Любовь моя и грех мой

      Проезжающую мимо телегу долго ждать не пришлось. Уже издалека было видно, что медленно тянувшая по размытой дороге повозка была далеко не самой надежной — прогнившая и ветхая настолько, что, казалось, она вот-вот развалится на ходу. Впрочем, для Антона и Арсения было большой удачей встретить живую душу в такую погоду, еще и на каком-никаком транспорте. Священник глядел вдаль слегка прищурившись, поджидая, когда же наконец эта рухлядь поравняется с ними, а мальчишка от радости неосторожно ступил на больную ногу, забывшись и тут же зашипев от боли.       Пьянствующего вида старик, лихо погоняющий двух худых лошадей, оказался знакомым Арсения. Завидев пастора, мужчина медленно приподнял свои седые косматые брови, которыми походил на цвергшнауцера, и рот его растянулся в приветливой улыбке. Он прохрипел что-то про неожиданную встречу. Для старика было одновременно радостно и удивительно встретить здесь Арсения — особенно в такую погоду и в таком виде. И в такой компании. Совершенно забыв, что католическим священникам положено соблюдать обет безбрачия, подслеповатый мужчина спросил по-английски: «Не сынишка уж это твой?» — кивнув на Антона, даже не придав внимания явному отсутствию его внешнего сходства с пастором. Арсений же, в свою очередь, посоветовал ему скорее отправить на покой уже бывших на последнем издыхании лошадей, тем самым сменив тему.       Убедившись, что старик держит путь в сторону города, Арсений помог Антону взобраться на телегу, а затем залез сам. От любезно предложенного виски — судя по цвету, сильно разбавленного водой — Арсений вежливо отказался. Антону же хотелось попробовать выпивку, но, глянув на пастора, он прикусил язык для своего же блага.       Внезапные попутчики старика расположились на квадратных тюках сена, что были лишь наполовину накрыты от дождя брезентом. Арсений смотрел на них и думал, что это насквозь вымокшее сено будет сохнуть теперь сотню лет, и о том, как же все это безответственно, что, в общем-то, было очень похоже на старого фермера, медленно, но верно променивавшего свое хозяйство на алкоголь.       А еще безответственным было бросать свою машину в чистом поле. Безответственно так долго ходить в промокшей одежде и обуви. И уж конечно, безответственно будет не привезти сегодня мальчишку домой. Арсений мог запросто посостязаться со стариком в безответственности и взять первое место. К Антону же вопросов нет.       Мальчик чихнул тихо, как мышь, но все же вывел из раздумий Арсения. А затем чихнул еще раз. Конечно, было бы странно, если бы такая продолжительная «прогулка» под дождем осталась без последствий для еще детского организма.       — Был бы ты моим сыном, я бы отходил тебя ремнем, — вздохнув, говорит Арсений беззлобно, надеясь в душе, что мальчик все же не разболеется. Но близится вечер, который надежды эти постепенно развивает: к ночи в пустынях заметно холодает вне зависимости от того, насколько жарким был день. А он жарким и не был.       — Лучше бы я был вашим сыном, — произносит Антон с досадой, и взгляд его из-под насупленных бровей как-то темнеет от враз нахлынувших воспоминаний. Арсению до крепко сжавшихся кулаков досадно, что он не может помочь Антону, так в этом сейчас нуждающемуся. По своему призванию всегда стремившийся помогать людям в трудную минуту, за время службы сумевший дать надежду многим убитым горем прихожанам, он никогда не чувствовал себя таким бесполезным, как сейчас, когда Антон изо всех сил храбрился, на самом же деле утопая в отчаянии.       Но пастор не знает, что одно его присутствие рядом спасает мальчика, и если бы не Арсений, он так и остался бы лежать на размокшей земле, раскинув руки в стороны и ловя лицом капли дождя. Антону тогда хотелось, чтобы эти капли впитались в него, смешались с его кожей и плотью и превратили его самого в дождь, но вода лишь скатывалась по гладким щекам, предпочитая Антону глинистую почву, так истосковавшуюся по влаге.       — Твой папа этого не хотел. Не вини его. Он всего лишь… выполнял приказ, — произнес Арсений, с трудом подбирая слова, которые по его мнению все еще звучали отвратительно.       — Я знаю. Мария ненавидит меня.       Мужчина не знал, что ответить. Как же с подростками сложно. Слишком чистые, рядом с ними заметна любая ложь, фальшь. С Антоном сложно. Рядом с ним нужно быть абсолютно искренним, или будет до тошноты противно от самого себя. Арсений понимает это, что ему нужно быть смелым, хоть иногда это и дается с трудом. Но по-другому с Антоном просто нельзя.       — Тош. Не выдумывай, — вопреки своим мыслям, священник просто трусит. Ему страшно, что мальчик догадается о истинной причине ненависти леди Карсон. Арсений и сейчас-то с трудом смотрит ему в глаза. Если Антон узнает, простит ли?       — Друг никого не трогал. Она это чтобы насолить мне, Арсений, — смотрит жалостливо, ищет понимания. Арсений теряется. Слова разом вылетают из головы, и он только смотрит в зелень глаз растерянно. «Нет, Антон, она это сделала, чтобы насолить мне». Не хватает смелости. Пауза затягивается, и Антон, отчаявшись получить хоть какой-то ответ, отворачивается, утыкается в согнутую коленку подбородком. Злится теперь уже на Арсения. И на себя злится, что чего-то от Арсения ожидал. От такого же взрослого, как его отец, мать, и проклятая Мэри Карсон.       Пес, что так и остался безымянным, действительно никого не трогал и такой судьбы не заслуживал. Антон звал его Другом, часто Братишкой, иногда Рыжим, бывало, Лохматым. Хотя мальчик так и не потрудился придумать животному имя, он звал его всегда с искренней нежностью в голосе и любил пса не меньше, чем он любил своего хозяина. А на такую любовь вообще мало кто из людей способен. «Они лучше нас», — думал всегда Антон, смотря в умные, преданные глаза. Наверное, эти глаза смотрели так же доверительно и сегодняшним утром, когда Андрей в привычной манере подозвал пса к себе, похлопав двумя ладонями чуть выше колен. Для этого мужчина повесил бы ружье за спину; и, зная Андрея, он точно обнял бы собаку, присев на корточки и лохмача шерсть грубыми руками; и, конечно, дал бы лизнуть себя в лицо. То, что было дальше, Антон решил не представлять, болезненно зажмурившись.       На тихое «Тош» подросток не реагирует. Отворачивается показательно еще сильнее, и Арсений кладет ладонь на его напряженные лопатки, мерно поглаживая, согревая теплом своей руки.       — Он был очень счастлив быть твоим другом, — начинает он успокаивающе. — Вам было весело вместе, а сейчас он в хорошем месте. Когда-нибудь вы встретитесь снова, поэтому не грусти слишком долго, хорошо? Он бы не хотел видеть тебя грустным. И мне тоже больно видеть тебя таким, — Антон кивает, усилием сдерживая слезы, готовые было вот-вот покатиться по щекам.       — Святой отец. Если бог милостив, почему он забрал его у меня? — Антон все же задает вопрос, который не дает ему покоя весь сегодняшний день. Вопрос, который — Арсений знает — каждый человек задает рано или поздно. Антон задал его слишком рано. Арсений задался им еще раньше. Почему бог забирает то, что дорого? В глобальным смысле, у пастора не было ответа и он все еще искал его — чтобы ответить себе из прошлого, еще совсем маленькому, в холодной постели читающему наизусть Отче наш.       — Наверно, он был нужен ему зачем-то? Может, некому было сторожить врата Рая? — Арсений верил в существование Рая, хотя и сомневался в необходимости охранять его врата; но с Антоном хотелось фантазировать. Мальчик улыбнулся едва заметно, и во взгляде его проскользнула тень гордости за Друга — мол, конечно, на эту роль претендента лучше не найти. Внутри Арсения в этот момент все ликовало. Слишком по-родительски сложно ему было видеть Антоновы слезы. Он говорил еще что-то, и Антон расслаблялся. Он о многом умалчивал, задумчиво перебирая вдоль позвоночника.       Вдруг тепло со спины исчезло, и успевший было задремать Антон сонно оглянулся на мужчину. Арсений расстегнул верхнюю пуговицу сутаны и скользнул под воротник, проходясь пальцами по шее. Через мгновение он выудил оттуда серебристый крестик, миниатюрный и изящный, на тонкой паутинке-цепочке. Будто бы женский. Антон следит за движениями пастора завороженно, смотрит, как цепочка блестит в красивых пальцах. Он никогда не видел настолько изысканного украшения. Крестик сильно отличался от того громоздкого и вычурного, что священник носил поверх сутаны.       Арсений смотрит на крестик пару секунд, прежде чем плавным движением надеть его Антону на шею, заведя руки ему за плечи. Антон чувствует дыхание наклонившегося к нему мужчины где-то за ухом, не смея шевельнуться, и от этого сердце заходится, и воздух никак не хочет попадать в легкие. Справившись наконец с застежкой, Арсений отстраняется, проводит последний раз пальцами по цепочке, а Антон поднимает на него полный непонимания взгляд.       — Подарок, — поясняет мужчина мягко, улыбается так нежно.       