Юдоль скорби

Вечером я и Каваки вышли прогуляться. Пройдя многочисленные новостройки, мы приблизились к пику Скалы Хокаге, остановившись на том месте, где на старую часть Конохи открывался самый чудесный вид. Каваки сел на край обрыва, свесив ноги, а я встал чуть позади — ветер был такой сильный, что я боялся сорваться и упасть. Повисшая между нами неловкая тишина начинала действовать на нервы. — О чём ты думаешь? — спросил я. — Погода сегодня замечательная, — сказал он. — Замечательная — это когда солнце светит, и ветра нет, — я посмотрел на серые облака, предвещающие скорое начало дождя. — А сейчас — холодно и как-то грустно. Каваки снова замолчал. Мне было неуютно, и я ещё раз попытался разговорить его: — Если бы ты написал книгу о своей жизни, как бы она называлась? — «Юдоль скорби», — немного подумав, ответил он. — Почему? — Потому что это отлично подходит для её описания. Очевидно же, — он обернулся на меня через плечо и, поймав мой взгляд, снова отвернулся. — Путь, на протяжении которого я только мучился. Может, оно и к лучшему, что он заканчивается. — Ничего он не заканчивается, — я подошёл к Каваки и сел рядом, хотя высота всё ещё вселяла в меня страх. — Ну, я в том плане, что ты ещё долго проживёшь, вот увидишь, ‘ттебаса. Мне казалось, что жить со мной… с нами, — поправил я себя, — не так уж и плохо, нет? — Это только песчинка. В остальном жизнь будто испытывает меня, — он сделал паузу, а потом снова продолжил, цокнув языком и косясь в мою сторону: — Вот ведь, разговорил меня всё-таки. — Нельзя же держать всё в себе, — я пожал плечами. — Так и свихнуться можно, даттебаса. — Предпочту свихнуться, чем грузить других своими проблемами. — Ты не грузишь других своими проблемами. Ты делишься тем, что чувствуешь, — я коснулся его кисти. — И я очень ценю, что ты доверяешь мне. — С чего ты взял, что я тебе доверяю? — Каваки устало посмотрел на меня. — А что, разве не доверяешь? — удивлённый, я неосознанно вернул руку в изначальное положение, уперев ладонь в землю. — Может, чуть больше, чем другим, — признался он. Я задумался: разве я давал поводы для сомнения и подозрительности? Я был честен, допуская лишь маленькую, совсем незначительную ложь, которая впоследствии и без моего участия становилась явной; не выдавал чужих секретов, не сплетничал, не был замкнутым и скрытным. Если говорить о наших с Каваки отношениях — дружеских и романтических — я старался быть опорой и поддержкой, не причинял вреда. Даже мириться обычно шёл первым. В конце концов, я почувствовал обиду и боль, но в тот момент не нашёл слов, чтобы выразить их, потому ничего не ответил. Небо становилось всё темнее, и даже слабые лучи солнца перестали пробиваться сквозь густые облака. На улицах, которые можно было разглядеть с горы, было пустынно — видимо, люди уже разбежались по домам, ожидая, что вот-вот начнётся ливень. Запахло чем-то сладковатым и землистым. Уходить совсем не хотелось, несмотря на нежелание промокнуть под холодным осенним дождём — после такого я обычно чихал ещё неделю. — Выглядишь расстроенным. Я сказал что-то не то? — спросил Каваки. Я заметил, что его глаза имеют тот же оттенок, что и небо. — Вообще-то, да. Неприятно слышать, что тебе не доверяет твой… близкий человек, — я надул губы. Мне хотелось закончить фразу словами «твой парень», но я постеснялся назвать его так. — Прости, — вздохнул он. Я вслушался с особым вниманием — не так уж и часто от Каваки можно услышать извинения. — По-другому я просто не умею. Дождь потихоньку начинал накрапывать. Я прикрыл глаза и положил голову на плечо Каваки, ощущая, как крупные капли падают на лицо и руки, а одежда постепенно намокает. Почувствовав, как мышцы его руки сокращаются, и как он вздрагивает, я отстранился. — Чего ты? Лежи, если тебе нравится, — сказал он. — Или замёрз? — Я — нет. Это ты дрожишь. — Говорил ведь уже, что это не от холода. Медленно и неуверенно, я снова облокотился на Каваки. Не знаю, сколько мы так просидели, но возвращаться домой решились, только когда стемнело окончательно, и дорогу освещал лишь тусклый свет фонарей. Лил дождь. Он барабанил по крышам, больно бил по макушке и коже, сплошными потоками стекал по водосточным трубам и звенел, выливаясь из них на землю. Мы вошли в дом замёрзшие и голодные, словно брошенные дворовые котята. Родители и Хима уже легли спать, а на кухне нас ждали две порции ужина, которые, по всей видимости, уже давно успели остыть.