Любовь моя и грех мой

      — Миссис Смит, послушайте, — в коридоре Арсений поймал за руку спешащую куда-то женщину с корзиной белья наперевес. Она тут же обратила на него все свое внимание, будто только что не неслась по лестнице как на пожар. — Не могли бы вы передать матери Антона, что он нашелся? Скажите, что он в полном порядке, и погостит пока у меня, — Арсений понизил голос до шепота, наклонившись к уху невысокой женщины, что сосредоточенно хмурила лоб, внимая каждому его слову. — И я сам отвезу его в школу, — добавил он.       — Конечно, святой отец.       — И поймите правильно, не стоит упоминать о моей просьбе при хозяйке.       — Я все поняла, не волнуйтесь, — кивнула миссис Смит, отчего светлый локон ее волос выбился из-за уха. Шустрая горничная умчалась сразу же, стоило священнику отпустить ее локоть.       «На воздух», — пронеслось в голове пастора, и он поспешил покинуть злополучный дом, который давил на него атмосферой полной безнаказанности, жестокой и уму непостижимой, возведенной в абсолют поступками хозяйки усадьбы; не говоря уже о страшной мигрени, вызванной то ли удушающей сыростью воздуха, то ли крайне неприятным разговором.       Арсений годами учился смирению, чтобы никакие из ряда вон ситуации не могли его пронять, ведь видимое спокойствие священнослужителей нередко помогало людям, переживающим горе, успокоиться, и направить свои эмоции в противоположном от гнева направление. Пусть в слезы. Пусть в раскаяние. Но только не в разрушение, способное повлечь за собой еще большее горе.       Надо сказать, он неплохо справлялся до тех пор, пока дело касалось его лично. Но когда ни в чем неповинный мальчишка оказался втянут во взрослую войну, нервы Арсения резко сдали, и будь машина, к которой он сейчас стремительно направлялся, его, он бы первым же делом врезал с размаха по корпусу. Выбил бы ногой боковое зеркало. Тогда бы ему полегчало, да. Но в который раз за сегодня сдержавшись, он лишь захлопнул дверь чужого автомобиля чуть сильнее обычного.       Арсению оставалось лишь молиться, чтобы Антон никогда не узнал, о чем он думал по дороге сюда. На что был готов пойти ради него. Слава Всевышнему, что леди Карсон представляла из себя человека настолько невыносимого, что то немыслимое отторжение, возникающее каждый раз при одном лишь взгляде на нее, позволило Арсению не совершить глупость, за которую он корил бы себя до конца своих дней. Но от этого мужчине не становилось легче. Одна лишь мысль о том, на что он был готов ради мальчишки, приводила его в такой ужас, от которого его то и дело бросало в холодный пот и вот-вот могло вывернуть наизнанку.       Что ты делаешь со мной, Антон?       Арсений никогда не отличался тягой к самопожертвованию, действуя исключительно в своих интересах. Да, он безукоризненно выполнял свой долг священнослужителя. Он был эмпатом с развитым чувством нравственной чистоты и способностью к сопереживанию. Он всегда принимал страдания других близко к сердцу и искренне сочувствовал чужому горю. Он отличался кротким милосердием и благочестием даже среди своих коллег по службе. И тем не менее, он еще никогда не был готов совершить что-то в ущерб себе. Настолько самоотверженно и так убийственно безжалостно.       Решительность, граничащая с идиотизмом.       Быть может, это было связано с тем, что Арсению просто не доводилось раньше оказываться в ситуации, когда на его глазах делали несчастным близкого ему человека. Он плохо помнит свою семью, и за тридцать один год жизни друзьями не обзавелся. Близких по идеалам и ценностям было предостаточно, а вот по-настоящему близких его душе и мыслям как-то не нашлось. И это никогда не волновало священника. Ведь был долг и были обязанности. Были мессы и причастия, исповеди и венчания, отпевания и крещения, смешавшиеся в нескончаемый поток однотипных событий, в котором ему никогда не удавалось заскучать или почувствовать себя ненужным. Лишь ссылка ненадолго выбила его из колеи, из привычного ритма жизни, чтобы вскоре закрутиться по новой, уже на новом месте.       