Антон тут же принялся рассматривать вещицу. В его неловких, слегка вымазанных грязью руках крестик казался еще более хрупким, и Антон трепетно держал его на ладони, поднеся ближе к лицу, рассматривая. Невесомый. Будто капля росы сорвалась с листа и приземлилась ему на ладонь. Он был инкрустирован прозрачными камушками, которые ярко переливались даже в такой пасмурный день, и Антон даже представить себе не мог как бы они сверкали на солнце.       — Красиво… — выдохнул мальчик изумленно. Вещь и правда будто гипнотизировала своей красотой. — Я не могу его взять, — сказал он твердо, будто опомнившись. — Мне нечего дать вам взамен.       Арсений лишь покачал головой и, протянув руку к карману брюк Антона, под испытующим взглядом достал одну булочку хлеба. Затем поднял ее в салютующем жесте и произнес с улыбкой: «Этого достаточно». Антон тут же зарделся, а потом ему и вовсе захотелось закрыть лицо руками, когда Арсений тщетно пытался откусить хотя бы кусочек зачерствевшего хлеба и при этом не сломать себе зубы. Бросив эту затею, Арсений звонко рассмеялся, пошутив, что этот хлеб, должно быть, старше него, и Антон тоже раскололся, улыбаясь смущенно.       — Не понимаю, чем ты думал, сбегая из дома с этим хлебом. Готов поспорить, Майя оставила его на корм свиньям.       — Я не думал, что Уголь меня бросит. Хотел поскакать к вам в город, как остыну. Но последнее время всё будто против меня… — Антон усмехнулся невесело, и это вдруг получилось как-то по-взрослому.       — Это вещь моей мамы. Не снимай его, носи у сердца, и он обязательно тебя защитит, — Арсений опустил крестик, что носил много лет, в расстегнутый воротник антоновой рубашки. Было так непривычно видеть дорогую сердцу вещь на ком-то другом, но так естественно она смотрелась на дорогом сердцу человеке. Изящный и тоненький, как и его новый хозяин — Арсению было удивительно, как же сильно крестик шел этому мальчику.       — А вы? — и снова взгляд в самую душу.       — Я?       — Вы защитите меня? — Антон сказал это так тихо, что находись Арсений чуть дальше и он попросту бы не услышал. Выжидающий пристальный взгляд сковывает, не давая возможности пошевелиться, и Арсению страшно от того, какую власть имеет над ним этот ребенок. Казалось, посмотри Антон чуть строже — и мужчина рассыплется перед ним пеплом.       — Всегда, Антон, — не раздумывая отвечает пастор. Потому что это правильно, и по-другому он не может. Уже не может. Ведь Антон играется с цепью, не зная, что второй ее конец уже несколько раз обернулся вокруг шеи Арсения, намертво врос в нее.       Мальчик действует по наитию, по воле каких-то непонятных ему инстинктов. Антон подается вперед не резко, плавно; нежно прикасается к щеке Арсения, чувствуя губами легкую небритость. Не целуя, скорее ткнувшись носом, как слепой котенок, он через пару секунд отстраняется, оставляя Арсения в недоумении и со штормовым волнением в груди. И это самое искреннее «спасибо» в его жизни. Ради такого он готов отдать не то, что крестик, да хоть свое сердце. Чем бы дитя не тешилось, даже если ненароком уронит и разобьет. Ради него не жалко разлететься осколками.       В какой момент Антон стал таким непредсказуемым? Таким удивительным и удивляющим. Будто книга, которую хочется скорее прочитать, но следующие страницы пусты, и чернила проявятся лишь со временем. Сколько еще в нем таких вот виражей? Арсению хочется узнать.       Антон чувствовал фантомное прикосновение слегка шероховатой кожи на своих губах, и цепочка щекотала его ключицы. Хотелось прикоснуться к своим губам, но Антон сдержал этот порыв — лишь кончики пальцев дернулись. Арсений глядел на уплывающие пейзажи, и его мысли роились, как неприкаянные. Место, куда теплые губы мальчика коснулись его холодной щеки, почему-то жгло.       Антон глядел на Арсения, и это уже вошло в привычку. Темные волосы казались еще чернее, вобрав в себя влагу, а глаза почти утратили свой насыщенный синий цвет от отражающегося в них светло-серого неба — посмотри в них и увидишь свое отражение. Лицо было расслабленным, и то и дело стекающие с волос капли, казалось, совершенно не трогали его, а о бушующем внутри него море можно было только догадываться.       Старик время от времени проваливался в пьяную дрему, и дохлые клячи еле-еле тащились в сторону города. Им обоим промокшим до нитки было все равно, что можно было накрыться брезентом от моросящего дождя. Арсений только сейчас заметил, как легко дышалось оттого, что вечная пыль оказалась прибита к земле дождем, и воздух настолько прозрачный, что горы вдалеке, обычно утопающие в белесой дымке, сейчас виднелись как никогда отчетливо, и при других обстоятельствах рассматривать их было бы занимательно. Но сейчас Арсений, подперев подбородок рукой, смотрел на подростка, что лег на бок, отвернувшись и вытянув в сторону больную ногу. Арсений все же накрыл его плечи краем брезента.       