***
— Ставишь ногу в стремя вот так, — терпеливо объясняет Арсений, обхватив рукой детскую лодыжку, и Антон старается сделать все в точности как он говорит. Лошади — большие и страшные, но невероятно красивые и грациозные; и к ним тянет, несмотря на страх быть скинутым, поэтому у Антона сейчас глаза горят от восторга, пока надежные руки Арсения помогают ему залезть в седло, придерживая за спину. — Не выпускай поводья из рук, даже если испугаешься. Уже неделю пастор учит Антона ездить верхом. Поначалу Арсений лишь знакомил мальчика с этими удивительными животными, которых Антону, как оказалось, раньше доводилось видеть лишь издалека. Мама не разрешала подходить близко, а сам он бы и не решился — такими далекими и недосягаемыми казались ему лошади с российских лугов — соловые и гнедые, гладко блестящие на солнце — будто из другой реальности, в которую Антону никогда не попасть. Но вот он трогал их за нос под чутким руководством священника и даже давал сахар с ладошки — рука осталась цела, хотя вид огромных зубов вблизи на секунду поверг ребенка в шок; округлив глаза, он так и замер с раскрытой ладонью, с которой весь сахар был тут же начисто слизан покладистой лошадкой. Когда мальчик немного привык, Арсений впервые посадил его перед собой в седло, и Антон тут же принялся завороженно перебирать угольную гриву, едва касаясь пальцами и удивляясь тому, какая она шелковая на ощупь. — А если она побежит? — испуганно интересуется Антон, буквально замерев в седле и боясь шевельнуться, до побелевших костяшек вцепившись в поводья. Этот породистый скакун был одним из подаренных Арсению миссис Карсон. Черный как смоль и лоснящийся на солнце он походил чем-то на своего хозяина; стоял спокойно, лишь время от времени постукивая передним копытом о землю. День выдался особенно жарким, и рукава светлой льняной рубашки Арсения были закатаны до локтей, открывая загорелые предплечья; но надоедливую пыль местных равнин никто не отменял, как не отменял и суровых на вид арсеньевских сапог с заправленными в них бежевыми брюками, удобными для верховой езды. Сейчас священнослужителя выдавал в нем лишь серебряный крест, виднеющийся в вырезе расстегнутого воротника рубашки; закончив на сегодня со своими служебными обязанностями он имел полное право сменить привычную сутану на более удобную одежду, что с удовольствием и сделал прежде чем украсть Антона с ветхой веранды, приветственно помахав выглянувшей из кухни Майе. — А если побежит, бросай поводья и хватайся за него так крепко, как сможешь, — намеренно пугая ребенка, отвечает Арсений, глядя на него снизу вверх и ярко улыбаясь. — Просто расслабься и подружись с ним. Он не побежит, если его специально не вынудить. Видел же, какие у него глаза умные? Антон утвердительно кивнул, кажется потеряв дар речи от страха, и мужчина, убедившись, что тот крепко сидит в седле, отошел на пару шагов и взялся за поводья у самой головы лошади, не резко, но с силой потянув за собой. Животное двинулось с места и неторопливо пошло за хозяином, в то время как Арсений вперед не смотрел, а лишь оборачивался на Антона, все же переживая, что тот может свалиться. А у Антона ладони влажные, и челка в глаза лезет, а он даже не поправляет ее — не решается даже на мгновение выпустить из рук ремешок. Мальчик выдыхает восторженно, чувствуя под собой огромную нечеловеческую силу, которую он (как ему нравилось воображать) сумел приручить. Не ощущать спиной широкую грудь священника было непривычно, как не было теперь и крепких рук по обеим сторонам от Антона — не дадут упасть даже если захочешь; но почему-то Антон верил, что его, если что, все-равно поймают. Просто на каком-то глубинном уровне доверяет. Вот так сразу. С Арсением было спокойно, и от одного только ободряющего взгляда синих глаз страх рассеивался так же стремительно, как таял туман в каньоне реки у края равнины. До