А потом появился Антон. Он стал первым, кто въелся в ум с самой первой встречи, и выкурить его оттуда было уже невозможно — не поможет и лоботомия. И теперь над ним нависла угроза по вине Арсения. Его ненавидели. Им шантажировали. Ему так бессовестно причинили боль. Ему, не Арсению.       Потому что теперь мы связаны.       — Можем ехать, — с деланным спокойствием произнес священник севшим голосом.       Его подрагивающие пальцы и блестящие капельки пота на лбу не скрылись от любопытного взгляда француза, который «о, чудо!» впервые проявил уважение к чужим личным границам и не стал докучать неуместными расспросами. Он тактично не заводил разговор, за что Арсений был сейчас искренне благодарен.       Туман медленно таял, как тает летний зной, превращаясь в вечернюю прохладу, и едва различимые очертания редких деревьев проносились перед глазами задумчиво глядящего в окно пастора. Карсон задела за живое, и Арсений противился изо всех сил, не желая признавать ее правоту. Нарушение обета безбрачия было далеко не самым ужасным злодеянием, особенно по сравнению с педофилией и беспорядочными связями, что также являлось частой практикой среди церковных служителей. Об этом не принято говорить, но это испокон веков оставалось неизменным.       По этой самой причине Карсон и считала, что сломить принципы Арсения, подчинить его своей воле и затащить, наконец, в кровать, ей не составит труда. Только и нужно было, что пообещать взамен богатства. Богатства, в которых терялась всякая ценность, когда смерть дышит в спину. Но Мэри отчетливо помнила себя в молодости, когда деньги и статус были всем, что интересовало ее, а потому решительно не понимала, почему материальные ценности не интересовали Арсения. Ведь ни брак без любви, ни переезд в другую страну, и отсутствие детей по причине бесплодности нелюбимого мужа не казались ей высокой ценой. А сейчас она готова была отдать все, на что положила жизнь, ради мужчины, которого, кажется, любит. Настолько, что не будь она такой гордой птицей, уже бы слезно умоляла его обнять ее, как маленькая девочка. Но цена его совести оказалась выше, чем у когда-либо встречавшихся ей людей, раз прибыльного имения было недостаточно. Или, напротив, цена была непомерно низка, если для полного счастья ему было достаточно наличие сопливого мальчишки в своей жизни.       Что Арсений чувствовал к Антону на самом деле? Если отбросить принципы и предрассудки? Моральные нормы? Церковные устои? Те самые устои католической церкви, которые по факту прогнили до самой своей сердцевины, чье зловоние старательно игнорируется и отрицается на всех уровнях церковной иерархии, начиная с приходских настоятелей и заканчивая кардиналами, если не самим Папой.       Арсений знал, что Карсон была права. Ее слова о, как она выразилась, «негласной традиции священников», возникли не на пустом месте. Сколько подобных скандалов каждый год удавалось замять прежде, чем дело предадут огласке. С легкой руки верхушки католической церкви, конечно же. Ведь среди всех священнослужителей именно они совершали больше всего сексуальных преступлений в отношении несовершеннолетних. Государству сомнительная слава церкви тоже не была на руку, из-за чего полиция и судебные инстанции из года в год закрывали глаза на любые жалобы в отношении священнослужителей, признавая их не более чем клеветой. Безнаказанность, в свою очередь, развязывала руки служителей всех классов, от чего количество подобных случаев только росло. Отвлекая внимание общественности церковным одеянием и блаженным взглядом бесстыдных глаз они приходили к тем, чья любовь к Богу была всеобъемлюща, а доверие к священнослужителям — безоговорочно. И тогда они навсегда преграждали им дорогу в рай и утягивали за собой в преисподнюю, чтобы и там не давать им покоя.       