Повозка подъехала к трехэтажному дому когда уже стемнело. Фасад здания был слегка облупившимся, но располагалось оно почти в самом центре города и на фоне других, более низких домов смотрелось вполне солидно. Арсений жил на третьем этаже, по соседству с семьей торговцев, тогда как на нижних этажах проживали владелец пекарни с женой, а также пожилой врач и редко бывающий дома чиновник низкого ранга.       Небольшая квартира под самой крышей была обставлена скромно — вещей совсем мало; казалось, Арсению не хотелось обживаться здесь и, возможно, в душе он лелеял надежды скорее вернуться на свое старое место работы. Но вот он здесь уже пятый год, а обходиться минимумом вещей переросло в привычку. В квартире, состоявшей из гостиной и небольшой спальни даже кухни не было, и Арсений всегда завтракал в пекарне на первом этаже дома, обедал в семинарии, а ужинал и вовсе где придется. И жизнь такая отчего-то его устраивала.       Пройдя первым в темное помещение, Арсений двигается на ощупь — ведет пальцами по шероховатым обоям вдоль стены; зажигает газовую лампу. Вернувшись, помогает Антону пройти в гостиную, поддерживая за талию. Усадив подростка на софу, что лишь с виду была мягкой, священник принялся снимать с него мокрую одежду. Руки мужчины касаются так не пошло, почти невесомо, раздевая до нижнего белья, чтобы сразу же набросить на плечи теплый плед, укутывая. Согрев немного воды, пастор позволяет подростку самому помыться и пока тот занят, переодевается в домашнее; грязная одежда оказывается небрежно скинута в корзину для белья. Находиться в тепле в сухости — вот что, оказывается, есть счастье.       Заботливо приготовленные Арсением брюки никак не хотели держатся на узких бедрах, так что Антон решил ограничиться одной лишь льняной рубахой бежевого цвета, что все равно была настолько длинной, что доходила ему почти до колен. Когда Антон вышел из ванной, на столе его уже ждали сэндвичи и теплое молоко, ради которых Арсению пришлось разбудить пекаря, что в сдвинутом на лоб ночном колпаке промямлил что-то про отсутствие совести у современной молодежи, прежде чем, зевая, вынести Арсению аккуратно упакованный — наверное, по привычке — поздний ужин.       Антон пару раз бывал дома у священника, но никогда в спальне. Почти все место в комнате занимала полутороспальная кровать, деревянная тумба и шкаф, а также имелось большое, в полный рост, зеркало, от которого Антону почему-то сразу стало не по себе. Арсений опустился перед Антоном на колени и еще раз осмотрел поврежденную лодыжку, аккуратно держа за голень. Припухлость выглядела плохо, и Антон, судя по всему, все это время держался, чтобы не показывать, как ему на самом деле было больно.       — Если отек не спадет на утро, придется идти за доктором, — вынес свой вердикт мужчина.       Антон без интереса кивнул, неотрывно смотря на сразу заинтересовавший его предмет мебели. Деревянная рама была массивной и резной, и на фоне всей остальной — простой и лаконичной — мебели зеркало резко выбивалось и притягивало к себе внимание, завораживало. Оно как будто бы здесь вообще случайно.       — Откуда у вас это зеркало?       — Осталось от прошлых жильцов.       Антон гадал, что за людьми были эти прошлые жильцы, лениво наблюдая за руками Арсения, что так старательно обматывали его ступню лоскутом ткани. Кому могло понадобиться что-то настолько вычурное, как это зеркало? Судя по всему, еще и ужасно дорогое. Как его подняли на третий этаж, и как оно смогло пролезть в дверной проем, когда даже Арсению приходилось мелко кланяться каждый раз, переступая порог комнаты? В конце концов, почему его не забрали с собой, съезжая?       Оно могло быть привезено из Европы, а могло быть выполнено на заказ здесь. Может, его получили в наследство от умершего родственника, возили за собой, как память, но все же устали и оставили здесь. А может, оно было подарено молодоженам, что не раз самозабвенно целовались в его отражении, пока не стали все чаще ссориться и все реже мириться, разведясь в итоге и разъехавшись в разные стороны, не взяв с собой ничего из того, что напоминало бы друг о друге. Антон мог бы расспросить у Арсения про прошлых хозяев подробнее, но после своих размышлений ему было бы обидно услышать какую-нибудь банальную историю, так что он решил не спрашивать. Да и неизвестно, знал ли Арсений этих прошлых жильцов вообще.       