Шесть смертей Уотана Шварца

Когда сие унизительное представление окончилось, Семен Иванович швырнул мне халат и бесцеремонно выволок из главной залы в покои княгини. Там я, не дойдя до стула, рухнул на пол и горько заплакал.       Это снова происходило со мной. Антракт театра вздора и жестокости оказался таким кратковременным, что на секунду мне почудилось: а не было ли всё это сном? Чувства безграничного счастья, тёплой влюблённости и долгожданной свободы сровнялись с грязью, оказались поруганными и испарились, словно их и не было.       «Почему я снова загибаюсь от рыданий на полу, — спрашивал себе я, — но на сей раз — окровавленный и грязный не внешне, но внутренне? Почему те люди только смотрели на меня, однако чувствую я себе так, словно они истерзали меня и замучили? Почему их взоры были пораженными, но я чувствую себя высмеянным и посрамленным?»       В покои вошла Шеннон и, сняв с лица маску, присела со мною рядом.       — Успокойся, — она положила руку мне на плечо, — ну же, успокойся.       — За что же мне всё это? — прохныкал я, не смея поднять на неё глаз. — Скажите, ваше сиятельство, в чем моя вина? За что князь со мною так обошелся?       Шеннон напряженно вздохнула и, поднявшись, помогла подняться мне. Усадив на край широкой кровати с полупрозрачным пологом, протянула платок, дождалась, пока я в него высморкаюсь, и с отчаянием в голосе ответствовала:       — Ты ещё не понял?       Я поднял на неё глаза. Ожидая услышать что угодно, не был готов к тому, на что она обрекла мой слух:       — Ты — товар, Уотан, — сказала Шеннон с почти безнадежной пустотою. Казалось, ей уже приходилось говорить такое однажды — она привыкла пронзать людские сердца этими абсолютно абсурдными словами и, вкладывая окровавленный меч обратно в ножны, жить с этой неуёмной горечью. В её голосе сквозило сожаление, которое тотчас без остатка смела суровая неизбежность.       — Товар? — переспросил я. — Какой еще товар? О чем вы говорите?       — Князь Леманн продал тебя сегодня всем этим людям. И не в моей власти изменить это.       — Я ничего не понимаю… Почему в вашем речении возникли эти бессмысленные крылатые выражения? Удовлетворите прошение вашего покорного слуги — скажите прямо, что происходит?       — Семен сопроводит тебя обратно в твои покои. Оденься и жди.       — Ваше сиятельство, не мучайте меня сими холодными повелительными наклонениями, скажите как вашему преданному другу — скажите, молю вас…       До этого сухая и неприступная Шеннон отвернулась, чтобы спрятать от меня боль, отразившуюся на лице. Она колебалась, но все-таки отступила от меня на пару шагов и собиралась покинуть покои, но я упал ей в ноги и схватил за полы платья:       — Пожалуйста!       — Я ничем не могу тебе помочь, Уотан! — воскликнула она. — Не могу! Семен!       — Нет, пожалуйста, ваше сиятельство, в вашей воле прогнать меня прочь, но разве я того заслуживаю? разве не был я вам добрым другом? разве не утешал ваши стенания и не поддерживал ваши стремления?       В покои вошел Семен Иванович — такой же бесстрастный и деревянный.       — Отведи господина Шварца в его покои, — приказала ему княгиня.       — Слушаюсь, госпожа.       Вода в ванне остыла, поэтому смыть с себя позор минувшего издевательства я не решился. Да и помогла бы в этом разве обычная вода?       Найти причину, извиняемую Леманна, на сей раз не получилось. Он унизил меня и нанес удар пострашнее того, что обрушил в начале той отвратительной сцены. Поэтому я принялся продумывать, что скажу ему при встрече. Мой голос должен быть тверд как металл, а утверждения — достоверными как информация в энциклопедии. Я хотел доказательных объяснений, и даже не держал в голове, что Леманн попытается всё обернуть по-своему, это представлялось совершенно невозможным! Да и как сию гадостную выходку можно измыслить иначе?       