Арсений предпочитал не замечать. Он не такой. Его знакомые коллеги не такие. С ним самим за все время нахождения при церкви подобного не случалось. И этого было достаточно, чтобы держать глаза закрытыми. Высказаться против значило пойти против всей системы, что рядовому пастору было просто не по зубам. Да и на том уровне, на котором он находился, с подобными правонарушениями не столкнешься, а потому запятнать совесть ему предстояло только поднимаясь выше, туда, где люди озверели от власти настолько, что позабыли Бога.       Как бы там ни было, это не про них. Их отношения другие. Чистые, непорочные, пронизанные не только трогательной заботой, но и уважением друг к другу, взаимопониманием и равенством. Антон не задавался лишними вопросами по поводу их близкого общения и сражал своей искренностью, в то время как в голову Арсения лезло миллион «но», которые он упорно игнорировал, стараясь отвечать мальчику тем же. Но только до захода солнца, когда тишина становилась такой всепоглощающей, что одолевающие мысли было уже не заглушить звонким смехом и шутками.       Антона хотелось максимум держать за руку, да и этого Арсений себе не позволял. Хотелось накормить его самыми вкусными сладостями в городе. Понаблюдать, как он наберет больше пирожных, чем сможет съесть. Потрепать по голове, вызвав улыбку. Засомневаться в очередной рассказанной им истории. Смеяться и гулять вдали от дома. Спорить просто для виду, чтобы в итоге согласиться. Греть душу в его ярком свете, пока он греет свои ледяные ноги об твои.       И ничего из того, что имела в виду леди Карсон. Ничего.

***

      Антон ведет ладонью по холодным простыням, там, где ночью лежал Арсений, и сонно размышляет, не приснились ли ему объятия мужчины. Лишь открыв глаза, понимает — не сон. Зеркало смотрит на него полотном клееной фанеры, немного отсыревшей у левого верхнего угла. Арсения стоило бы благодарить хотя бы за то, что отнесся с пониманием и отвернул зеркало, при этом не задавая лишних вопросов, чтобы не смущать. Из-за переходного возраста Антон порой болезненно воспринимал ситуации, в которых сам того не желая вел себя как ребенок, тогда как, как ему самому казалось, ему следовало вести себя как мужчина.       Стоило мозгу подкинуть воспоминания прошлого дня, и эмоции захлестнули по новой, заставляя Антона болезненно жмуриться. Закрыв глаза рукавом рубашки, он кусал губы, изредка всхлипывая и шмыгая носом, вдыхая такой родной запах льна и ладана, исходивший от ткани, стараясь сильно не разреветься от жалости к самому себе и своему питомцу. Все же взяв себя в руки он с усилием поднялся, свеся ноги с кровати. Опустив взгляд вниз, Антон отметил для себя два момента. Во-первых, вопреки опасениям, отек щиколотки немного спал по сравнению со вчерашним ее состоянием. Это было заметно из-под ослабившейся за ночь повязки, что теперь свободно болталась, струясь выбившимся алым лоскутом до самого пола. Во-вторых, темно-лиловый цвет кожи в месте растяжения оставлял желать лучшего и, когда Арсений это увидит, он непременно расстроится, а расстраивать священника в планы Антона не входило. Не после вчерашнего.       Но Арсений уже видел, и Арсений уже расстроился. А потому по приезде он твердо намеревался показать антонову ногу доктору.       Поразмыслив, мальчик заправил висящую часть платка и затянул повязку потуже, после чего аккуратно ступил на деревянный пол, что чуть слышно скрипнул под его весом. Тогда Антон заподозрил тишину, что до этого скрипа витала в помещении, подозрительной. Он был в квартире один. Как только он вышел в гостиную, его подозрения подтвердились. Арсений уехал рано утром, и никакой записки не оставил. Это не то чтобы удивило Антона, но оказалось весьма непривычным для него, ведь мама всегда оставляла записку на обеденном столе для них с Сережей, если ей приходилось экстренно уехать.       