Антон так глубоко задумался, что и не заметил, как повязка уже была наложена и затянута пожалуй сильнее, чем Антону хотелось бы. Вероятно, это было сделано специально, чтобы ограничить подвижность конечности, как делают при переломах. Арсений теперь смотрел на него снизу вверх, так и оставаясь на корточках, уложив предплечье поперек худых коленей, что едва виднелись из-под плотной ткани рубашки. Второй рукой он все еще держал ногу мальчика, поглаживая большим пальцем чуть выше повязки. Казалось, он хотел что-то сказать, но не знал, с чего начать. Только губы приоткрывались в тщетных попытках, чтобы снова сомкнуться так и не проронив ни слова. Антон видел это, и ждал терпеливо, глядя из-под опущенных ресниц на такого безоружного сейчас мужчину.       — Как думаешь, почему миссис Карсон тебя невзлюбила? — не без труда произнеся слова, Арсений затаил дыхание в ожидании ответа. Каким бы ни был ответ, он не облегчит грызущее чувство вины, но нельзя было и дальше игнорировать эту тему.       — Я молодой, вот и завидует, — со смешинкой в голосе на удивление легко произнес Антон, как будто это было чем-то само собой разумеющимся. Ему хотелось хоть немного разрядить повисшую в комнате тяжелую атмосферу.       Арсений усмехнулся печально. Антон даже не догадывался, насколько был близок к правде и в то же время очарователен в своей детской наивности. В своем, как полагал Арсений, неведении.       — Вы ей нравитесь, — вдруг говорит мальчик со всей серьезностью, и надежды священника на это самое неведение, так ему удобное, такое спасительное, в ту же секунду рушится. У Арсения от неожиданности сердце ухает куда-то вниз. Если бы он ел, то подавился бы. Если бы он стоял, упал бы. Антон, тем временем, продолжает. — Поэтому она меня, — запинается робко, — это странно, но я думаю, поэтому она… — уши подростка загораются красным, как сигнальные огни, — В общем, не любит меня. Потому что я… с вами. Бываю. Иногда. Ну, то есть всегда, — отрывисто проговорил мальчишка, с трудом формулируя мысли.       Слово «ревность» разве что только не было произнесено вслух. Оно витало в воздухе, оседало копотью в легких. Они вдыхали его и выдыхали, игнорируя из слабости, трусости; брезгливости к себе.       Антон отвернулся, не понимая, почему его щеки так горят. Арсений же был рад, что подросток не смотрел на него сейчас и не видел его выражения лица полной растерянности. Слова Антона застали его врасплох.       — Значит, ты все понимаешь, — он устало опустил голову на предплечье, что все еще покоилось на мальчишеских коленях. — Мне жаль, — ощутилось теплом на коже. Кисть Антона плавно взметнула и замерла в паре сантиметров от смоляных волос, беря время на раздумия, не решаясь коснуться.       Мужчина вдруг встрепенулся и поднялся с колен, привычно потрепал кудрявую челку мальчика, желая спокойной ночи, и спешно вышел из комнаты, а Антон так и остался сидеть на кровати напротив зеркала, что в тусклом свете выглядело пугающе.       Под еле слышные плескающие звуки воды Антон рассматривал объемные узоры на лакированной раме. Она обрамляла отражение сидящего напротив парня и будто ловила его в свою потустороннюю ловушку — казалось, подними он руку в сторону, и наткнулся бы на невидимую преграду. Антон еще немного погадал, кем могли быть прошлые хозяева предмета мебели, и если живы, вспоминают ли о нем. Может, оно пугало их так же, как и сейчас Антона, и они мечтали избавиться от него.       От скуки, мальчик принялся рассматривать свое отражение. Глянул на больную ногу, заботливо перемотанную вишневым лоскутом ткани — должно быть, это был шарф, или шейный платок; затем стал разглядывать бежевую рубашку Арсения, которую ему великодушно разрешили надеть. Широкий ворот открывал мальчишеские ключицы и струящуюся по ним серебристую нить цепочки, оканчивающуюся крестиком, что сверкал даже в полутьме комнаты. В отличие от Арсения, Антону казалось, что он не создан для таких прекрасных вещиц. Он считал, что украшение смотрелось крайне неуместно на таком угловатом подростке, но несмотря на это, он был несказанно рад, что Арсений посчитал его достойным носить вещь, принадлежавшую когда-то его матери. Антон поклялся хранить подарок и ни за что не потерять.       