Жизнь снова разделилась на до и после. Тогда я еще не знал, что это лишь начало — притом довольно безобидное. Этим же вечером привычные вещи для меня более никогда не станут прежними.       Когда Леманн вызвал меня в кабинет, я сразу же обрушил на него заранее заготовленные вопросы:       — Ваше сиятельство, пожалуйста, скажите мне, в чем моя вина? За что вы так со мною обошлись?       — Ты меня не послушался, — просто ответил Леманн, при этом не забывая обаятельно ухмыльнуться.       — Я думал, мы друзья, но то, что вы сделали… как вы могли нанести мне такой удар?       — Иначе я поступить не мог, ведь эти люди должны были поверить, что ты — моё творение. А как это сделать, когда ты бесстыдно уклоняешься от моих повелений? Видишь ли, старина Готтард сам завещал тебя мне. Здесь все считают его погибшим, а поскольку его способности воистину колоссальны, не станем подвергать опасности его желание оставаться инкогнито. Я оказал ему услугу сей небольшой мистификацией. К тому же — разве не я помогал ему в твоем преображении? Видишь — я почти не соврал.       — Это я понять в силах, хотя вовсе не просил вас раскрывать моего прошлого благородному сословию. Да и это обождет, лучше ответьте: почему вы ударили меня? почему обнажили?       — Брось, Уотан. Это уже в прошлом, ведь так? Или ты злишься на меня за это маленькое представление?       — Я умею прощать, но также я считаю, что вы должны… извиниться за то, что сделали.       Леманн не сдержал смешка.       — М-м. Долго обдумывал сии слова? Похвально, что ты внял моим урокам, но хоть слова, что льются из твоих уст, весьма правильны, твердости в них нет. Твой голос дрожит подобно соловьиной трели.       — За что вы так жестоки ко мне?       Леманн рассмеялся.       — Жесток? Отнюдь! Я оказал тебе услугу.       — Вы унизили меня.       — Подумайте — унизил! Уотан, не говори ерунды, гости тобою восхитились, разве сие можно счесть унижением? Ты — прекрасен. Помнишь о чем мы с тобою говорили? — Князь подошел ко мне и взял за щеки. — Стесняться такого тела — непозволительно, мой наивный, милый мальчик! Отныне ты познаешь массу удовольствия: твоей непревзойденной красоте станут воздавать высокие похвалы, ею будут восхищаться, ее будут воспевать в пасквилях и вершах. Словом — ею нужно пользоваться, но не скрывать за ханжеской многослойностью предрассудков.       — Но я не хочу больше никому себя показывать. Это очень стыдно.       — Кажется, ранее я просил тебя пересмотреть некоторые свои убеждения. То, о чем ты говоришь, весьма старомодно. Повторюсь: ты прекрасен, однако даже не подозреваешь насколько! Я хочу помочь тебе, дружок, и вызвал вовсе не за тем, чтобы выяснять отношения, а уж тем более — не за тем, чтобы читать нотации. У меня к тебе радостное известие: тобою заинтересовался глава местного Совета. Он был приглашен в твои покои и, должно быть, уже ждет твоего визита. Имя его разглашать ни в коем случае нельзя. Для тебя он — господин. Впрочем, как сам пожелает, так и станешь к нему обращаться. Не разочаруй его.       — Что высокоуважаемому господину от меня нужно?       Леманн снова сделал вид, что услышанное его чрезмерно смешит.       — Сорвать цветок удовольствия, — сказал он. — Приобщить тебя к здешним удовольствиям. Наполнить жизнью. Сделать взрослым.       — Он желает предложить мне какую-то работу? Но ведь я — не посланник, ваше сиятельство! Мой удел — тихонько рисовать для себя. Или вы сказали господину, что я недурно владею кистью? Но для чего тогда ему нужно было видеть меня нагим? Не собирается ли он, не приведи Господь, совратить меня?!       — Уотан, — утомленно протянул Леманн, — не задавай так много вопросов. Лучше иди и сам выясни, что этому господину от тебя нужно.       — Мне показать ему свои рисунки?       — Отчего ж не показать? Покажи, ежели попросит. Главное — впечатли его, а это, как мне думается, ты сумеешь. Ну же, не заставляй нашего почтенного гостя ждать!       