Зато обнаружилась выстиранная и поглаженная Антонова одежда, что была аккуратно сложена на стуле в гостиной. Он тут же переоделся, чтобы чувствовать себя более комфортно. По правде говоря, ему никогда не гладили и не складывали вот так одежду. Если мама и стирала все общей кучей, то снимать свою одежду с веревки было обязанностью каждого, а от глажки Антон себя освободил и подавно. Подростку даже нравилось, как слегка помятая рубашка контрастировала с его пока еще лишенным мужественности лицом, придавая образу немного лихого разгильдяйства. Особенно вкупе с отцовской фуражкой, которую Антон беспрепятственно присвоил себе, и носил теперь, немного сдвинув набок. Однако глаженная одежда ощущалась совсем иначе, источая заботу, от которой мурашки бежали по телу.       Антон умылся и принялся лазить по ящичкам серванта, ища, чем можно поживиться, ведь неизвестно, когда вернется Арсений, а голодать в ожидании не хотелось. «Не маленький», — сказал себе Антон, все-таки нарыв за стеклянными створками банку ореховой пасты и открытую пачку пресного печенья. Это печенье давали в церковно-приходской школе, и Арсений явно прихватил его из столовой, не сумев доесть. Оно и не удивительно. Антон это печенье не любил за отсутствие хоть какого-то вкуса. К тому же, Ирэн всегда заставляла есть его через силу, не реагируя на возмущения Антона. Не реагировать на такие мелочи, как недовольство учеников печеньем или чем-либо другим, видимо, входило в список ее рабочих обязанностей, ведь справлялась она с этим на отлично.       Антон вытащил печенье и надкусил. Он не пробовал кору деревьев, но почему-то был уверен, что вкус у нее примерно такой. Арахисовая паста заметно улучшила ситуацию, и вот Антон уже хрустел последним печеньем, запивая его вчерашним молоком. Как...       Ребенок.       Антон поморщился своим мыслям, и допил остатки молока уже с деланной неприязнью, а не как до этого — жадно глотая и шумно выдыхая в конце. С улицы веяло запахом кофе. Видя джентльменов, с наслаждением пьющих сей напиток, Антон считал, что и ему пора переходить на кофе. Ведь ему уже целых четырнадцать лет! Высказав свой запрос Арсению и получив в руки чашку кофе в одном из уютных кафе их городка, Антон долго плевался, то и дело забавно кривясь. Горький вкус застал мальчика врасплох, и мысль озарила его — вот он какой, вкус настоящей взрослой жизни. Смеясь, Арсений предложил разбавить напиток молоком.       — Да, пожалуйста, — нехотя произнес мальчик, принимая свое поражение.       Отпив больше половины чашки и не поморщившись, Арсений щедро налил туда принесенного официанткой молока, после чего пододвинул чашку к Антону. Запив горькое послевкусие уже менее горьким напитком, который по крайней мере можно было терпеть (все-таки, молоко делало свое дело), Антон понял. Это знак. Знак, что ему еще рано взрослеть. Откажись он вот так разом от молока, и взрослая жизнь его непременно сломает. Согнет в калач. Сотрет в порошок. И все в таком духе.       — Вы оказываете мне огромную услугу, мистер Ли, — донесся голос Арсения из коридора.       За своими стенаниями на тему затянувшейся, по его мнению, маленькости, Антон и не заметил, как открылась входная дверь. Немолодой мужчина с азиатским разрезом глаз зашел в комнату босиком, будучи при этом в пальто и шляпе. Такой контраст заинтересовал Антона, и он уставился на гостя, а если быть точнее, на его ноги, напрочь забыв о необходимости поздороваться. Сколько он помнит свою жизнь в эмиграции, здесь все ходили по дому обутыми, даже если пол идеально вымыт. А Сережа и вовсе мог забраться в ботинках на кровать. Видя замешательство Антона, Арсений пожал плечами за спиной врача, мол, да, бывают люди со странностями.       — Там, откуда родом моя семья, принято оставлять обувь на пороге, молодой человек, — сказал мужчина беззлобно. К слову, на идеальном английском. Такой проницательности можно было позавидовать.       — А, да, — промямлил Антон, тут же устыдившись своего поведения.       — Что тебя беспокоит? — перешел доктор сразу к делу.       — Абсолютно ничего! Ходите так, как вам удобно, сэр. Я тоже люблю бегать босиком по траве, — поспешно залепетал Антон, беспокоясь, что врач неправильно его поймет. Но Антон единственный в этой комнате, кто вечно все неправильно понимает.       — Я имею в виду твое здоровье, парень.       — И...Извините, сэр. Нога болит уже меньше, чем вчера, сэр, — сконфуженно произнес Антон, осознав свой промах. Арсений прыснул со смеху, тут же прокашлявшись. Антон от этого смешка ощутил укол обиды и шея его стала покрываться красными пятнами.       Облокотив трость и положив шляпу на софу, на которой и сидел Антон, мужчина принялся снимать пальто, которое тут же было услужливо подхвачено Арсением. Засучив рукава белоснежной рубашки, врач приготовился к осмотру, а Антон напрягся. Размотав самодельный бандаж, он аккуратно прощупал ступню Антона, заставив его щуриться от болезненных ощущений.       — Как насчет иглоукалывания, молодой человек?       Антон было поперхнулся воздухом. Он поднял взгляд на врача, явно не шутившего про иглоукалывание, затем на Арсения, что ровно как и врач терпеливо ожидал ответа Антона.       «И вы позволите воткнуть мне в уже итак больную ногу иголки?» — мысленно обратился он к священнику, надеясь, что тот услышит. Но читать мысли Арсений не умел.       — Чего ты сразу занервничал? Тут всего десятка хватит, — тем временем продолжал пожилой мужчина.       Целого десятка?       Антон от ужаса икнул. Арсений все же уловил его испуганный взгляд и обратился к доктору:       — Мистер Ли, это так обязательно? Можно как-то обойтись без игл?       — Зря отказываетесь, молодые люди. Они бы мигом поставили вас на ноги. В таком случае, прописываю полный покой. Трое суток, не меньше, — понимающе вздохнул врач, явно не впервые наталкиваясь на отказ от традиционных методов лечения восточной медицины. Мужчина заменил платок на бинт, и нога Антона стала больше походить на ногу страшно раненого пациента, и от этого вида сердце пастора сжалось. — За согревающей мазью зайдите ко мне вечером, — добавил врач, поднимаясь.       Засобиравшийся мужчина выглядел слегка расстроено. Арсению от этого стало не по себе — наверное, не стоило так категорически отказываться. Чтобы реабилитироваться, он решил как-то подбодрить мужчину.       — В следующий раз мы с удовольствием попробуем китайскую народную медицину, мистер Ли.       Как только подготовимся морально.       — Корейскую, — тут же поправил доктор.       Да уж. Неудобно получилось.       — Ради бога простите.       — Всего доброго, молодые люди, — добродушно улыбнулся мужчина, совсем не обидевшись, — Не забудь зайти за мазью, Арсений, — обратился он уже лишь ко священнику.       Как только дверь за доктором закрылась, Арсений дал волю эмоциям и комично хлопнул себя по лбу. Антон пронаблюдал за этим действом, но решил никак не комментировать.       — Нет, ты представляешь? Мы живем по соседству уже почти пять лет, и я все это время считал его китайцем! Ужасно неловко… И я ни разу не счел нужным поинтересоваться, откуда он. А ведь он в не первый раз выручает меня.       — Он явно отсюда, — отметил Антон, намекая на идеальный английский врача, который свидетельствовал о том, что родился он тут.       — Это меня не оправдывает.       — Ну да. Не оправдывает, — вопреки ожиданиям пастора, не стал спорить Антон. Арсений оторопело уставился на него.       — Жестокий мальчишка.       — Ха? Не вы ли только что смеялись надо мной?       — Не над тобой! Просто вспомнил кое-что… — пастор прятал искорки веселья за ресницами, вспоминая что-то явно забавное.       Антон закинул забинтованную ногу на стоящий рядом стул и сложил руки на груди, показывая, что весь во внимании. Не то чтобы он требовал объяснений… Но да, еще как требовал.       — Помнишь, прошлой весной возле реки ты… — начал было священник, но Антон резко оборвал его.       — Не помню.       — Нет? Тогда ты шел босиком и наступил в…       — Сказал же не помню!       — А я вот помню отлично! Как держал тебя над водой за шкирку, чтобы смыть этот…       — Ладно, ладно, помню! Обязательно было это вспоминать?       — Ты сам напомнил, — подмигнул Арсений, все же сжалившись.       Антон лишь фыркнул и насупился. Он же не виноват, что трава в их пустынной местности росла только у русел мелких рек, и потому весь скот сгоняли пастись именно туда. Это и привело к тому, что прогулка вдоль реки оказывалась испытанием сродни прогулке по минному полю, особенно если идти босиком, а не в сапожищах, как один священник.       С этим человеком порой невозможно было общаться. У него в рукаве слишком много постыдных историй Антона, которые он почему-то то находил забавными и даже милыми, вспоминая о них с легким флером ностальгии, как любящий родитель вспоминает о своем ребенке. Помнил он их не чтобы однажды пристыдить, а наоборот, потому что ему дороги все моменты, связанные с Антоном, и он счастлив был прожить их и теперь хранить в памяти. Сам же Антон эти истории считал постыдной частью своей биографии, уродливыми рубцами на впечатлении, которое он производил на Арсения. Если бы он только знал, что мужчина думал по этому поводу.       Арсений подошел к нахмурившемуся Антону и привычно пригладил его растрепанные волосы, отчего тот разулыбался как довольный кот.       — Я поставил твоих родителей в известность, что ты побудешь у меня. Но если ты хочешь домой, только скажи.       — Останусь с вами, — отрезал Антон уверенно, не готовый так скоро возвращаться в поместье. Не после всего.       — Как скажешь. Попьем чай? — Арсений положил на низкий столик хрустящий крафтовый пакет, к которому тут же кинулся Антон. От напускной серьезности не осталось и следа, стоило ему увидеть с десяток свежих бриошей с заварным кремом и несколько сэндвичей с ветчиной и сыром.       Арсений пытался припомнить, когда он успел приютить у себя ребенка из голодного края, наблюдая, как Антон уминает сэндвичи один за одним, запивая сладким чаем. Радовало, что в этот раз последовательность еда-десерт не была нарушена, как это обычно бывало, что свидетельствовало о том, что мальчик взрослел. Как бы Арсению не хотелось это признавать. Он самым упрямым образом отрицал самостоятельность подростка. Особенно сейчас, когда его рука легко коснулась губ Антона, стирая большим пальцем крем, которым тот успел испачкаться.       Антон тут же замер, почувствовав легкое прикосновение, и пара секунд, пока мужчина вытирал его губы, растянулись для него в маленькую вечность, за которую Антон не сделал ни единого вдоха. И возможно даже немножко умер, где-то там, глубоко, куда обычно не достигают звуки выстрелов и церковных колоколов, но долетает незамысловатая мелодия капель дождя и учащенное биение сердца. И чье-то тихое «Тош».       Когда с едой было покончено, Арсений устало опустился на софу и прикрыл глаза. Делать вид, что все нормально, чертовски утомляло. Заставлять себя улыбаться, скрывая осадок от неприятного разговора, тогда как больше всего хотелось обняться, выговориться.       