Наконец, Антон перевел взгляд на свое лицо, встретившись с отражением глаза в глаза. Он повернул голову вбок, затем наклонил. Проделал то же и на другую сторону, наблюдая, как отражение повторяет за ним. Он не был бы собой, если бы не покривлялся немного, попеременно высовывая язык и хмуря брови. Он поиграл с зеркалом еще, то поднимая и опуская руки, то мотая головой, пока ему вскользь не показалось, что отражение за ним опоздало. Мурашки пробежали под лопатками, и Антон замер, вглядываясь, а потом снова на пробу наклонил голову. По ту сторону все повторили без промедлений. Показалось. Антон было облегченно выдохнул, как вдруг позади его отражения загорелась яркая вспышка света, на мгновение осветив всю комнату, и тут же исчезла. Испугавшись, Антон мигом забрался под одеяло с головой и крепко зажмурился. Смотреть в зеркало резко перехотелось.       Вскоре звуки из ванной прекратились, и тихо скрипнула дверь. Прокравшись на носочках, как вор, Арсений взял что-то из шкафа, напоследок потушил лампу и вышел неслышно из комнаты.       Опустив голову на жесткий подлокотник софы, Арсений устало прикрыл глаза. Он лениво проматывал в голове события сегодняшнего дня, оставившего неприятный осадок вкупе с чуждыми ранее, переполняющими его эмоциями. Арсений вспоминал Майю, в целом не глупую и гостеприимную женщину, и никак не мог понять, почему она лишь в самой меньшей мере беспокоилась об Антоне. Вспоминал безымянного пса, что обожал бежать за красной машиной Арсения, и был рад встрече раз в сто сильнее, чем Арсений был рад видеть пса. Вспомнил и леди Карсон, к которой нужно поехать завтра же. Запугивать ее или умолять. Позволить себе дерзость или промолчать; стоять на своем или сдаться и дать ей наконец то, что она хочет. Арсений не знал, что поможет ему защитить Антона. Но ему нужны были гарантии.       Слишком резко мысли его перескочили к воспоминаниям о неловком поцелуе в щеку, который даже поцелуем-то не назвать, и Арсений провел ладонями по лицу. Мысли путались. У Антона мамин крестик, и будто бы так и должно быть. У Антона теплые губы, от прикосновения которых по всему телу проходит ощутимый импульс, и так быть точно не должно. Предчувствие чего-то неизбежного, к чему они так или иначе двигались, закрадывалось под кожу. Не оформляясь в слова или хоть сколько нибудь связные мысли, нет, лишь витая где-то на периферии, терзая душу и разум, дразня и сразу же ускользая.       Антон честно пытался уснуть. Однако сон не шел, и лежать под одеялом становилось невыносимо жарко, а высунуть голову наружу — страшно. Таинственных свечений ему на сегодня хватило. Он ворочался на скрипучем матрасе, пытаясь лечь поудобнее, и шумно пыхтел, постанывая каждый раз, как потревожит ногу.       — Тоша, ты чего не спишь? — Арсений заглянул в комнату, и из-за вороньих волос был практически неразличим в черноте ночи.       — Это зеркало меня нервирует, — постеснялся мальчик сказать, что напуган. Арсений улыбнулся в темноте комнаты, умиляясь его детской пугливости. Затем подошел к массивной раме и, облокотив на себя явно тяжелый предмет мебели, развернул отражающей поверхностью к стене. Услышав шорохи, Антон высунул макушку из-под одеяла, а затем показался и нос. Вместо потустороннего мира на него теперь смотрел безликий кусок деревянной фанеры, и пространства в комнате стало ощутимо меньше.       — Теперь будешь спать?       Антон молчит. Смотрит неотрывно, будто хочет прожечь взглядом дыру.       — Молока?       Мотает головой.       — Свет зажечь?       — Нет.       — Антон, ну что тогда? — мужчина устало опустился на край кровати и, нащупав коленку мальчика, сжал ее по-отечески через одеяло.       — Отец Арсений, можете… полежать со мной немного? — не без труда озвучил мальчик свою просьбу. — Пока я не усну, — добавил он смущенно.       Антон не привык спать один. Еще и на новом месте ему не засыпалось так же легко, как дома. Наверное, не хватало сонного бубнежа Сережи под боком, да и просто ощущения присутствия в комнате кого-то еще. Арсений, коротко кивнув, лег поверх одеяла, приобняв Антона одной рукой и придвинув его ближе к себе. Чувство тепла, которое всегда возникало рядом с мужчиной сейчас особенно сильно ощущалось, разливаясь по всему телу. Мальчишка засопел спустя пару минут, убаюканный уютом ненавязчивого объятия; а Арсений еще какое-то время касался щекой мягких, душистых волос и слушал мерное дыхание, что оседало влажным теплом на его плече, пока и сам не провалился в сон.

