токийские потрахушки

             это не любовь. это даже не чертова дружба. они всего пару недель назад мечтали убить друг друга в гребаной церкви, а теперь сейшу чувствует спиной исходящий от хаккая жар. из-за сотрясения мозга может подняться температура?              а желание упасть в руки бывшего-врага-теперь-товарища и раздвинуть перед ним длинные ноги, почти слезно упрашивая трахнуть его?              сейшу не знал, да и к черту. у него до сих пор руки трясутся после разговора – это и разговором назвать сложно, сплошные крики, ругань и безуспешные попытки докричаться – с коко. и что-то сжимается за ребрами от его ухода. поспешного такого и вроде бы почти привычного, только раньше они всегда в одну сторону от полиции бежали, хаджиме запрыгивал уже на заведенный байк и обнимал крепко-крепко, ведь приходилось выжимать сто сорок. по ощущения они вообще летели, не касаясь асфальта.              этой ночью инуи тоже сто сорок выжимал, но больше не чувствовал на себе чужих рук. хаккай за байк держался то ли в стеснении, то ли просто привык без лишних прикосновений обходиться. на это так удивительно плевать, особенно когда перед глазами по-прежнему стоит картина, как на ветру алые плащи разлетались, когда коко привычно крепко за чертового санзу ухватился.              даже интересно стало, потрахаются ли они этой ночью. эта розовая псина ведь тоже брошенная. они вчетвером мало чем друг от друга отличаются. избитые и отчаянные в своем одиночестве.              и жаждут хоть какого-то тепла. плевать, что свежие раны лишь сильнее болят от этого и, возможно, им в больницу надо. но хаккай скомандовал ехать к нему домой, а сейшу слишком привык слушать того, кто заднее сидение его байка занимает. да и огромный дом шиба явно лучше заброшенной мастерской. так хотя бы на мягкую кровать упасть можно, а не тесниться на продавленном диване, куда хаккай вряд ли поместился бы в полный рост. пусть лучше в подушках утопает, впиваясь в разбитые губы.              у них на двоих все плохо. одного бросили, второго старательно не замечают.              но это не попытка заменить, честно. это просто отчаянное желание хоть какой-то близости, хоть как-то избавиться от холода в груди, от которого все бабочки подохли, забрав с собой последние детские надежды на сказочное долго-и-счастливо.              о каком «долго» вообще идет речь, когда они снова в крови и избитые, мешают с слюну с алым металлом, шипят от боли и лишь новые синяки друг на друге оставляют, цепляясь хуже утопающих за плечи и бедра?              а «счастливо»? они свои драгоценные первые разы отдали тем, кто просто рядом оказался, кто такой же разбитый, почти уничтоженный. хаккай ведь смело на байк чифую мог запрыгнуть, мацуно даже предлагал ему, просто сейшу ближе оказался, а ноги почти уже не держали.              интересно, мелкий бы так же легко поддался… всего одно предложение зайти, один смазанный поцелуй у двери спальни, короткое извинения за причиненную боль, новый поцелуй, теперь более грубый, более болезненный. сейшу нежно не умел. не когда внутри настоящий ураган. он вообще собирался поскорее до убежища добраться и разломать там что-нибудь, о стену швыряя.              получилось лишь швырнуть хаккая на кровать и несколько пуговиц от его формы оторвать, чтобы поскорее до усыпанной синяками кожи добраться. и в голову снова лезла непрошенная картина, что на его месте тот же мелкий мацуно невесомо прикасался бы к изувеченной груди, извиняясь через каждый поцелуй за призрачную боль.              инуи мог лишь новые гематомы оставить, втягивая соленую от пота кожу, кусая и посасывая, пока шиба под ним извивался то ли от боли, то ли от нетерпения, все чаще вскидывая бедра и что-то там выстонать пытаясь.              лучше бы точно с фую поехал, раз так желал чужого внимания. плавился бы от нежных прикосновений, возможно, даже толкался бы сейчас в горячий ротик во время растяжки, конечно же медленной и аккуратной.              а сейшу ему мог предложить лишь мозолистые пальцы от постоянной ручной работы и стекающую на кровать смазку, которой случайно слишком много оказалась, вот она и вытекает при каждом толчке, хлюпает отвратительно громко, что даже шипение хаккая теряется на этом фоне. или же инуи просто не хочет думать, что делает ему больно, вставляя третий палец, даже не растянув нормально.              просто разочарование медленно превращалось в злость. хотелось поскорее отъебать кого-то. в идеале кого-то с блядкой красной подводкой и наглой усмешкой, чтобы наконец-то стереть их, добившись хоть каких-то искренних эмоций.              и искренность чувствовалась в неожиданно ласковом прикосновении к щеке. хаккай заплаканный уже, но отчего-то улыбается. глупый. толкается навстречу, а после брови хмурит от новой вспышки боли. но повторяет движение бедрами снова и снова, опять просит что-то. кажется, ускориться. не порвать бы его только, ведь все еще слишком тугой.              слишком настырный и нетерпеливый, тянет к себе за плечи, пытается убедить, что он в порядке. они оба нихуя не в порядке. но оба соглашаются. соглашаются без резинки и налить еще немного смазки внутрь, чтобы вот точно разрывов не было, им и без того крови хватает, она в новом поцелуе на языке чувствуется, в глотку пробирается и словно сдавливает изнутри.              где же та сладость, о какой писали все эти глупые книги? наверное, там же, где и неторопливость первого проникновения, которую сейшу обещал себе и хаккаю, но снова сдержаться не смог и вошел одним резким толчком.              горячо, тесно, мокро и даже больно от того, как шиба сжимается весь, скулит и плечи царапает, словно специально на синяки надавливая. хоть как-то пытается за грубость отомстить.              и они друг друга истязают новыми напоминаниями, что нет никакой любви, лишь примитивное желание наконец-то почувствовать жар чужого тела, что пульсирует и движется слишком быстро. они бедрами сталкиваются, наконец-то найдя общий темп, по-животному быстрый. и кусаются по-животному, когда из-за сильных толчков больше не получается целоваться, а кровать бьется о стену.              а о грудь изнутри бьется желание замедлиться, чтобы до приторной нежности, а за опущенными веками чужой образ явился. только от этого еще хуже будет. уж лучше у них все болеть будет, чтобы больше ничего подобного не хотелось.              чтобы утром обоим влетело от юзухи, ведь ночью разбудили ее, всю постель перепачкали и даже не удосужились свои раны обработать, а теперь еще и сидят перед ней, головы низко склонив, как нашкодившие щенки.              только вот бросили их прежде, чем нашкодничать успели, а значит не жаль совсем. ни друг друга, ни тех, кто от них отказался. и ложь почти не горчит на языке, а взгляды в сторону друг друга почти ничего не ожидающие. почти безразличные, лишь всякий раз, когда кровь на язык попадает, в памяти чужое рычание всплывает и до боли сильные объятия, когда кончали одновременно, перепачкав друг друга смешавшемся семенем, а после так и уснули. после так и не поговорили.