Антон молча рассматривал профиль мужчины, не желая нарушать такую уютную тишину, подмечая поселившиеся у уголков его глаз мимические морщинки — такими всегда награждались улыбчивые, солнечные люди. У Антона тоже будут такие, если перестанет хмуриться.       — Вы устали, — прошептал он еле слышно, не сводя глаз с длинных ресниц.       — Не выспался.       — Из-за меня?       — Нет, что ты. Просто рано проснулся, — Арсений взял время, прежде чем ответить, то ли пребывая в полудреме, то ли витая в своих мыслях.       — Куда вы ходили?       — За бриошами. Их слишком быстро раскупают.       — Вас долго не было.       Арсений приоткрыл глаза и смерил подростка долгим взглядом из-под опущенных ресниц.       — Я же без машины, вот и долго, — произнес он терпеливо, не понимая, к чему этот допрос.       — Пешком ходили?       — Пешком, Антон.       Спросить что-то еще было бы невежливо, да и был ли смысл. Пастор недоговаривал, и для Антона это было более чем очевидно. Конечно, Арсений не обязан обо всем ему докладывать. Но то, что он не хотел с Антоном чем-то делиться, ощутилось легкой обидой под ребрами.       Это не мое дело.       — Поспите.       — Тогда тебе будет скучно.       — Вовсе нет. У вас много книг, — пожал плечами Антон, поднимаясь.       Прохромав до книжного шкафа, он вытянул заинтересовавшую его ранее книгу. Пока он был дома один, он успел изучить небольшую библиотеку, представляющую из себя узкий стеллаж в углу комнаты, под завязку заваленный книгами. Принадлежность этих книг Арсению оставалась под большим вопросом, так как больше половины из них были женскими романами, запылившимися настолько, что не оставалось сомнений: их давно никто не брал в руки. Нашлась так же пара библий, с десяток энциклопедий и географических атласов. Ни одной книги на русском. Впрочем, это уже давно перестало быть большой проблемой для Антона.       Вызвавшая его интерес книга была довольно увесистым томом Джейн Эйр, хотя Антон и сомневался, что осилит прочесть ее до конца. Он слышал это название из разговоров девочек в школе так часто, что счел книгу достойной того, чтобы хотя бы раз заглянуть в нее. Вернувшись с книгой на диван, он раскрыл ее под слегка удивленным взглядом Арсения.       — Это любовный роман, — на всякий случай решил предупредить священник.       — Я знаю.       — Почитаешь вслух?       — Вы не читали ее? — выгнув бровь уточнил Антон. Все же, книга была довольно популярной.       — Я не читаю женские романы, Тош, — ухмыльнувшись, сообщил мужчина.       — Ну, раз не читаете… — смутившись, Антон собрался было пойти искать другую книгу, которая могла бы прийтись по вкусу Арсению, но пастор остановил его, легонько потянув за рукав.       — Читай эту. Мне интересно, о чем она, — прозвучало достаточно убедительно, и Антон опустился на место.       Прежде чем перейти на английский, Антон прокашлялся. Все же акцент его все еще оставлял желать лучшего. Лишь в этом году количество насмешек от одноклассников по поводу его не слишком правильного произношения снизилось. Предвкушая пару часов скованного чтения с чередой неумышленных пауз, Арсений подложил под голову подушку и поудобнее сложил руки на груди. Заметивший это Антон с сомнением посмотрел на мужчину, по всей видимости собравшегося спать сидя. «Что?» — одними глазами спросил Арсений.       — Кладите голову, — Антон похлопал свободной рукой по своим коленям, явно говоря и действуя раньше, чем думая.       Арсений замешкался на долгое мгновение, прежде чем заторможено опуститься щекой на колени подростка. Шумно выдохнув, он обнял руками диванную подушку, подсознательно ища в ней поддержку. Антон в который раз ставил в тупик своей беспечностью, а Арсений в который раз шел у него на поводу, как завороженный.       