токийские потрахушки

             Такемичи бесит.              И если сперва он всячески мешал Кисаки, то сейчас лишь блядски сильно бесит. Своими похуистическими взглядами в сторону Тачибаны, на которую обоим давно уже похуй стало — пусть живет себе с каким-то отвратительно правильным учителем музыки, что вечерами на скрипке ей играет и с опаской на людей томана смотрит. Еще немного, и они снимут слежку.              Еще немного, и Кисаки охрану возле своего кабинета выставит, чтобы гребаный Такемичи не заваливался к нему, словно к себе домой, устраивая свою тощую задницу прямо на рабочем столе, а порой и вовсе поверх документов. Порой беспардонно закрывая ноутбук и почти вплотную к Тетте приближаясь, ноги широко расставив и нависая над ним. Вот-вот — и за волосы схватит, подталкивая к своему полувставшему члену, которому явно тесно в строгих брюках. А Кисаки в своем кабинете с панорамными окнами тесно и свалить куда-то поскорее хочется, лишь бы потемневшие голубые глаза в нем дыру не прожигали.              Но от Такемичи не спрятаться больше. Он хуже собаки-следопыта — найдет даже в самом отдаленном кабинете под самой крышей, где вообще ремонт идет и одни лишь рабочие ходят. Ханагаки лишь улыбнется криво на недовольное фырканье и верхние пуговицы цветастой рубашки расстегнет, открывая вид на острые ключицы и засосы, оставленные очередной однодневной шлюхой.              Если сильнее рубашку расстегнуть, станет видно оставленные чужим пистолетом неровные шрамы. Бывший герой не особо-то и осторожный. Иногда кажется, что намеренно сдохнуть пытается. Особенно когда поздним вечером приползает к Тетте с недопитой бутылкой виски в руке и пьяной улыбкой. Пить он так и не научился, но упорно пьет. И все чаще выстраивает банковской картой белые дорожки — на лакированном столе Кисаки — и втягивает по две подряд. И пытается под стол нырнуть.              Все чаще рассказывает о том, как хорошо отсасывать научился, вываливает проколотый в двух местах язык и смеется, змеей на столе извиваясь, пока Кисаки старается даже не смотреть на него. Старается работать, о новых поставках оружия договаривается и кашляет от крепкого дыма сигар, который ебучий Ханагаки ему прямо в лицо выдыхает, проливает виски на стол и новую таблетку давит, чтобы вновь затянуться. Кажется, уже в третий раз за сегодня.              Кажется, такими темпами ему недалеко до звания обычной обдолбанной шлюхи, но чужие отметины с каждым днем все менее замены, а попытки залезть в штаны Тетты все более активные, словно в офисе нет других — доступных — членов. И в наркотическом опьянении он невнятно шепчет, что ему лишь Кисаки нужен. Тот самый Кисаки, который несколько раз его убить пытался.              Который больше не может терпеть и пистолет с предохранитель снимает, упирая в обнаженную грудь. Лишь пара мгновений, и Такемичи наклоняется, искусанными губами дуло обхватывает и из-под ресниц смотрит, до рукояти заглатывая, раздирая горло холодным металлом. Замирая в ожидании — лишь одно мимолетное движение, и его мозги по всему кабинету разлетятся. Или же по кабинету сдавленный стон разнесется, когда магнум немного выскользнет из алых губ и обратно толкнется, наверняка до крови. До мутного взгляда — куда еще мутнее? — и неожиданного возбуждения.              Это все долго сдерживаемое раздражение. Это все ненависть к падшему герою и желание на самое дно его толкнуть. Или хоть на пол, наконец-то поддаваясь на чертову провокацию, позволяя ухватиться за широкий ремень, полностью вытащить его. И обвить вокруг шеи бесячего до белых пятен Такемичи. Придушить бы его. Придушить и застрелить, чтобы наверняка.              Чтобы он не облизывал пистолет, словно он сиропом облит. Словно это чей-то достаточно толстый член, способный до предела глотку растянуть, до слез довести и тремора на кончиках пальцев, что до синяков в бедра впиваются. Никакого пресловутого трепета из любовных романов — лишь тянущая боль, проникающая в каждую клеточку тела, будоражащая обдолбанное сознание — резко, ярко, с темно-карминовыми разводами на дуле и губах.              И губы у Такемичи самым блядким образом распухли и к напряженной головке тянутся, обхватывают не особо плотно, пропуская в горло до самого основания и разделенного на двоих стона. Он все же добился своего — горьковато-мускусного привкуса, что пульсирует на языке и толкается несдержанно, оттягивая скользкие от геля волосы.              Герой в шлюху превратился, сохранив лишь звание плаксивого — отвратительно-привлекательного и румяного, которого выебать хочется раз и навсегда, чтобы стоять больше не мог, растянувшись прямо на дорогом паркете у ног Кисаки и желательно в луже пота и спермы. Тетта никогда не мечтал о чем-то подобном, но отчего-то картина слишком уж притягательной казалась, неправдоподобно ярко дорисовывая разводы спермы на бледной коже, сине-алые следы на ягодицах и запястьях и заплаканные глаза. Ярко-голубые на фоне покрасневших век и склеившихся ресниц.              Настолько красивая фантазия, что пришлось коленом оттолкнуть от себя довольно урчавшего Ханагаки и за ремень, все еще вокруг шеи обвернутый, к столу потянуть. И ни минуты на подготовку не тратить, лишь взбеситься еще сильнее от вида растраханного и даже смазанного анала — хоть он и перестал засосами сверкать, но по чужим членам наверняка прыгает до сих пор. Или на какой-то силиконовой хуйне, обязательно цветастой, как и его безвкусные рубашки. На такое Кисаки даже посмотрел бы, Ханагаки все равно вечно в его кабинете ошивается, а так хоть делом займется, разбавляя рабочую тишину хриплыми стонами и мокрым скольжением.              Сейчас тоже они были и еще немного криков, когда ремень с глухим шлепком на ягодицы опускался, широкие алые полосы по себе оставляя. Хотелось больше. Заткнуть чем-то его жадную глотку и по столу за волосы елозить, толкаясь по самые яйца в попытке душу из Ханагаки вытрахать. Если только от нее хоть что-то осталось, что-то темное и гнилое, к чему совершенно прикасаться не хочется. Или все же хотелось по локоть испачкать руки в этом вязком чернили?              Но сперва хотелось просто кончить и желательно несколько раз, прерываясь лишь на глоток виски и новый удар ремнем. Чтобы безжалостно и эгоистично, как оба и желали, быстро и грязно, роняя документы на пол и на край стола отталкивая ноутбук. На край сознания отталкивая мысли о том, что совсем недавно хотелось пристрелить ебаного Такемичи. Придушить и пристрелить. Потянуть на себя за импровизированный ошейник, вынуждая до хруста спину прогнуть, и зубами в острое плечо впиться, доводя до писка и дрожи, а после и до судорожного оргазма, от которого совершенно не легче.              Легче уже никогда не будет, ведь они по-прежнему бесят друг друга, курят одну на двоих сигару и снова в единое целое сплетаются, теперь уже на паркете. На коленях и локтях, оставляя синяки на выпирающих ребрах и обещая себе, что они никогда не опустятся до поцелуев. Лишь до ежедневных встреч в просторном кабинете и игр в ненависть.