самого дома Антон доехал на лошади, чем заставил маму ошеломленно охнуть и выронить корзинку со свежеиспеченным хлебом. Пастор учтиво поднял с земли пару булочек и, отряхнув о ткань рубашки, положил обратно в корзину, улыбнувшись женщине; и поспешил снять Антона, который, обхватив мужчину за шею, оказался стянутым с седла и вновь уверенно стоящим на твердой земле, чему все же был рад. — Ваш сын быстро учится, — сказал Арсений, в целях безопасности сделав пару шагов назад с конем и ласково погладив его по гриве, на что женщина не смогла сдержать улыбки. Было в этом человеке какое-то удивительное очарование. — Отец Арсений, спасибо, что уделяете внимание Антоше, — с благодарностью произнесла мама мальчика. — Возьмите хлеба! — вдруг спохватилась она, протягивая румяную хрустящую буханку мужчине, на что тот лишь отрицательно мотает головой, порывисто дернув на себя кожаный ремешок — коню хлеб был куда более интересен, чем Арсению, и у него почти получилось ухватить себе кусочек, неожиданно подавшись сильной шеей вперед. — До свидания, Майя. До встречи, Тоша! — говорит пастор, помахав свободной рукой ребенку, прежде чем ловко оседлать скакуна и с характерным возгласом ударить его ногами по округлым бокам, заставляя его пойти галопом, подняв за собой облако пыли. Мальчик проводил священника взглядом, пока тот совсем не скрылся из виду — жаль было прощаться. Бесспорно, сегодняшний день был наполнен впечатлениями — в первую очередь, Антон был ужасно горд за себя, что самостоятельно ехал на коне (ну почти самостоятельно); но особенно рад он был провести немного времени с Арсением. С ним хотелось видеться чаще, с ним комфортно и легко, и Антон с нетерпением ждал их следующей встречи; с этим человеком он учился чему-нибудь новому, узнавал что-то интересное и просто становился лучше. Даже если кроме него самого этого никто не замечал, ему было абсолютно неважно. Хотелось только, почему-то, чтобы отец Арсений тоже им гордился. Такое вот иррациональное желание, заставляющее мальчишеское сердце как-то по особенному трепетать.***
Лето догорало в самом что ни на есть прямом смысле, будто пытаясь запомниться алым заревом череды степных пожаров. Унеся немало жизней людей близлежащих городов и поселений, они только чудом обошли стороной обширное поместье Карсон. Волна общественных волнений прокатилась по региону, требуя действий от властей, а трагичность ситуации витала в воздухе даже в не задетых пожарами местах, наряду со страхом, что пожар вспыхнет и где-то рядом. У Арсения последние дни выдались особенно загруженными. На фоне всеобщего потрясения, священники были именно теми людьми, которые помогали населению морально справиться в условиях сложившейся ситуации; не говоря уже об отпеваниях и других священных обрядах, число которых увеличилось в связи с сезоном пожаров — привычным явлением в этих местах, которое стабильно раз в несколько лет выходило из-под контроля, уничтожая целые деревни. А потому Арсений только и делал, что без отдыха разъезжал от прихода к приходу, встречая десятки пострадавших семей, лишившихся хозяйства, скота, или, что хуже, друзей или близкого родственника. Пожары вскоре стихли, а работа осталась. Солнце уже садилось, когда священник в один из таких нелегких дней появился на пороге дома Шастунов и, обменявшись любезностями с родителями Антона, привычно забрал мальчика из дома чтобы вместе пойти в собор. Арсений часто заезжал в местный собор, чтобы помолиться, конечно, если у него оставались на это силы после напряженного дня. Мальчика же навестить все никак не удавалось выкроить время, а потому сегодня пастор был твердо намерен совместить приятное с полезным. Что из этого приятное, а что полезное, Арсений решил пока что не анализировать. Антон, возившийся в это время с каким-то хромым, но довольно упитанным щенком песочно-рыжего цвета, вскочил