Только ощутив тяжесть на коленях, мальчишка мысленно дал себе оплеуху. От близости с этим человеком заходилось сердце, ощущаясь чем-то едва уловимым, желанием сделать шаг навстречу и два шага назад одновременно. Страхом и потребностью. Антон уперся локтем одной руки в подлокотник, держа книгу на весу, а вторую завел под нее, обняв ребра, не зная, куда еще ее деть, чтобы не тревожить Арсения необходимыми лишними касаниями.       — Слышишь звук? — шепотом произнес Арсений, подняв вверх указательный палец. Антон вынырнул из своих мыслей и прислушался. Спустя секунду шуршание повторилось. Очевидно, снова забрела крыса. Они нередко наведывались от соседей, но так как в квартире Арсения поживиться было нечем, надолго не задерживались. Но пастор все же сделал в голове пометку купить и установить мышеловки.       — А, это. Это ваш домовой, — подросток тоже перешел на шепот. Он истолковал шорох по своему.       — Мой что? — уже громче переспросил священник.       — Такой дедок, он пьет молоко и ворует носки, — начал Антон объяснять с серьезным видом, как ему казалось, всем известную истину.       Антон был уверен, что домовой семьи Шастунов увязался за ними еще во время переезда. Иначе как объяснить такую похожую манеру поведения? Такое же шебуршание за шкафом, периодическую пропажу носков, еле слышное завывание в особенно ветреные дни и скрип половиц в абсолютно пустом доме? С видом профессионального детектива, Антон сопоставил все факты и пришел к вышеописанному выводу. Картинка сложилась, не придерешься.       — И как от него избавиться? — а это было единственным выводом, к которому пришел Арсений после услышанного.       — Не нужно избавляться, нужно задобрить. Молочка ему налейте.       — Я не хочу жить с дедом.       — Еще бы домовой спрашивал ваше мнение, — мальчишка хмыкнул, и пастор ошарашено уставился на него.       — Откуда ты все это берешь, м? Может, отдать тебя цыганам? Сразу найдете общий язык, — Арсений не удержался и щелкнул Антона по носу.       — Вот вы не верите, а он вчера вышел со мной на контакт, — пропустив сарказм мимо ушей, прошептал Антон заговорщески.       — Да неужели. И как же, позволь спросить?       — Пустил в меня солнечного зайчика. Но была ночь, так что скорее лунного. Через зеркало в вашей спальне.       Не заострять внимание на словосочетании «ваша спальня» почему-то оказалось чертовски сложно. Из уст Антона эти слова звучали странно, если не неправильно. Настолько вырвано из контекста, что Арсений даже не сразу уловил общий смысл фразы. Пора было признать, что пастор подпустил мальчика близко, очень близко, но противоречие состояло в том, что он не хотел, чтобы было по-другому. Не хотел держать дистанцию, не хотел выстраивать притворных границ в их отношениях. Странно ли было размышлять о границах лежа на коленях мальчишки? Возможно. Но сейчас ему было так уютно, что он с удовольствием проводил бы так все свое время.       — Допустим, — глухо отозвался Арсений.       — Не верите, — истолковал Антон интонацию мужчины по своему.       — В библии такого не было, — Антон знал, что эта фраза означала точку в разговоре. Иногда она значила многоточие, после которого подросток мог пуститься в горячий спор, отстаивая свое мнение. Но не в данном случае. Сейчас Арсений слишком устал.       — Читай, — попросил он негромко.       И Антон читает. Запинается на сложных словах. Хмурится, не понимая смысл некоторых из них. Зачитывается, и начинает бурчать себе под нос, вместо того, чтобы произносить слова четко, прерываемый мерным дыханием Арсения, который все равно уже не слушает.       По правде говоря, в библии вообще много о чем не говорилось. Как минимум, в библии не нашлось бы ответа на то, как вести себя взрослому мужчине, что прикипел к чужому ребенку. К мальчику, который светил так ярко, что остатки здравого смысла сгорали в этом пламени. Привыкшему жить по своду правил Арсению впервые было не за что зацепиться.       И он падал, заранее зная, что разобьется.