токийские потрахушки

             когда рин впервые предлагал сое попробовать бдсм, он даже примерно не представлял, что спустя каких-то пару месяцев будет ползать в его ногах и умолять о большем, натыкаясь на холодный и абсолютно равнодушный взгляд любимых голубых глаз.       потому что даже мимолетная мысль об этом казалась чем-то из разряда фантастики.       он ведь гребаный садист, который обожает слушать чужие наполненные болью визги и ломать людям кости. даже своему парню их сломал, не зная тогда, насколько удивительным окажется соя.       просто невозможным.       он принял риндо после всего. пустил в свою больничную палату, выслушал. пустил в свой дом и снова выслушал. пустил в свою жизнь, все продолжая слушать и порой смотреть. и пустил в свое сердце, постепенно научив слушать и его. все время открывал новые границы, протягивая раскрытую ладонь, и уводил в свой яркий мир, где в широко открытых голубых глазах отражались вспышки фейерверков, а волосы более не приходилось стричь и красить в салонах, ведь соя мог сделать это куда лучше. все же прикосновения его рук были намного заботливее и нежнее.       они все чаще смеялись, обнимаясь и совершенно позабыв о горьком прошлом, и с готовностью принимали даже самые безумные идеи друг друга, соглашались почти без раздумий и на зимний пикник, и на совершенно внезапную поездку на горячие источники, и на секс в этих самых источниках.       краснея щеками и кончиками ушей, но все равно не отводя взгляд, соя предлагал множество ярких авантюр и с готовностью принимал даже самые безумные идеи опошлить порой совершенно детские затеи. этот черт в очках однажды даже отсосал кавата в кабине колеса обозрения. а у сои, между прочим, страх высоты.       но он все равно каждый раз принимал все идеи своего парня.       и принял теперь, позволяя ему быть слабым и даря такую желанную боль.                    в их первую сессию риндо заигрался. довел черничку до слез — далеких от наслаждения — тем, что снова и снова заставлял его кончать от одной только игрушки. соя сперва просто хныкал, отводя взгляд от смущения, потом стонал, все меньше контролируя свое тело, а когда после очередного оргазма чувствительность настолько обострилась, что любое, даже самое мимолетное прикосновение причиняло лишь боль, он начал просить остановиться, бесконтрольно дергал связанными руками и то кричал, то просто устало шептал, попросту забыв чертово стоп-слово. а, не выдержав, оставил любые попытки освободиться и замолк, беззвучно плача. и лишь когда загорелых рук коснулась горячая влага, пелена слепой страсти спала с аметистовых глаз.       и теперь риндо, как послушный пес, с тем самым вибратором в заднице терся о ноги младшего кавата и молил его заменить игрушку на истекающий член, от которого хайтани сейчас буквально не мог оторвать взгляд. и не мог прикоснуться — лишь представлял солоноватую вязкость предэякулята на языке и сильнее выгибал спину, когда вибрация усиливалась.       а ведь он всего лишь той ночью извиниться пытался. невзирая на тихое «все хорошо» и «я сам виноват», опустился на колени. и вроде бы далеко не впервые смотрел на сою снизу вверх, но впервые при этом умолял его.       это как короткое замыкание. один момент — и что-то резко меняется. температура в комнате внезапно вновь повышается, а голубизна любимых глаз наоборот холодеет. прикосновение к щеке по-прежнему нежное, но в нем чувствуется та самая сила, способная с одного удара отправить на радугу к розовым единорогам.       — тогда я научу тебя слушать, — звучало привычно мягко, но вместе с тем так снисходительно, словно рин был самым проблемным учеником школы, а соя — единственным учителем, который верил, что тот еще способен измениться.       и он действительно изменился.       послушно замирал после короткого «успокойся». подползал ближе, когда его манили к себе ладонью. ластился к руке, что гладила по голове, и лишь тихо шипел, когда хватка на волосах резко усиливалась, вынуждая вплотную приблизиться к паху. и просто наблюдать, как сладко пахнущая черникой смазка медленно стекала по покрасневшей головке, повторяла узор вздутых вен, чуть задерживалась на поджатой мошонке и скатывалась ниже, заставляя розовое колечко мышц чуть подрагивать от холода. и вместо того, чтобы привычно наброситься на парня голодным зверем, приходилось молча кусать пересушенные губы и ждать дальнейших приказов.       мелко вздрагивать от прикосновения теплых пальцев к подбородку и губам, умолять одним лишь взглядом и тихо скулить, когда после нескольких нажатий на пульт вибрация внутри становилась прерывистой и особенно сильной, словно вступительные удары барабанщика на рок-концерте. за пару мгновений до начала крышесносного безумия.       но эти мгновения отчего-то затянулись на целую вечность, спустя которую белый шум возбуждения разрезал негромкий приказ:       — вылизывай. только медленно.