внешняя миловидность и грация соответствует внутренней хрупкости и изяществу.       Я такой. Всегда был таким. И поделать с этим ничего не могу. Я бы мог претворяться, но не умею. Я бы мог ещё много чего, чтобы угодить всем и каждому, но иногда превратности природы над нами неподвластны.       — Не думай об этом, — успокаивал меня Леманн, — Куркин и меня содомитом называл — как видишь, сие прозвище за мною не закрепилось. Да и не новость для дам и господ, что Куркин бросается сим непристойным словом во всех и каждого. Я же говорил: он кретин.       — Хочется верить, что никто не подумал обо мне ничего дурного. Мне не хотелось бы стать предметом грязных слухов.       — Ты слишком юн и невинен, чтобы о тебе сплетничали. Давай сосредоточимся на экспедиции.       Действительно. На какое-то время стоило забыть и о Куркине и о мнении света. Единственное, в чем я был с Леманном не согласен, так это в том, что он по-прежнему считал меня несмышлёнышем. Да, я был миловиден и женственен, но ни внешне, ни внутренне не имел тождественного сходства с ребёнком. Я даже не был похож на подростка — всё это осталось в прошлом, теперь я был взрослым человеком, а что немужественным, так за это — извините! Я не думаю, что если ты мужчина, то обязательно должен быть похож на неотесанное и грубое животное и списывать свою вспыльчивость и порочность на инстинкты или высшие силы, которые якобы наградили тебя особыми привилегиями. Так вот, дамы и господа, имею честь являться живым примером того, что не каждый человек, имеющий cock, ведет себя, как последняя образина. Сие завсегда было противно моим склонностям.       Но даже об этом мне удалось забыть, так как экспедиция заметно меня приободрила. Прибыв в мир живых, мы остановились в этой же харчевне, где находился портал. В первый день встретились с поверенным Леманна и тот передал нам уже готовые экземпляры недавно изданных книг. Заниматься поиском пришлось совсем немного, с перепечаткой новых текстов мы хоть и повозились, но работа оказалась совсем нескучной. Князь даже доверил мне переписать несколько статей!       Спустя неделю мы уже были дома, в отличие от Шарля и Элизабет.       — Быть литературоведом — большая удача, — сказал мне Леманн. — И пусть работа посланника в том и заключается, чтобы лишь копировать уже готовое, но и здесь могут встретиться существенные различия. Миссис Дэвис предстоит переписывать картины — работа, занимающая куда больше времени, чем перепечатка свежего тома — согласись. Также и виконт де Дюруа — ему предстоит вникнуть во все основы и тонкости не только придворных танцев, но и тех, что танцуют в захудалых тавернах и публичных домах.       — Публичных домах? — смутился я.       — Ну, конечно. Совету необходимо знать обо всем, что происходит в государстве — как в светской его среде, так и в крестьянской. Быть может, посланнику удастся узнать тех великих, что начинают с низов общества? Это тоже, знаешь ли, работа, требующая предельной внимательности и таланта. За это, к слову, Совет не скупиться на особые почести для своих трудолюбивых рабов.       Что ж? Мне оставалось лишь покорно ждать Шарля и Элизабет. За то время, что они были в отъезде, я занимался своими привычными делами. Жизнь и дальше бы текла своим чередом, если бы в один день все то прекрасное не разрушилось навсегда.       Днем я всегда принимал ванну — мне нагревали воду, ставили вазочку с белым виноградом и оставляли блаженствовать в воде, сдобренной ароматными маслами и лепестками засушенных цветов. А как приятно потом было натянуть на чистое тело кружевной пеньюар, источающий запах лаванды, которую я держал в бельевом шкафу!       В тот день я не поступился привычным установлением и только было удобно расположился в ванне, как ко мне без стука и предупреждения вломился камердинер князя Леманна — Семен Иванович, крайне неприветливый и мрачный человек. За Леманном обычно ходил безжизненной тенью, ничего не говорил и строго исполнял все приказания. Выражение лица у Семена Ивановича обычно не выражало ни единой эмоции. От таких людей мне всегда становилось не по себе, ведь неясно, о чем они думают, чего хотят и как с ними следует правильно обходиться.       — Господин Шварц, — сказал он, бесцеремонно вторгаясь в умывальную.       — Ах, Семен Иванович! — Я немедленно подтянул ноги к груди и прикрыл обнаженные плечи. — Извините, я… Что-то случилось?       — Вас требует к себе его сиятельство князь Леманн.       — О, благодарю вас за известие, я немедленно пожалую к нему, как только приведу себя в порядок.       — Сейчас же.       Я растерялся.       — Д-да, но мне необходимо закончить. Подождите меня в комнате, я тотчас же…       — Мне было приказано, — тем же ледяным голосом перебил меня камердинер, — сейчас же сопроводить вас к князю Леманну. Будьте так любезны проследовать за мной.       — Не могу же я явиться к нему в таком виде, Семен Иванович, помилуйте!       — Можете. Вставайте.       Он приблизился ко мне и, схватив за плечо, рывком поставил на ноги. Когда вода шумно стекла с тела, я вылез из ванны.       Семен Иванович протянул мне полотенце.       — К чему такая спешка? — спросил я. — Не случилось ли что с его сиятельством князем Леманном? княгиней Леманн? Или я в чем-то провинился?       — Господин Шварц, клянусь, мне это неизвестно. Мне лишь было отдано распоряжение сейчас же сопроводить вас к князю Леманну. Быстрее надевайте халат.       Камердинер так торопил меня, что я не смел противиться. Халат так халат.       Честно, я очень боялся, что произошло нечто страшное. Быть может, не с князем и княгиней, а с моими друзьями. Весь белый и холодный от страха, я следовал по полупустым анфиладам поместья за Семеном Ивановичем.       Наконец, когда мы дошли до главной залы на первом этаже, камердинер раскрыл передо мною двери и пропустил вперед — прямиком в толпу не пойми откуда взявшихся гостей. На всех были искусно декорированные и по-разному украшенные маски.       Я не понимал, что происходит. Обхватив себя руками, прошествовал в центр залы, где был установлен исполинский макет с изображением прежнего меня…       Леманн стоял здесь же.       — А вот и он! — Князь протянул ко мне руку. — Проходи же, Уотан. Ах, извините эту нерасторопность, любезные, — обратился князь к собравшимся, — мальчик робок.       — Ваше сиятельство, что происходит? — успел шепнуть я Леманну, но он лишь быстро кивнул мне и снова обратился к гостям:       — Дамы и господа, позвольте представить вашему вниманию совсем недавно бывшему самым несчастнейшим существом на свете, а отныне — эталону юной нежности и чарующего обаяния — Уотана Шварца. Когда-то он был таким, — Леманн указал тростью на макет, — с сим ужасным горбом и этим большим наростом на глазу, со скрюченными пальцами и неестественно искривленным носом, недоразвитый и жалкий. Но с моей помощью это обиженное дитя наконец приобрело человеческие черты. Я преобразил его. И теперь он — перед вами.       Леманн покровительственно приобнял меня за плечо. Поражённая услышанным толпа разразилась восторженными возгласами:       — Немыслимо!       — Князь Леманн сотворил невероятное!       — Виртуоз!       — Ах, какое личико!       — Именно! — подхватил Леманн. — Личико у него и впрямь очаровательно, моя леди. Но у него красиво не только лицо, но и тело.       Леманн бесстыдно просунул руку мне под халат и приспустил плечо. Я дернулся от него в сторону, но сейчас же наткнулся спиной на неумолимого Семена Ивановича. Он грубо пихнул меня обратно к хозяину.       — Сними, — строго шепнул мне Леманн, при этом не забывая наигранно улыбаться ожидающим моего позора гостям. — Сними и продемонстрируй дамам и господам свои прелести.       — Нет… — сказал я, вцепившись в халат. — Это шутка?..       — Сними халат, — повторил Леманн. На сей раз — холодно и повелительно. Я и раньше испытывал странный беспочвенный страх перед его низким голосом, но тогда у меня по-настоящему похолодело все внутри. «Кто это? — подумал я, смотря в его жестокие глаза. — Кто этот человек, что стоит передо мною? Неужто это и есть мой добрый друг князь Леманн?» Нет, это был не он. Сам дьявол смотрел на меня, возвышался надо мной и требовал немыслимое.       — Пожалуйста, ваше сиятельство… — попытался я еще раз воззвать его к сожалению.       — Мальчик стесняется, — сказал Леманн гостям.       Дамы расплылись в умильных улыбках, господа — пожирали меня нетерпеливыми взглядами, виднеющимися сквозь прорези в масках.       — Нет, — прохрипел я, сложив ладони вместе, — молю вас, ваше сиятельство!       Когда на меня обрушилась пощечина и от силы удара я упал на пол, больно ударившись локтем, толпа не взревела и не потребовала у Леманна прекратить сие представление и отпустить юношу подобру-поздорову. Никто не вступился. Все молчали. Как будто так и должно было быть.       — Поднимайся, — сквозь зубы произнес Леманн.       Я перестал владеть собой и затравленно повиновался, что позволило Леманну сдернуть с меня халат. Не помню, сколько я сопротивлялся и сопротивлялся ли вообще, но то, что остался совершенно нагим — не забуду никогда.       — Полюбуйтесь на это, — сладко протянул князь, разворачивая меня лицом к гостям. — Разве он не заставил бы раскраснеться самого дьявола?       Я онемел, как и в прошлый раз. Но прикрылся — это произошло совершенно инстинктивно.       — Зачем же ты прикрываешься, детка? — выкрикнул кто-то из гостей. — Дамам интересно полюбоваться!       — Ха-ха-ха, бедняжка!       — Как он напуган!       — Не бойся, крошка, мы тебя не обидим!       — Неприлично отказывать дамам, — шепнул мне Леманн и взял за руки.       По толпе прокатился удовлетворенный вздох восхищения. Похотливые гости воздавали горячие похвалы моей божественной красоте, а я чувствовал себя куском мяса — безликим, беспомощным куском, который рвала стая голодных собак.       «Чем эти люди, — пронеслось у меня в голове, — отличаются от простолюдинов, что раздевали и мучили меня у столба?»       Мои глаза кричали: «Помогите!», но никто не помог. Никто не протянул руку помощи бедному юноше — беззащитному и обесчещенному. Их взгляды были заинтересованными, пожирающими, когда им было думать о благочестии?       В тот день я умер в пятый раз, чтобы умирать каждый день до шестой смерти.       Это был мой конец. Точнее — его начало.