Пусть лучше она будет злой, чем равнодушной ©
«Мать страстей — это любовь», — подумала я, пройдясь вдоль книжных стеллажей. Я не случайно забрела в отдел эротических романов; мне захотелось расслабиться сегодня вечером в компании приятной книги, но, стоило увидеть смехотворные обложки женщин с обнаженным горлом и вульгарным декольте, меня пробрали холодные мурашки. Я отвернулась с нескрываемым отвращением. Навевало нехорошие воспоминания. Мне душно, нужно выйти. Я выскочила на улицу, глотая с упоением свежесть и прохладу вечернего Берлина. По городу прошлась череда дождей — это была лучшая неделя октября. Я выходила гулять с черным зонтиком и в чёрным пальто. Это доставляло мне тайное удовольствие — наряжаться так, словно я собралась на похороны. Похороны совести, морали. И чем ещё я там раньше дорожила? Сегодня не лучше, чем вчера. Марш печали. Гимн серости. Я пошарилась в карманах пальто и, нащупав пачку сигарет в одном, а зажигалку — в другом, улыбнулась с радостью, почти как в прежние времена. Значит, все не безнадежно. — Луиза? — голос, раздавшийся у меня над ухом, заставил меня подпрыгнуть от неожиданности. Я схватилась за сердце и выдохнула с облегчением, когда увидела знакомое обеспокоенное лицо. — Ты так быстро выбежала, я не успела тебя окликнуть. Давно не виделись. — Года два, — сухо поздоровалась я с Эрикой, старой подругой. — Тебе что-то нужно? У Эрики сухие губы. Всегда были. Она улыбнулась — и улыбка ее была тусклой, как свет дешёвой лампы. Я не стала улыбаться в ответ. Иначе получилось бы совсем жалко и неубедительно, даже больше, чем у нее. Лучше не улыбаться вообще, чем улыбаться как попало. И кому попало, — добавила с издёвкой. В свое время я злоупотребляла улыбками для людей, которые были того недостойны. — Может, выпьем кофе? Или чего покрепче, если хочешь. Мне интересно поболтать с тобой. А почему бы, собственно, и нет? Я согласилась, и Эрика повела меня какими-то окольными путями в богом забытую кофейню. Резкий, почти до слез пробившийся в ноздри запах кофе. Приятный, к нему привыкаешь, но я всегда была чувствительна к запахам. Я достала платок и высморкалась, когда мы уселись за столик у окна. — Ох, тебе плохо? — Эрика участливо коснулась моей ладони, лежащей на столе рядом с меню. Взглядом я показала, что не стоит ко мне прикасаться. Она убрала руку, и я уверила ее, что все в порядке. Она всегда была подружкой-мамочкой, девочкой-спасателем. Спасала даже тех, кто в спасении не нуждался. Думаю, она делала это не ради других, а ради себя. — Что будешь? — спросила она, когда к нам подошла официантка. Я посмотрела на нее и безразлично пожала плечами. — То же, что и ты. — Хорошо, — она мягко улыбнулась и обратилась к официантке: — нам, пожалуйста, горячий шоколад и круассаны. Я вскинула бровь. — Французская кофейня? — Ты могла бы посмотреть на вывеску, прежде чем войти. Вдруг я затащила тебя в гей-клуб. Я закатила глаза и уставилась в окно. Потом глухо усмехнулась, словно до меня только что дошел смысл её слов. — Не то чтобы я была против. Хоть какое-то развлечение. Вновь помолчали. Эрика пожевала лепешку, которую оставляли в качестве закуски. — Раньше в твоей жизни хватало развлечений. Я удержала в груди протяжный стон. — Раньше — это раньше. Пусть остаётся в прошлом и не выползает на свет. — Не хочешь говорить, да? — Очевидно. — Зачем тогда согласилась пойти со мной? — Сама себя спрашиваю. Не знаю, неловкостью ли была пропитана тишина для Эрики, но мне было все равно. На нее, на этот город и на запах кофе. Раньше все во мне вызывало трепет. Но, как я и сказала, раньше — это раньше. Принесли заказ. Я подула на горячий шоколад, шумно — пожалуй, специально — отхлебнула. Сладко, даже приторно. Эрика всегда любила все приторное. Было в этом что-то фальшивое. А может, я придиралась. Я это любила. — Мне нравится атмосфера здесь, — промолвила Эрика, и я лениво, почти неохотно осмотрелась. Минимализм и теснота одновременно. Преобладание коричневых и бежевых тонов. Это все, что я могу сказать с первого взгляда. — Так уютно. Похоже на маленький