на ноги едва увидев красную машину Арсения — такой больше ни у кого не было, и замахал рукой так сильно, как мог, озаряя весь двор яркой улыбкой. Стены собора встретили поздних посетителей приятной прохладой и запахом ладана с едва уловимыми нотками дерева. Прежде не бывавший в подобных местах, Антон крутил головой по сторонам, рассматривая внутреннее убранство храма и раскрыв рот от удивления. Что внутри, что снаружи — собор сильно отличался от привычных ему христианских храмов на родине, но если снаружи здание было довольно непримечательным, то внутри оно просто поражало обилием золоченых скульптур, выполнявших ту же роль что и иконы в православных храмах, резных барельефов и орнаментов, но куда сильнее внимание приковывали огромная кованая люстра, разноцветные витражи и устремленные вверх белые, почти воздушные, своды храма. Собор, совсем небольшой по меркам тогдашней кафедральной архитектуры, казался Антону величественным, будто огромная птица готовилась вот-вот взмыть в небо. Последние лучи закатного солнца еще несколько мгновений подсвечивали витражи стрельчатых окон, проходя сквозь них и окрашивая мраморный пол и колонны мозаикой ярких теплых цветов, будто кто-то разлил акварель. Скульптуры в нишах по обеим сторонам храма, казалось, склонялись в молебном жесте, едва виднеясь из темноты и совсем скрываясь от глаз с уходом последних отблесков света. Арсений шел впереди, по направлению к жертвенному алтарю, минуя ряды массивных деревянных скамей для прихожан. Сегодня здесь было пусто, оно и неудивительно — время позднее. На роскошном алтаре располагался крест с распятием, как и положено в католических храмах. Антон следовал за пастором неспеша, пытаясь рассмотреть все и сразу, извертевшись так, что голова начала кружиться. С заходом солнца единственным источником света в соборе остались немногочисленные свечи в кованых канделябрах, освещающие тусклым, чуть пляшущим от малейшего сквозняка светом лишь сам алтарь и венец капелл, отражаясь в золоте и скользя желтыми отблесками по мученическому лицу Иисуса. Мальчик опустился на ближайшую к алтарю скамью, с удивлением отмечая для себя, что в местных храмах можно сидеть. В жаркий день как этот, отдыхать в прохладе и вдыхать аромат благовоний очень приятно. Довольно продуманно. Тихий голос священника заставил Антона вынырнуть из своих размышлений как из-под толщи воды. — Иногда, Антон, происходят ужасные, несправедливые вещи, — начал Арсений, стоя напротив распятия и глядя перед собой задумчиво. — И когда мы сами ничего не можем сделать, мы молимся богу, — продолжил он, прежде чем перекреститься невесомо. Пастор медленно опустился на колени и склонил голову. Его лица касались сложенные в молебном жесте ладони с зажатым между ними изящным нагрудным крестом на тонкой цепочке, а шепот его молитвы был практически неразличим в умиротворяющей тишине церкви. Мальчишка наблюдал за Арсением с необъяснимым трепетом, ловя каждое его движение, отпечатывая в сознании, а мужчина тем временем вспоминал всех, за кого следовало помолиться; и семью фермеров, потерявших весь свой урожай, из-за чего им придется затянуть пояса на ближайший год или два; и лишившихся главы семьи молодую мать с пятерыми детьми; и погибших — десятки погибших, с некоторыми из них Арсений был знаком лично. Сохранять самообладание в такой ситуации было возможно едва ли, и лицо мужчины непроизвольно исказилось гримасой горести. — Можно я помолюсь с вами? — спросил вдруг Антон, и голос его прозвенел в стенах собора неожиданно громким эхом, на что мальчик порывисто приложил ладошку к губам. Запоздало он подумал, что не стоило, наверное, вот так отвлекать Арсения. Пастор лишь едва заметно вздрогнул, прежде чем подняться на ноги и неспеша подойти к Антону. Его доброжелательная улыбка была еле различима в сумеречном полумраке, и он протянул к мальчику руку, беря в