токийские потрахушки

             — не кривись, просто выпей это, — коджиро гласные растягивает, у него голос почти нежный, словно не он мгновение назад разбил чифую нижнюю губу, а сейчас за волосы удерживал, настойчиво подсовывая ему соджу. горлышко бутылки уже в крови испачкалась и все норовилось разомкнуть плотно сжатые губы. — ты не захочешь помнить то, что сейчас произойдет.              но мацуно помнил. несмотря на наркотик, подсыпанный в алкоголь, он помнил абсолютно все.              как острый нож разрезал его одежду, оставляя от нее лишь жалкие лоскутки. каким липким взглядом хиши одаривал его тело, без конца губы облизывался и все более безумным казался.              чифую помнил жгучее желание заехать коленом по впалому животу и за блондинистые волосы схватить, с кровати скидывая настолько резко, чтобы этот ублюдок череп проломил или хоть шею свернул. лучше череп, чтобы видом его крови насладиться. но мацуно лежал тряпичной куклой и совсем пошевелиться не мог, пока мозг все сильнее плавился.              комната постепенно алым дымом наполнилась, кругом пошла, местами шипами прорастая. насадить бы на них хиши, но это лишь иллюзия.              зато все прикосновения реальны. острые, словно его когтями раздирали в попытке выпотрошить, вывернуть наизнанку. лучше бы действительно убил, развесив на люстре его внутренности, нежели кусал до крови, специально сильно клыками впивался, чтобы навсегда шрамы остались. чтобы каждую следующую ночь хотелось собственную кожу содрать, лишь бы избавиться от призрачных прикосновений.              лучше бы чифую и впрямь ничего не запомнил. лучше бы не чувствовал ничего, полостью в наркотические фантазии погрузившись, пусть даже после начался бы психоз.              что угодно, лишь бы больше не слышать липких комментариев о его тонкой талии, не чувствовать, как на ней россыпь синяков остается после грубых прикосновений. и когтистые лапы спускаются на бедра. у коджиро в голосе истеричные нотки, когда он узнать пытается, знал ли рюсеи, что у его котенка столь женственные формы. прикасался ли к мацуно так, как это хиши сейчас делает, беспрепятственно раздвигая ноги в стороны и на внутренней стороне бедер укусы оставляя.              чтобы было противно даже смотреть на свое отражение. чтобы при каждом шаге чувствовать, как ноют гематомы и разодранная кожа, а колени предательски подгибаются. чтобы хвататься за неестественно яркие образы прорастающих из стен шипов и убеждать себя, что это они своими колючими лианами тело обвивали.              но как поверить своей лжи, когда в памяти отчетливо запечатлелся момент первого проникновения? как внутри скользкий холод разлился, стекая на кровать под чифую, ведь конечно же смазки слишком много было. конечно же хиши не стал на растяжку и минуты тратить. он не нежничать с мацуно собирался, а опорочить перед всеми, заклеймить обычной шлюхой и где-то позади оставить, чтобы никто и смотреть в его сторону больше не смел.              потому было больно. настолько, что даже голос проснулся, пусть его и хватило лишь на хриплый вымученный стон, когда изнутри, казалось, его на части разрывало. хотелось кричать. хотелось убить коджиро, тоже на части его разорвав. медленно, чтобы за каждый толчок отомстить и за смех, что в самое сознание проникал, вонзался иглами под кожу каждым надрывным словом о том, как хиши тесно внутри, как жарко, мокро и хорошо от осознания, что он первым оказался, кто ворвался в еще недавно девственное тело.              вбивается сильно и грубо, не давая и секунды отдохнуть, продолжает кусать за плечи и неожиданно по лицу бьет, неблагодарным называя. душит, словно это могло помочь чифую возбудиться, и шипит прямо в разбитые губы, что больше никто на столь жалкую изломанную игрушку, у которой даже не стоит, не посмотрит.              словно мацуно подпустит к себе хоть кого-то после того, как колени были прижаты к груди и невозможно было сделать вдох от сжимающих шею рук и резких толчков, что никак не прекращались.              и по ощущениям прошел уже не один час, комната почти полностью кровавыми розами заросла, что таяли алыми слезами, словно оплакивали чифую. будь у него силы, он бы каждый цветок с корнем вырвал, протыкая им едва живое тело хиши.              это единственное, что позволяло ему с ума не сойти, — все новые и новые картины того, как коджиро погибает от его рук, захлебывается собственной кровью, хрипит и кашляет ею. но даже в мыслях чифую он до последнего смеялся.              в реальности он даже кончал с сумасшедшей улыбкой на лице, сводя глаза к переносице, вываливая язык, словно и сам под кайфом был. возможно, действительно был. возможно, чифую мог бы и раньше догадаться, что его не отпустят после одного раза, а продолжат терзать ослабевшее тело, пока над токио не взойдет солнце, а внутри все онемеет от непрекращающихся ни на миг фрикций.