уголок рая. Рай — он повсюду, к нему ведут любые дороги, если только пойти по ним достаточно далеко. Так мне думалось раньше. Слова горчили кончик языка, хотелось ответить Эрике, но я не стала. Она продолжила нести какую-то очаровательную чушь, от которой у меня вяли уши. Я решила, что если так продолжится вечер, то я вернусь домой с чувством разочарования и опустошения. Нужно спасать положение. Уж лучше я расскажу ей, как всё было, чем буду мешком для очаровательного мусора. — Эрика, — перебила я ее, — дашь мне слово? Она энергично закивала. Ну, ещё бы она отказалась. Я вобрала в лёгкие побольше воздуха, готовясь к длинной речи. И погружаясь в лето моего совершеннолетия.***
На школьном выпускном все либо веселились, либо плакали, но Эрика превзошла ожидания: она хвасталась тем, что у нее болгарские корни и обещала всех позвать на дачу. В начале июля она арендовала небольшой домик в Лейпциге. Все как один ухоженные участки с декоративными заборчиками и как по линеечке постриженными газонами. Такой педантизм наводил на меня тоску. Но Эрика была в восторге. Она обожала возиться в земле, а я на правах лучшей подруги была вынуждена разделить это сомнительное удовольствие. Вместе с нами поехала девочка из параллели, которая, как и Эрика, ходила в кружок по садоводству. Они днями напролет обсуждали вездесущие растения, а я помимо того, что чувствовала себя третьей лишней, ещё и понапрасну тратила лето. Мне было досадно, и на вторую неделю этого мучения я заявила о своих человеческих правах Эрике. Она удивилась и сказала, что я не обязана себя ни к чему принуждать, в чем, в общем-то, была права. Я хотела, чтобы она меня поуговаривала остаться, а не отпускала так легко. Было в этом что-то льстящее самолюбию. Если тебя уговаривают, значит ты что-то значишь. Очень наивное суждение, но мне казалось, по-другому и не может быть. Чтобы наверстать упущенное, по возвращении в Берлин я пустилась во все тяжкие. Мне было восемнадцать, и в моей голове гулял только ветер, ветер и ничего, кроме ветра. Иногда — танцы, выпивка и секс. Но последнее если повезёт. Подчинялась я одним лишь своим инстинктам, своей интуиции. Наперед мне не было известно ничего. Как и всем нам. Мы молоды и глупы — и нам можно совершать одну и ту же ошибку по кругу несколько раз. Моя одноклассница — считай, уже бывшая — в середине августа закатила грандиозную вечеринку. Она была из обеспеченной семьи, предки ее баловали, и ходили слухи, у которых имелись основания — на вечеринку придут какие-то там звёзды. Конечно, когда речь заходит о знаменитостях, никто не думает о художниках, писателях или спортсменах. Все как один думают о музыкантах. На мой взгляд это показатель того, что музыка связывает людей отнюдь не тонкой нитью. Глубинные смыслы картин и темы, поднятые в литературном произведении, не всегда ясны рядовому читателю, но музыку — даже классическую! — вовсе необязательно понимать. Достаточно включить Бетховена или Шуберта и лечь на спину. Слушать и не думать ни о чем. Так я и сделала. Не помню, почему я, столь зависимая от общества, уединилась. Вроде бы закончилась выпивка, и мне стало на редкость скучно, поэтому я юркнула в свободную комнату и включила на телефоне «Смерть и дева». Поставив стакан с остатками ликёра на стол, я улеглась на полу, на длинном красном ковре, и закрыла глаза. Виски болели. Думаю, я перебрала, ведь меня немного подташнивало. Я немного вздремнула. Было холодно, но когда я проснулась, то обнаружила на себе плед с дивана. Здесь кто-то был. Я закуталась в плед, огляделась по сторонам. Никого не было. Щёлкнул выключатель. — Не бойся, — незнакомый парень со странной прической шутливо поднял руки, как бы показывая, что безоружен, — я не маньяк. Я хмыкнула и села на диван. Тело было тяжёлым. Зря я столько выпила. — Это я уже поняла. Ты меня укрыл? Спасибо. — Ага, — он плюхнулся рядом, и я отодвинулась почти с брезгливостью, потому что вспомнила, где видела его: это он прыгнул в бассейн, от него пахло хлоркой, и его одежда была мокрой, — грех не позаботиться о том, кто слушает