свою его лежащую на коленках ладонь. Едва голых коленей коснулся леденящий холод пола, заставляя кожу покрыться мурашками, Антон со знанием дела сложил руки у груди и принялся шепотом читать «Отче наш», на что Арсений умиленно улыбнулся. Последний раз он слышал эту молитву из уст своей матери, которой не стало так давно, что он и забыл, что такая молитва существовала; но сейчас она вернула его куда-то в далекое детство, когда он и сам знал ее наизусть. — Ты знаешь, что это значит? — поинтересовался мужчина, когда Антон запнулся после «Хлеб наш насущный дашь нам днесь…», забыв следующую строчку. Мальчик задумался. — Это, ну, отче наш. Арсений присел на корточки, чтобы заглянуть мальчишке в глаза. Тот выглядел в эту секунду спустившимся с небес ангелом, подарившим зачем-то свое присутствие этой бренной земле. Крыльев только не было, но кто знает — может еще прорежутся. Пастор коротко усмехнулся своим мыслям. — Подумай лучше, Тоша, что волнует тебя, и о чем ты хотел бы попросить или в чем покаяться. Просто обращайся к богу от чистого сердца и простыми словами, этого будет достаточно, — сказал он мягко. Арсений все понимает — заучил, как дети заучивают что-то, повторяя за родителями, но не понял, а потому Арсению хочется научить, подсказать так, как считает правильным. — Я могу просить о чем угодно? — поднял он на пастора свои невозможные глаза. — Ну, да, наверное, о чем угодно, — сказал отец Арсений, задумавшись на мгновенье — почему-то вопрос поставил его в тупик, как обычно и бывает с вопросами от детей. Есть ли человек достаточно мудрый, чтобы отвечать на детские вопросы, подумал Арсений, прежде чем отойти на несколько шагов назад, давая мальчику немного уединения. Антону вдруг сделалось радостно. Почему ему это раньше не приходило в голову? Можно ведь просто попросить, загадать желание, как на Рождество или день рождения, или как когда находишь цветок сирени с пятью лепестками, прожевав который потом еще долго горчит во рту. Или когда падающая звезда прочертит серебристую полосу, на мгновение разделив ночное небо на две части.***
Обратно они едут уже в полной темноте, не считая яркой луны и россыпи звезд в чернильном летнем небе — будто кто-то по неосторожности уронил блюдце-луну с рисом-звездами. Прохлада не наступает даже ночью, лишь ветер сейчас не такой горячий, и в нем улавливается едва заметный запах гари; и Арсений как-то гаснет и уходит в себя, ведет машину безразлично, уставившись на дорогу немигающим взглядом. Антон косится на него украдкой. Рассматривает красивый профиль, острые скулы, забавно вздернутый нос. Его щеки слегка небриты, а руки на руле лежат так уверенно, что кажется, будто держат под контролем весь мир, который без них просто рухнет, и от этого, почему-то, скорее хочется стать взрослым. И тоже вот так вести машину под звездным небом, или, еще лучше — скакать на лошади, ощущая бархатный ветер в волосах и под рубашкой, слушая мерный стук копыт. Мужчина замечает робкий взгляд не сразу, но вдруг в душе наступает такое спокойствие, то ли от этого взгляда, то ли от посещения храма — пастор не знает. Но чувство умиротворения не посещало его уже очень давно — то ссылка сюда, то провокации леди Красон, то пожары, и все это произошло за какие-то несколько месяцев. — О чем ты молился? — наконец решает Арсений задать давно интересующий его вопрос. Антон стоял у алтаря так долго, что когда он встал, священник заметил на его голых коленях красные пятнышки; было ужасно интересно, что он там назагадывал. Наверняка, что-то дурацкое, воздушного змея или яблочный пирог, или что-то нереальное, например, чтобы кони летали, но все равно невозможно было не спросить. — Просто… о том, чтобы бог услышал ваши молитвы, — произносит вдруг мальчик еле слышно, уставившись вниз на свои руки и теребя край шорт. Арсений, вмиг растерявшись от такой честности, лишь коротко усмехнулся и провел рукой по лицу. Такой обезоруживающий, этот Антон. И такой чистый — недаром говорят, что глаза это зеркало души. — И чтобы у Уголька спина не болела. Арсений не сразу понял, о чем идет речь, а потом тихонько рассмеялся. Ему и в голову не приходило дать коню имя — все же оставался некий осадок от того, что это подарок миссис Карсон, и привязываться к нему почему-то не хотелось. Уголек, значит. Ну, пускай будет Уголек, Арсению не жалко. Для Антона — не жалко. — Хочешь, остановимся посмотреть млечный путь?***