Он подтолкнул меня к двери, а сам — уселся за стол. Но уйти так просто мне не позволила обида. Из-за того, что я не услышал от князя Леманн слова прощения, чувствовал себя вдвойне оскорбленным. Для него все это было ерундой, глупостью. Он даже не озаботился тем, что мне это может быть неприятно.       Обернувшись, я сказал:       — Ваше сиятельство?       — Да?       — Вы больше так не сделаете?       Леманн раздраженно вздохнул.       — Я сделаю все возможное, чтобы раскрепостить того страстного молодого человека, которого ты напрасно скрываешь внутри. Понимаю — потребуется время, но все-таки мы его вызволим, правда? Ступай, развлекайся.       По дороге в покои я почёл уместным поделиться с Семеном Ивановичем сим грандиозным событием и испрашивал у него совета, какие рисунки лучше показать главе Совета и что рассказать, чтобы зарекомендовать себя ответственным человеком и добросовестным работником. Но Семен Иванович не сказал со мною ни слова — мое общество было ему крайне неприятно, но тогда я не знал, что могло послужить тому основанием.       Войдя в покои, я поклонился господину — неказистому толстяку, согнувшемуся над моим столом в изучении рисунков. В пальцах он сжимал щепоть нюхательного табаку.       — Добрый вечер, господин. Ваш покорный слуга.       — А! — Господин радушно протянул ко мне руку. — Проходи же, Уотан, проходи! Я тут без тебя похозяйничал немножко. Это ты нарисовал?       По речи его несложно было догадаться, что передо мною русский. Я ответил на его вопрос положительно, на что он разразился грядой разного рода похвал:       — Что за диво, да ты настоящий талант! Моя дочь тоже рисует, и весьма недурно. Всё хочет подражать этим западным… как их, господи? веяниям! Говорю: иконописью займись, а ей, видите ли, не по нраву иконы, всё солнышки да поля рисует! Ну, говорю, дьявол в тебя, что ли, вселился? — Затем он указал на недошитые наряды для театра и спросил: — А это что?       Я ничего от него не таил — рассказал, как есть.       — Надо же, — сказал господин, потерев нос, — весьма умилительная история. Не думал, что ты это умеешь — тебе б в академию податься, но не прозябать тут у Леманна. Жалко даже, да что ж поделаешь? Хочешь вина?       От вина-то как раз следовало отказаться, потому что мой организм еще недостаточно привык к употреблению горячительных напитков и я быстро пьянел. К тому же, я страшно боялся, что перейму отцовскую зависимость, да и стоило произвести на господина впечатление ярого трезвенника, порядочного и даже чопорного, поэтому я серьезно сказал:       — Нет, благодарю вас, мой добрый господин, я стараюсь не злоупотреблять — вино может сделать рыжую печень, ежели не знать в оном меры.       — Ох ты ж, какие мы правильные! А водка как тебе? не пробовал часом? Знаю, вы, немцы, ее не любите, но для нас, русских, она — и лекарство, и лакомство; никакой печени не сделает.       — Наслышан об этом. — Я скромно улыбнулся. — Но все-таки предпочитаю чай с молоком.       Господин снова рассмеялся — да так громко, что в рамах зазвенели стекла. Я крайне смутился.       — Ха-ха-ха! чай с молоком!       — Извините, если сказал какую-то глупость…       — Ну что ты! — Господин похлопал меня по плечу. — Пей, что душе угодно. Просто насмешил ты меня изрядно, чай с молоком, подумать только! А я думал, тебя раззадорит пиво — вы, немцы, его любите.       — Никогда не пробовал.       — Ты какой-то неправильный, выходит, немец.       — Наверное…       — Присядем?       — Конечно! То есть… извините, что не предложил раньше! Конечно, присаживайтесь, мой добрый господин, где вам удобно!       Несмотря на то, что в покоях наличествовала софа, притом не захламленная никакими вещами (я терпеть не мог беспорядок и всегда убирался, чем слуги были крайне впечатлены), господин неприлично уселся на край кровати и похлопал по одеялу рядом с собой: садись рядом.       