Шуберта. Я закатила глаза. — Какой снобизм. Ты же его и выключил? Он невозмутимо пожал плечами. — Тебе звонили. — Вот черт! Я схватила телефон и панически проверила уведомления. Мама. Ну кто бы сомневался. Я обещала не задерживаться. — Неприятности? — его голосом звучала насмешка, и я огрызнулась, обернувшись: выглядела я, наверное, ужасно, но он ещё хуже — похоже, не я одна люблю выпивать больше, чем мне дозволено: — Они тебя не касаются. — Касаются, потому что я могу тебе помочь… ммм, скажем, подвезти до дома. Мамочка сильно ругаться будет? Тебе хоть восемнадцать есть? — Не можешь. Не будет. Есть. Прыгать в авто к незнакомым парням — это значит нажить приключений на пятую точку. А мне их сегодня хватило по горло. Я достала из сумки, перекинутой через плечо, косметичку, и поправила макияж. Тушь потекла — я, наверное, плакала во сне. Со мной такое часто случалось, даже не знаю, в чем причина. По пробуждении чаще всего я не помнила своих снов. — Разве музыка не объединяет людей? — Не в нашем случае. Я была без сознания. Это не считается. — Вот именно: ты была без сознания. Я видел тебя уязвимой и ничегошеньки не сделал. Даже не подумал. — Это сейчас ты ничего не сделал. Кто знает, какой ты, когда с тобой останешься наедине? Будто бы мы сейчас не были наедине. Но разница есть — с вечеринок Бетти никто не уходит незамеченным. — Вообще-то я член «Bastard München», — Так вот о каких звёздах шла речь. — Мне не подобает марать руки о всякие скандальные истории. — Но ты их уже замарал, — Я многозначительно покосилась на его влажные рукава. — По самый локоть. Ай-ай-ай. Надеюсь, твой прыжок никто не заснял. Похоже, это задело его, потому что он промолчал. Я самодовольно хмыкнула и собралась уходить, но он окликнул меня: — Слушай. Какие тебе нужны гарантии? Я обернулась, хлопая ресничками. — О чем речь? Лучшая стратегия — притвориться дурочкой. С дурочек и спроса нет. Конечно я понимала, о чем он. Но мне хотелось выведать как можно больше. Любопытство глушило здравый смысл. Похоже, актриса из меня никудышная, потому что он свесил голову и хрипло засмеялся. — Мне нужно тебя подвезти, чтобы уехать отсюда. — А свалить без повода ты не можешь? — Нет. Я задумчиво уставилась в стену. — Почему бы тебе не найти другого человека? Соблазнить девушку? Хотя, в твоём виде, хм… Но можно что-нибудь придумать. Отстричь твой конский хвост, например. — Эй, — он оскорбленно выпрямился и провел ладонью по всей длине своих волос, — ты предлагаешь мне подойти к каждой девушке? — А почему нет? Он устало выдохнул. Мне вдруг стало любопытно: — Кто ты из ублюдков? — Нападающий. — Сам господин Кайзер! — Я захлопала в ладоши скорее иронично, чем восторженно. — Какая честь! Кайзер встал с дивана, подошёл ко мне вплотную — мне стало дискомфортно, но я не отпрянула из упрямства. — Знаешь мое имя, но не знаешь, как я выгляжу? — Ну, не обессудьте, господин Кайзер. Аристотеля и Колумба я тоже на слух знаю. А как выглядели — в душе не… Меня прервал вой полицейской сирены. Если бы Кайзер не потянул меня за запястье, так, словно хотел вывихнуть, я бы ещё не скоро пришла в себя. — А вот теперь точно пора сваливать. — Но мне же за это что-нибудь будет, да? — спросила я, сбегая по ступенькам. — Что ты хочешь? — рявкнул он, не оборачиваясь. Я видела его затылок и забавно болтающийся конский хвост. Но мне было не до смеха. Кто вообще вызвал копов?! Так не вовремя! — Какое-нибудь одолжение. Не сейчас. В будущем. — Обсудим это в машине, — мы сбежали на парковку, и Михаэль вытащил ключи из кармана, разблокировал авто. — Залезай. Я послушно юркнула на переднее сиденье. Сначала — по неосмотрительности — села за руль, но затем перекатилась, пристегнулась и вытерла потный лоб только тогда, когда мы спокойно проехали на приличное расстояние. Кажется, никакой погони или типа того. Я рассмеялась, когда мы встали на светофоре. — Обхохочешься, — не поддержал меня Михаэль: он надул щеки, раскраснелся и был похож на бурундука. Это рассмешило меня ещё больше. В мыслях я его только так и звала — Михаэль. До чего мне нравится это имя! — Где ты живёшь? Я продиктовала ему адрес, и он отвёз меня домой. Мы распрощались, обменялись контактами, и я пообещала ему, что потребую плату. Он даже не стал флиртовать со мной, как там, в гостиной Бетти — похоже, настроение у него испортилось знатно. Что ж, могу его понять. Нет ничего хуже испорченной вечеринки.***