С приходом осени Антона отдают в местную церковно-приходскую школу, что несказанно радует его родителей, которые мечтали об этом долгое время. Стоило Арсению лишь намекнуть хозяйке поместья о том, что хорошо было бы послать мальчика в школу, как леди Карсон снова принялась за свое, а если быть точнее, за неприкрытый шантаж, что успело порядком достать молодого священника. Не то чтобы он не был готов к этому, когда приехал к ней с такой личной просьбой, но к домогательствам, пускай они только в словесной форме, сложно привыкнуть (даже мужчинам), и это не могло не раздражать. В очередной раз чудом сохранив свое самообладание, что называется, с божьей помощью, Арсений все же добивается своего. А именно, миссис Карсон нехотя, но все-таки соглашается заплатить за школу для Антона. И для этого Арсению пришлось надавить на нее, отчасти ответив шантажем на шантаж, мол, пора бы пересмотреть частоту визитов к хозяйке. А что вы хотели? Он выучил правила игры, и проигрывать не планирует. И глаза его, эти айсберги, оказывается могут быть колкими. — Делайте что хотите, святой отец, все равно в хозяйстве от него толку мало, — сдается наконец женщина, поведя плечом — показывая, как она раздражена, что ее уловки не имеют никакого эффекта на пастора. И почему вдруг из-за этого мальчишки он прет напролом? Посмотрите, какой благодетель. — Хотя бы людям мешать не будет со своей дворняжкой, — цокнула она языком, отвернувшись к окну, как бы говоря, что если это все, зачем к ней приезжали, то пора оставить ее одну. Арсений вовремя прикусил язык, чтобы не ляпнуть лишнего — это бы точно не стало работать на его репутацию. За Антона было обидно; она смотрит на него только как на лишнюю пару рабочих рук. Впрочем, покажите человека, на которого она так не смотрит — даже Арсений был в ее глазах не более чем предметом, способным удовлетворить определенные потребности, и мы не о духовных. В одном мужчина был уверен точно — Антон должен ходить в школу, общаться с людьми, а не с одним Арсением, учиться религии и языку, заводить друзей. Сложно было не согласиться, что в овчарне пользы от него действительно не было, в конюшне — тем более; и только маме он помогал по хозяйству как мог и, на сколько это возможно с учетом его природной неуклюжести, старался ничего не испортить. Мальчик действительно целыми днями был предоставлен сам себе: родители и брат с утра до вечера работают, другим рабочим и служанкам было тоже не до него, а детей его возраста тут не было и подавно. Вот он и нашел себе четвероногого друга, которого, к слову, неплохо было бы проверить на наличие блох и клещей. — Шел за Сережей до самого дома, — только и говорит Антон. Вот и все, что было известно о щенке, который хорошо подрос за то время, что мальчик за ним ухаживал. И уже почти не хромал. Да и никаких клещей и болячек замечено не было, Арсений прочесал каждый сантиметр мягкой шерсти собственноручно, чтобы убедиться, что мальчик не играет с заразным щенком. И почему кроме него всем все равно? Точнее не так, почему ему не все равно? В школе при церкви Арсений бывает часто, тем не менее, с Антоном они почти не видятся; да и не для этого он приехал — уговаривает себя пастор — он тут просто по делам, выполняет свои прямые обязанности, а не чтобы в очередной раз потрепать светлую макушку. Антон тоже