Я присел, хотя что-то подсказывало мне, что это может обернуться неблагоприятным исходом. «Проклятая мнительность! — отругал себя я. — Ну и что, что он предложили тебе расположиться на крови? Когда ты только явился, он с интересом изучал твои работы, он не собирается тебя растлять». Нужно же было себя успокоить.       — Что ты умеешь? — спросил господин.       — Эм-м… ну, как вы видели: рисовать, шить. Еще я люблю цветы — в детские годы я выращивал целые клумбы в саду моего отца.       — Да ты шутник! — Он хохотнул.       Я потупил глаза и тихо сказал:       — Извините, если сказал что-то неуместное…       — Князь Леманн был прав на твой счёт — ты словно робкая девица, нежный цветок, агнец на закланье!       С этими словами он, дыша мне в лицо перегаром, откинул на подушки и захватил в цепкие объятия.       — Что вы делаете?! — возмутился я, пытаясь отстраниться от его зловонных поцелуев. — Нет, опустите меня! отпустите!       Хватка у этого русского оказалась подобной железным тискам. Он с такою жадностью рвал на мне одежды, с такою грубостью сжимал мои плечи и бока, что едва не отодрал кусок кожи. Я вскрикнул от боли. И как же было право мое попранное его грубыми лапищами существо, когда воспроизвело сей нечаянный крик, — господин отпрянул, что позволило мне воспользоваться его замешательством, вскочить с постели и выбежать из покоев.       От страха, охватившего меня, я будто перестал чувствовать. Прижимая к плечу порванный рукав, ворвался в кабинет Леманна и, весь трепещущий и холодный, бросился ему в ноги.       — Ваше сиятельство! ваше сиятельство! Помогите мне, спасите меня! Он едва не растерзал меня!       Но мое прошение не снискало у князя сочувствие. Сначала крайне обескураженный он таки овладел собой, наклонился надо мною, дал пощечину и выкрикнул:       — Да чтоб тебя, сейчас же поднимайся и иди к нему!       Князь взял меня за грудки, а я только и мог, что беспомощно жмуриться в ожидании следующего удара. Когда его не последовало, я тихонько, все еще дрожащий под его неумолимостью, пробормотал:       — Но, ваше сиятельство, вы не понимаете: он всё же покусился на мою честь!       — Он для этого сюда и явился, идиот! Вставай!       Он поднял меня и готов был выставить за дверь, но я сопротивлялся:       — Нет! Вы ни за что не заставите меня лечь в постель с этой образиной! Чтобы я! ах! Да за кого вы меня принимаете?! Я сейчас же уеду отсюда домой, к Аделаиде!       Леманн закрыл дверь, за которую намеревался меня вышвырнуть, и прижал спиною к стене.       — Правда? — сказал он с недоброй усмешкой. — Так и уедешь?       — Уеду!       — Если ты когда-нибудь покинешь это место, — Леманн понизил голос, — без моего дозволения, все узнают твой секрет.       — Пусть! Лучше лишиться чести, чем совести!       — Ошибаешься. Ведь это не все, что я о тебе знаю. Точнее — о твоей дражайшее сестре.       Адреналин пронзил меня насквозь.       — Все узнают о том, — продолжал Леманн, — что она совратила пасынка и родила от него дочь. Не думаю, что после такого позора она захочет жить. Покончит с собой по твоей вине. Потому что ты разболтал ее тайну. Как ты мог?       — Я оказал вам доверие…       — Доверие… — Леманн изобразил скуку. — Каким оно бывает… хрупким, как ты это находишь? Бедный, наивный мальчик… — Он провел указательным пальцем по моей щеке. — Не забывай также и том, что я знаю, отчего… точнее сказать — от кого теперь лорд Муррей умирает в своем поместье, пропахшем гнилостью его скоропостижного разложения; все узнают о том, что его высокосвятейшество Стюард Муррей не такой уж и благородный человек. Что его плебейские замашки сравнимы разве что с неуравновешенностью животного, и он вовсе не заслуживает того, чтобы ему кланялись и беспрекословно слушались его воли.       Слезы, оставившие на моем лице горячие борозды, скользнули к подбородку, вызывая у Леманна не сострадание, но удовлетворение. О нет! Этот человек не знал, что такое сострадание.       — Что ж? — сказал Леманн. — Теперь, когда бежать тебе некуда, сейчас же возвращайся к посетителю и исполни все его желания.       Стыд за то, что я предал Аделаиду и Стю этому негодяю, бичевал меня раскаленной плетью. «Лучше бы по мне гуляла палка хозяина, — думал я, идя следом за Леманном к своему живодеру, — лучше бы мне остаться горбуном, лучше бы умереть от перелома позвоночника, чем осознать, как легкомысленно я поступил!»       — Любезный друг, — обратился Леманн к толстяку, — извините моему нерадивому питомцу сию отвратительную выходку. Будьте уверены: он оставил повадку бунтовать и противиться вашей высочайшей воле. Более он не потревожит вашего покоя.       Господин оглядел меня с ног до головы.       — Вы его били? — спросил он у Леманна, хмурясь.       — О нет, дражайший, как можно? Возвращаю в целости и сохранности.       — Быть может, мне прийти в другой раз?       — Ну что вы? Не обижайте своего покорного раба, останьтесь. Он будет послушным.       — Быть может, есть что-то такое, чего с ним делать нельзя?       — Все, что душе угодно. Он — весь ваш.       — Благодарю тебя, сынок. — Господин улыбнулся Леманну. — Можешь идти, а ты — иди сюда, моя козочка.       Леманн откланялся, а я — в который раз за этот чертов день? — упал господину в ноги:       — Пожалуйста, мой добрый господин, отпустите меня, не мучьте меня! Ведь я такой же живой человек, как и вы! Ведь я так же, как и вы, не стерплю насилия, я наложу на себя руки!       — Мне не принесут удовольствия твои стенания, — твердо сказал толстяк, игнорируя сию неловкую манипуляцию. — Посему — раздевайся и ложись в постель по доброй воле.       — Пожалуйста, господин, молю вас, что я вам дался?..       Он улыбнулся и взял меня за подбородок.       — Ты мне приглянулся, а я никогда не отказываю себе в удовольствии. Кого мне тут бояться?       — Господа Бога.       — На Погосте Бога нет. Да и сам ты — содомит. Где же твоя вера, к которой ты меня так страстно призываешь?       — Я содомит не по собственной воле, но по Божьей прихоти.       — Господь велик, Он бы не сделал тебя содомитом по собственной прихоти. Это все от дьявола, чур меня.       — Ну а вы? Вы ведь ничуть не лучше меня, раз явились к содомиту!       — Я человек немолодой, и перепробовал все изысканные извращения. А ты представляешься мне чем-то свежим и безупречным. Да и немного мне будет греха за такого содомита, посмотри на себя — ты ж вылитая баба!       — Но все-таки я мужчина.       — Меня не интересует твой уд, я на него и не гляну.       — Ну так… к чему я вам в таком случае?       — Не утомляй меня разговорами, — отрезал господин. — Ложись в постель, сказал, ну!       Едва живой от страха, я забыл, как дышать. Лег в постель ничком и ждал, когда эта потная свинья залезет на меня и снова станет хватать жадными руками.       Не знаю, что говорило во мне тогда — животный ужас или необдуманная глупость, — но я не позволил себе сдастся. Вспомнив, как молилась Татьяна Ильинична, сначала стал упоминать всех православных угодников, но толстяк не слышал моего голоса или не предал нескладному славословию значения. Продолжая самозабвенно стягивать с моих плеч порванную рубаху и оставлять мокрые следы поцелуев на спине, он, однако, не ожидал, что я вспомню «Отче наш» на русском и стану бормотать:       — Отче наш, Иже еси на небесех…       — Замолчи! — одернул было меня господин, но я продолжил.       — …Да святится имя Твое, да приидет Царствие Твое…       — Сказал: замолчи!       Тогда я стал молиться громче, почти кричать:       — …да будет воля Твоя! Яко на небеси и на земли! Хлеб наш насущный даждь нам днесь!       — Дьявол!       Шлепнув меня между лопатками, мой несостоявшийся насильник встал, оделся и вышел прочь, чертыхаясь и ворча.       Я же выдохнул с облегчением и уронил голову на одеяло. Силы вдруг разом покинули меня. Все-таки Бог на Погосте был, раз оказался жив на моих устах…       Но лишь ничтожное мгновение.       