Рассказ затянулся. Эрика допила горячий шоколад и заказала зелёный чай. Отхлебнув, она посмотрела на меня с каким-то робким вопросом, словно была не уверена, что имеет право говорить. Я кивнула с благосклонностью, как бы поощряя обсуждение. Она просияла, но спросила с недоверием: — Хочешь сказать, что это и есть история вашего знакомства? — Ну да, — я пожала плечами и почесала серебряное кольцо на пальце. Кожа сухая, надо бы начать ухаживать за ней, но я так устала от себя и мне так все равно на свой внешний вид, что я уже вторую неделю не могу дойти до LUSH. — Но ты всем рассказывала, что вы, мол, познакомились в картинной галерее, такие вы образованные ценители искусства — причем оба. — Ну, наврала я, с кем не бывает? Это было для сохранения репутации — моей и его. — Ты без обид, подруга, но у тебя с репутацией всегда были напряжённые отношения. — Ну, спасибо, что напомнила. — Я тебя не осуждаю, если что. Просто факт. — Ну да. Эрика без фактов уже не Эрика. — И что ты попросила у него взамен? — О, это уже произошло, когда мы были в отношениях. Наша вторая встреча была чистой случайностью.***
Пробки, пробки, пробки. Бесконечный застой многочисленных машин и усталых людей. Пробки — это зло двадцать первого века, но Бетти, в отличие от меня, искушённая и привыкшая, включила музыку и лениво, невпопад подпевала. Ее не душил летний зной, раздражение и усталость. Она выглядела скучающей, но беззаботный. Меня грызла зависть. Хотела бы и я так же свернуть журнал, обмахиваться им, как светская дама позапрошлого века веером, искоса поглядывая на поклонников, млеющих от моего взгляда, и насмехаться над ними, над всем миром. Но сейчас, когда по моей спине струится пот, и я изнываю от желания принять прохладный душ, мне кажется, что это мир насмехается надо мной, но никак не наоборот. — Луи, — капризно тянет Бетти, не оборачиваясь, — с минуту на минуту тут будет… Ее последние слова заглушает нестройный гудок машин. От неожиданности я вздрагиваю. Бетти часто выбрасывает последние две буквы моего имени. Из всех знакомых она одна зовёт меня «Луи» — и когда это происходит, из угловатой, простоволосой, небрежной девушки я превращаюсь в накрахмаленного, статного, интеллигентного француза, студента филфака. И начинаю вести себя соответствующе. Но магия длится недолго. Природа берет свое. Дверца распахивается и, толкнув бедром, меня теснит парень, но я его не вижу — только слышу навязчивый парфюм, исходящий от него: горящая трава. Так мне кажется. — О, привет, — здоровается он и протягивает мне руку, — как тебя там? Сьюзи? Я недовольна, но отвечаю на рукопожатие. — Луиза. Я все ещё не вышла из роли интеллигентного француза. Я воображаю себя приличной и строю из себя оскорблённое достоинство. Узнанный Михаэль трясет мою руку так, словно пытается ее оторвать. — Точно. Луиза. Мне так нравятся твои волосы, — он отпускает мою несчастную, обесилленную ладонь, из которой уже успел вытрясти душу, но только за тем, чтобы в следующую секунду накрутить мои светлые локоны на свой палец. Мученический стон прорывается у меня из груди, но я тушу его, чтобы не доставить мерзавцу удовольствие своим ярко выраженным протестом. — Помнишь, как я забрызгал их… Я так и не узнала, чем Михаэль забрызгал волосы несчастной Луизы, потому что Бетти подоспела мне на выручку: — Михаэль! Вряд ли это та Луиза, о которой ты вспомнил. Эта Луиза — моя невинная подруга. Вряд ли вы знакомы. Не искушай ее. Бетти так явно подчеркнула мою невинность, что мне стало неловко. Так, значит, он в самом деле меня не помнит? Как досадно. А я-то думала, что произвожу неизгладимое впечатление на людей и, в особенности, на мужчин. Почему-то я всегда была уверена в своем обаянии, хотя внешность у меня