***

      Арсений шагнул в улицу примерно на рассвете. Примерно, потому что рассвета в тот день и не было. Город залил такой густой туман, сквозь который не мог пробиться даже самый юркий луч света. По этой причине найти водителя, согласного преодолеть с десяток миль до самого поместья Карсон в таких погодных условиях, оказалось той еще задачей. На удачу священника, его уговорам и немалой сумме денег все же поддался так кстати остановившийся у пекарни джентльмен средних лет, представившийся нетипичным для американца именем, которое Арсений не запомнил. Он сказал лишь, что не планировал никакой поездки, но на что только не пойдешь ради благого дела, намекая тем самым на церковное одеяние Арсения, уверенный, что срочность дела имеет отношение к его службе.       Смотреть в туман как в блюдце с молоком было утомительно, особенно когда дорога занимала раза в два дольше обычного. Вчерашние клячи справились бы лучше, да только все равно сбились бы с пути. Мысли о предстоящем разговоре с леди Карсон не давали покоя. Ему нужно было сыграть так, чтобы выиграть. Чего бы это ни стоило, ведь ставки в этот раз слишком высоки. Вот только плана так и не было. Арсений сложил руки в замок и склонился над ними на недолгие пару минут, то ли молясь, то ли просто пытаясь успокоиться, что заставило разговорчивого водителя учтиво замолчать.       Спустя час езды из тумана вынырнул красный автомобиль, небрежно брошенный вчера на обочине, и Арсений проводил его с выражением такой всемирной печали на лице, что его водитель, как выяснилось в разговоре — французский иммигрант, попытался шутить над реакцией пастора.       — Уж не ваш ли это, святой отец, автомобиль? С таким содроганием вы на него смотрите, — Арсению хотелось ответить что-то колкое, вроде «Представьте себе, мой. В наших краях священникам положены самые лучшие автомобили. А у вас в Париже не так?», но он сдержался и махнул рукой. Это сказывается стресс. Все же священникам было не положено разъезжать на таких дорогих машинах, и уж тем более принимать их в подарок от прихожан.       Иногда Арсений думал, что Мэри права, и он на самом деле является таким корыстным, как она говорит. Но еще женщине хотелось бы, чтобы он был продажным. Ведь ей так не терпится его купить. Купить в обмен на поместье или на свою жизнь, не важно — купить хотя бы даже на один раз, и черт с ним. Арсению не нужно от нее ни одно, ни уж тем более второе. Но не нашла ли она наконец то, что могло бы заинтересовать несговорчивого пастора? Никак иначе, безопасность полюбившегося ему мальчика — достаточно высокая цена.       Черный автомобиль француза остановился у самых ворот усадьбы. Пастор сидел еще какое-то время, не решаясь открыть дверь. Ноги не несли, оно и понятно — плана все еще не было. Злость застилала глаза и не давала спокойно мыслить, а как известно, именно в таком состоянии люди наиболее уязвимы и наиболее склонны совершать ошибки. Он бы сидел так и дальше, если бы не пытливый взгляд нового знакомого, которому было свойственно совать нос не в свое дело. Чтобы избежать расспросов, Арсений попросил его подождать футах в ста от ворот, и наконец вышел из машины.       Запах в доме стоял сырой, затхлый, как будто бы дождь сутки лил прямо в этой гостиной; на эти диваны и ковры, настенные гобелены и скатерти, впитываясь в них, чтобы потом обрасти плесенью и медленно гнить изнутри. На одном из таких расшитых диванов сидела Мэри, и казалось, будто дом старел вместе с ней. Арсению было любопытно, перечитывает ли она эту книгу в десятый раз из-за старческой деменции или сюжета, что захватывает ее каждый раз как в первый.       — Я пришел поговорить с вами о вчерашнем… инциденте, — священник прокашлялся, привлекая к себе внимание, прежде чем заговорить, как можно тщательнее подбирая слова. Карсон оторвалась от книги, и лицо ее озарилось притворным удивлением.       — Святой отец! Как неожиданно и приятно вас видеть. Погодите, какое сегодня число? Разве сегодня положена месса?       — Уверен, минутой тому горничная доложила вам о моем визите, — произнес Арсений с нажимом, давая понять, что спектакль ее ни к чему.       — Это никак не меняет моего искреннего изумления. Что же заставило вас явиться сегодня, еще и так рано? Неужели есть какое-то срочное дело, которое не могло подождать хотя бы до полудня? — она показательно запахнула полы халата, прикрывая видневшуюся из-под них ночную сорочку, тем самым намекая на слишком ранний визит. Через мгновение она все же выставила кокетливо ногу, наблюдая за реакцией пастора. Ей достаточно было бы даже презрения, хоть чего-то, кроме его постоянного выражения абсолютного безразличия. Вывести бы его хоть на какие-то эмоции!       — Вы правы. Это никак не могло подождать до полудня. Скажите, вы в своем уме? — несмотря на усилие говорить спокойно, к концу предложения Арсений почти рычал, вопреки своему намерению сдерживать гнев всеми силами. Женщина ухмыльнулась едва заметно. Если бы она знала, что священник прибежит к ней едва дело коснется этого мальчишки, она бы сделала то, что сделала, намного раньше. Она плавным движением отложила книгу и потянулась к остывавшему на столике кофе; отпивала так неторопливо, и от этого у Арсения только сильнее стучало в висках. Стоило ей надкусить кекс, он не выдержал. — Да как вам еще кусок в горло лезет?! Заставили брата убить невинное животное, это вас веселит? А Антон? Он же ваш племянник. Просто ребенок! Неужели вас ничуть не волнуют их чувства?       — Арсений, не забывайте, эти люди живут в моем доме. Можете говорить все, что считаете нужным, но как бы это не вышло боком вашим друзьям, — прожевав, сказала она абсолютно спокойно. — Невинное животное? И только. Охранять не умеет. Вертится как черт знает что. Такой же бесполезный, как и ваш Антон. Оба сучьи дети, — она цокнула языком.       Арсения едва не трясло от толстокожести сидящей перед ним женщины. Она была безнадежна, и от этого руки опускались. Все попытки что-то доказать, о чем-то попросить, как-то достучаться — бесполезны. Ему хотелось спросить ее, как она докатилась до такого. Хотелось высказать ей в лицо все, что отчаянным протестом рвалось из грудной клетки; и при виде ее расслабленного, почти блаженного выражения лица хотелось заорать, схватить за плечи и трясти, трясти пока хоть что-то человеческое не покажется, если оно в ней вообще осталось.       Арсений считал до десяти, пока пульсирующие виски диктовали ему свой такт — тщетно пытался успокоиться. Каждое его слово сказанное Мэри ударялось с глухим звуком о ее высокомерие, как о тщательно задраенный люк, и говорить что-то еще просто не имело смысла. Арсений все же спросил обессилено:       — Почему вы так его не любите?       Едва заметно рот ее дрогнул, и это не скрылось от пронзительного взгляда единственного зрителя ее идиотского спектакля. Женщина отвела взгляд впервые с начала разговора. Губы непроизвольно сжались, и актерская игра ее уже не выглядела такой идеальной, а взгляд на мгновение сделался расфокусировано-печальным.       — Потому что его любите вы, — на выдохе произнесла она тише обычного. Таким тоном сообщают о неизлечимой болезни. Так вздыхают вспоминая большую любовь, что осталась далеко в прошлом, и вернуться бы туда, успеть бы там!.. Ведь само существование здесь не приносит радости, лишь отзывается усталостью и отчаянием.       — Вздор. Хотя для вас, должно быть, несложно спутать такое дружеское общение, как у нас с Антоном, с любовью. Ведь вы на такое и близко не способны, — Арсению хотелось выплевывать слово за словом, но он продолжал говорить с напускным спокойствием, только металл звенел в голосе мертвым лязганьем.       — Вы правы. Но, поверьте мне, проживающей вот уже восьмой десяток лет. Я уже давно ничего не путаю, Арсений.       Карсон смотрела будто в самую душу, в самое сокровенное, и от этого лукавого взгляда мужчине интуитивно хотелось закрыть грудную клетку руками, согнуться в защитном жесте. Как бы он не храбрился, рядом с ней он все равно чувствовал себя мальчишкой. Возраст — ее преимущество, и пастор не скроет от нее ничего, как бы ни пытался, как невозможно было бы скрыть от матери. Она знает об Арсении то, чего не знает еще он сам. Это раздражает и заставляет его кусаться. И он кусает щеку изнутри, судорожно напоминая себе саму цель этого разговора, но поздно, его уже понесло.       — В своем возрасте и положении вы позволяете себе домогательства до служителя церкви, — на эти слова Карсон лишь ухмыляется, будто это совсем не то, о чем стоило бы ей напоминать. Ведь эта идея поселилась в ее голове однажды и навсегда, с ней она проживает каждый свой день и с ней же ложится спать. А тут наивный священник всего лишь проговорил ее вслух, надеясь, что сможет тем самым уколоть женщину.       — А вы, я смотрю, негласной традицией священнослужителей не пренебрегаете. Будете ждать до совершеннолетия, или в ваших кругах это считается дурным тоном?       — Замолчите, — прошипел Арсений, и желваки заходили под кожей. Она резала его без ножа, медленно, наслаждаясь, как постепенно трескалась маска спокойствия, осыпаясь с его лица, как дешевая штукатурка.       — Я одного не понимаю, отец… Разве не глупо нарушать обет вот так, не имея никакой выгоды взамен? Разве этот дом не красив, а хозяйство не прибыльно? — она обвела в воздухе рукой, сверкнув своим крупным перстнем. Арсения от этого блеска как током прошибло, ощутилось выстрелом в скулу, хлесткой пощечиной; это стало последней каплей его терпения, скатившейся с виска и испарившейся от жара его кожи. Он больше не намерен здесь оставаться.       — Этот дом прекрасен, Мария. Вот только вы мне отвратительны.