постоянно высматривает высокую фигуру священника, кажется, вот-вот мелькнут в толпе глаза синим пламенем; но тот подходит всегда незаметно, когда меньше всего ждешь, опускает тяжелую ладонь на плечо и смотрит с ласковым прищуром. И Антон честно пытается не ждать, но у него это, по правде, совсем плохо получается. Наверное, поэтому Арсений и не приходит. Жить в школе было намного интереснее, чем дома. И пускай на уроках Антон почти ничего не понимал по-английски, он гордился, что понимал уже хотя бы что-то. Еще ему казалось, что изучая религию, он на каком-то глубинном уровне приближается к отцу Арсению, и в этом вдруг оказывалось столько смысла, что каждый урок был в радость. Но, как и у всего, у школы были свои минусы. Антону ужасно сильно хотелось пожаловаться пастору на одну из здешних сестер — особенно строгую, что вечно была чем-то недовольна, но в силу языкового барьера Антон никак не мог понять чем, из-за чего та бесилась еще больше. Лишь вспомнив о ней, Антон заметил фигуру монахини в конце коридора, и тут же поспешил отвернуться, чтобы в очередной раз не нарваться на ее непонятные нравоучения. Но девушка решительно направилась в его сторону, и быстро преодолев коридор, схватила Антона за запястье слегка грубо и буквально потащила в направлении, откуда пришла — неужели он настолько ее раздражал? Мальчик не успел даже пикнуть, не сумев сформулировать ни одного внятного вопроса на все еще практически незнакомом языке, только издал какой-то непонятный удивленный возглас. «I have a lot of work», — все, что пробубнила она недовольно, ни к кому конкретному не обращаясь, и Антон тяжело вздохнул — он уже так устал ничего не понимать. Протащившись за сестрой через лабиринты длинных коридоров и лестниц, мальчик оказался на улице у ворот храма. Небо было уже по-настоящему осенним, и в воздухе ощущался запах дождя, что было нечастым явлением в этих краях. За воротами стоял, улыбаясь приветливо, Арсений, положив руки в карманы все тех же ездовых брюк, а чуть поодаль Уголек щипал пожухлую осеннюю траву. Антон вдруг выдернул руку из хватки монахини и порывисто обнял мужчину, уткнувшись ему в рубашку, но тут же отпрянул, побоявшись быть слишком навязчивым. — Arseniy, please, tell him to eat well. And to stop saying sorry all the time — he didn’t do anything wrong, — сказала девушка, поджав губы и глянув косо на Антона, на что мальчик испугался, что на него нажаловались Арсению раньше, чем он сам собирался нажаловаться ему на воспитательницу. Арсения слова сестры почему-то позабавили, и он рассмеялся. Антон лишь понадеялся, что говорит она не о том случае, когда он споткнулся о свою же ногу и распластался в дверях класса перед всеми учащимися. Какой же позор. — He is just scared of you, Irene. Smile, — произнес священник, положив руку мальчику на плечо, и сестра закатила глаза, явно сдерживаясь, чтобы не бросить что-нибудь колкое в адрес обоих. Но Арсений улыбался так обезоруживающе, что злиться не получалось даже у нее. — You know I have a lot of work, — добавила она, намекая, что в следующий раз не будет искать Антона по всему корпусу, только потому, что Арсению пришло в голову заявиться с животным, который мог если не сожрать, то понадкусывать все кусты гайлардий на территории церкви — только оставь его без присмотра. — I’ll see you later, dear. God bless you, — говорит Арсений, прежде чем ловко посадить мальчика в седло и забраться самому, удобно располагаясь позади него. Подняв пыль, тройка стремительно удалилась, а Ирина лишь перекрестила их в воздухе, прошептав что-то одними губами. Диалог Арсения с сестрой Ириной: — Арсений, пожалуйста, скажи ему, чтобы питался нормально. И пусть перестанет постоянно извиняться — он не сделал ничего плохого. — Он просто боится тебя, Ирина. Улыбайся чаще. — Ты знаешь, что у меня много работы. — До встречи, дорогая. Сохрани Господь.