Узнав о том, что господин покинул меня весь расстроенный и бранящийся, Леманн ворвался ко мне и со словами: «Что ты наделал?!» принялся трепать за волосы и колотить по всему телу.       Я закрывался от него, как мог, но все-таки схлопотал пару больных ударов. Кровь из носа излилась на шелковые одеяла.       — Не хочешь по-хорошему, будет по-плохому! — сказал Леманн, заламывая мне руки за спину. — Семен!       Семен тотчас же появился на пороге:       — Да, мой господин.       — Пригласи в покои графа. — Затем князь снова наклонился к самому моему уху и со злорадною усмешкой пообещал: — Чрезмерность его страстей наконец покорит тебя. Кем ты себя возомнил, ты, жалкое неудавшееся отродье? Если бы не я, тебе бы никогда не узнать человеческих удовольствий. Это был последний раз, когда ты сопротивлялся мне, ничтожество. В следующий раз я не пощажу ни тебя, ни твоей шлюхи-сестры, ни твоих проклятых друзей. И даже… достопочтенного виконта де Дюруа, которого ты представляешь с собою в постели, имя которого, корчась в сладострастии, шепчешь.       Я не поверил своим ушам! Разве я обмолвился с ним о своей любви хоть словом? Откуда он мог знать, в кого я влюблен?       — Нет… — прошептал я, едва владея языком. — Нет, пожалуйста, нет… Позорьте меня, умалите мое достоинство, но не трогайте Шарля, он не виновен в том, что полюбился содомиту…       — Последний раз, Уотан. — Леманн слез с меня и, поправив одежды, встретил вошедшего в покои графа.       Тощий и несимпатичный он смерил меня уничижительным взглядом, после чего сделал знак Леманну, чтобы тот вышел. Оставшись со мною наедине, не произнес ни единого слова. Присовокупляя к уже полученным ранам, нанес мне еще одну — стократ сильнее предыдущих. Теперь ни просьбы, ни молитвы меня не спасли.       Ах, если бы я знал, чем обернется мое сопротивление! Если бы ведал, что сотворят с моим телом и душой! Некуда деться от воспоминаний, негде спрятаться от воротящей тошноты! Откуда же я мог знать, что «граф» на самом деле местный провидец? что он покорно дожидался своей очереди? что знал о слабостях предыдущего господина и остался, чтобы покорить меня, чтобы убить во мне те ничтожные остатки борьбы и возражения?       Когда «граф» сделал свое отвратительное дело, бросил на покрывало пару наличных ассигнаций и покинул меня, во мне не осталось слёз, а голос охрип от криков, которыми я покрывал покои в продолжении всей экзекуции — предполагаю, что их слышало все поместье. Я перестал чувствовать себя живым. Не вправе защитить тела, открыл душе уже знакомые врата: я снова почувствовал себя куском мяса, в клочья растерзанный и оставленный гнить.       Когда я вставал с постели, боль пронизала изнутри — там, где был граф и где касались меня его руки. Когда я подполз к зеркалу, не узнал в этом растрепанном сером человеке прежнего юношу, дышащего молодостью и здоровьем.       Слезы текли из моих глаз, превращая остатки белил и румян в грязные разводы. Я плакал то тихо, то начинал рыдать и биться в истерике.       «Мамочка! — Я обратил взгляд на ночное небо за окном. — Если Господь еще не отпустил вас и вы видите меня, отвратите ваши святые взоры от того, что сделали с вашим сыном! Что бы вы сказали, увидев меня теперь? Господи, пусть она не увидит моего конца! пусть ее душа уже нашла себе новую оболочку! Как бы она разочаровалась во мне!»       Кое-как поправив взлохмаченные волосы, я все-таки поднялся. Натянув на себя халат, покинул покои — находиться в оных было подобно пытке; отныне воздух их навсегда останется для меня отравлен миазмами стыда и боли.       Я не знал, где ее искать, но шел куда-то, ничего не соображая и никого не видя. Зато все видели меня. И знали. Всё знали о моем позоре.       Меня не переставало лихорадить от боли. Поэтому, когда я подошел к здоровяку Ваньке и спросил:       — Г-где М-мар-рфа?..       Он с тревогою в голосе ответил:       — В прачечной. Тебя проводить?       — Н-нет, благодорю в-вас, Ив-в-ван, со м-мной всё… хорошо…       — И все-таки я тебя провожу. — Он протянул ко мне руку, но я отпрянул — до того резко, что Ванька вздрогнул. Я бы не вынес больше ни единого прикосновения к себе мужчины.       Еще раз поблагодарив его за доброту, я спустился в прачечную. По пути несколько раз падал на пол и плакал. Так было легче идти дальше.       Как только Марфа увидела меня, взялась за сердце.       — О, бедняжка!       — Марфа! — Я упал в ее объятия.       — Я знаю, сыночек, я знаю, родненький! — ворковала она, поглаживая меня по голове.       — Мне так больно… моё сердце не выдержит…       — Ох, горе-горе мне с тобою! Бедненький ты мой… Да чтоб у этого графа уд его гнилой отвалился! — Она отстранилась и стерла с моего лица слезы. — Ну, ничего, я тебе помогу, все быстро заживет.       — Душа не заживет никогда…       Марфа всплеснула руками, поднялась с пола и собралась уходить.       — Куда вы? — Я вцепился ей в передник. — Не оставляйте меня, молю вас, не оставляйте!..       — За маслом только сбегаю, глупенький, покамест раны свежие, а то опосля-то как будешь?       — Не уходите, прошу вас, подождет масло.       — И действительно! Вставай-ка, вместе пойдем. Я провожу тебя до покоев, а там — приду к тебе. Ты покамест — вымоешься, в порядок себя приведешь, я накажу, чтобы наново воды нагрели.       — Вы обещаете, что не бросите меня?..       — Вот те крест! — Она осенила себя крестным знамением в подтверждении честности своих обещаний.       Пока мы шли обратно, я пробормотал:       — Как мне жить с этим, Марфа? Лучше умереть…       — Типун тебе на язык, чего такое городишь-то, Бога гневить разве можно?! Ты мне это дело брось! Кого из нас тут не портили? Думаешь, товарок твоих, этих баловниц? Евдошку? Сашку? И-ех, куда там, хозяин всех к одному склоняет! Нам, девкам, сложнее, а ты — малый, выкарабкаешься. Коли жениться соберешься, никто и не узнает ни об чем; это токмо нам под юбки заглядывают, а ты-то — пф-ф, тебе-то и волноваться не можно. Да ты не бойся, я буду за тобою приглядывать — и вместе нам все нипочем станется, согласен? А об том, что было, забудь. Не увидишь ты больше этого «графа», не придет он, больно много о себе думает, скотина. И на меня ведь полез давеча, подчас девчонкою совсем была, — и ничего, как видишь, жива! Ох, а ведь говорила тебе: беги! Да что ж теперь сделаешь? Господи, господи, бедное дитя, ну поплачь, поплачь, сегодня можно!       В конце концов токмо тебе решать, страдать али дальше жить, деточка. Тело-то оно тело, а душу нельзя ни в коем случае губить. Загубишь душу, унынию предашься — и все, действительно токмо и останется, что в петлю лезть. Я вот дальше жить хочу, авось когда-нибудь и уйду отсюдова, из этого вертепа проклятого. И тебя с собою заберу — так и быть, куда я без тебя? Они, мужики-то, народ предсказуемый: одним изыски всякие подавай, а вторым все одно — плевать, какую щель пользовать. Думаешь, меня, толстуху такую, не хотят? Еще как хотят! И не разберешь, что у них, этих мужиков, в голове, а? А ты — не страдай. Никто тебе тут дурного слова не кажет — все мы тут друг за дружку горою, — никто не пристыдит, только пожалеют, вот как я. Ну, успокоился хоть немножко от моей болтовни?       Я кивнул и слабо улыбнулся, хотя улыбаться совсем не хотелось.       — Он бросил мне деньги в конце. Как это унизительно, невыносимо, будто бы я… — Тут я осекся. Не смог произнести этого слова в отношении себя.       — Ты что! — ахнула Марфа. — Сбереги деньги! Авось представиться возможность сбежать? Подкупишь одного, другого — и дело с концом!       — Я уже никогда не сбегу, он знает обо мне слишком многое.       — Это что же?       Меня не пришлось долго уговаривать — я рассказал Марфе все, как есть. И про Стю, и про Аделаиду и даже про Шарля. Жизнь меня ничему не научила. А только на сей раз мне повезло — Марфа не предала меня. Благодаря ее поддержке я выжил той ночью.