самая обычная. Лишь макияж превращал меня в принцессу. Но ведь не меня одну, а всех девушек. И всё-таки я считала, что выделяюсь среди них тем, что слушаю Шуберта, лёжа на красном ковре в чужом доме… Мои прозаические размышления прерывает возмущённый Михаэль. — За кого ты меня держишь, Бет?! — За того, кем ты являешься. Он так и не удосужился пристегнуться, зато ловко перегнулся через сиденье, отрезав Бетти от малейшего шанса притвориться, что не расслышала его, чтобы не отвечать. — Я не настолько отбитый, чтобы соблазнять малолеток. — Надеюсь, что так, — у Бетти заметно испортилось настроение с появлением Михаэля: она застыла, как изваяние, в напряженном ожидании. Она напоминала дремлющий, но действующий вулкан, готовый проснуться и извергнуться при любом внешнем колебании. — Боюсь, что ты хуже. — О, черт возьми! — Михаэль откинулся на сиденье и всплеснул руками. Он походил на дирижёра. У него были красивые, элегантные пальцы, но я не заметила это в момент рукопожатия из-за своей раздражённости и его назойливой энергичности. Такие пальцы должны принадлежать художнику или скульптуру, а не спортсмену. — В этом мире есть люди, которые доверяют мне безгранично? — Я уверена, что они были. Но ты всех их заставил думать о себе иначе. Это только твоя вина. — И все же, от меня не отвернулись. — Потому что с тобой выгоднее дружить, чем враждовать. — Говори прямо: от меня ждут подвоха. Меня боятся. И правильно делают. — Да, потому что ты редкостный урод. Я вжалась в сиденье. Мое тело — молекула, распадающаяся на атомы. Я почувствовала себя ребенком, слушающим разговор взрослых, который не предназначен для его ушей. Что я здесь забыла, среди этих людей? Почему бы мне так же резко, как появился Михаэль, не уйти? Нестерпимая жажда отправиться домой боролась во мне с чувством долга. Я ведь пообещала Бетти… — Спасибо, Бет, за правду. Всегда ценил в тебе это. После этих слов, в которых не слышалась привычная насмешка, атмосфера разрядилась. Гроза миновала. Я шумно выдохнула с облегчением. Больше нет необходимости бежать от драмы. Никто не прокомментировал мой вздох.***
Мы с Бетти сблизились за лето, но я не знала, что она дружна с Михаэлем Кайзером. Я скрывала обиду за то, что она не доверила мне эту часть своей жизни. Мы приехали к загородному, уединённому домику в лесу, и я, воспользовавшись тем, что Михаэль отошёл поговорить с кем-то по телефону, обратилась к подруге: — Похоже, вы с Михаэлем в хороших отношениях. Бетти ответила не сразу. — Возможно, он считает меня кем-то вроде голоса своей совести. Но мне на него плевать. Просто он друг человека, который мне важен, поэтому я чувствую некоторую ответственность за него. Бет и ответственность? Интересно. Должно быть, сильно ей нравится тот человек, раз ради него она присматривает за кем-то настолько несносным, как Кайзер. Внезапно меня осеняет догадка. И я чувствую себя бесконечно глупой, раз не задала этот вопрос раньше. — А… дом человека, который тебе нравится, и этот дом — это одно и то же, правильно? Элизабет закрыла лицо руками — ее плечи дрыгали от смеха. — Я тебя за это и обожаю, Луи, — сказала она, разъединия руки и ослепительно улыбаясь. — За твою бескорыстную, наивную преданность. — Ты бы ещё сказала «собачью». — Ну да. Так и есть, — собрав растрепанные волосы в низкий хвост, Бет тихо проговорила: — Я встречаюсь с Алексисом, бывшим сокомандником Михаэля. Он ушел из футбола и взялся за ум. Мы думаем поступать в один университет, но у нас сложные отношения. Мы поссорились, а я не хотела ехать одна, поэтому и позвала тебя. Такие дела. Я написала ему, и он скоро должен подъехать. Он выезжал за покупками. Ты прости, что сразу не рассказала. Вылетело из головы как-то. А ты никогда ни о чем не спрашиваешь. Точно опасаясь расспросов, Бетти выскочила из авто и направилась к гамаку, чтобы покурить. Я едва не задохнулась от возмущения. Если бы в подростковом возрасте мама не отправляла меня в санатории, где проводили дыхательную гимнастику, я бы точно сейчас скончалась на месте. Лиз рассеянная и легкомысленная, но не глупая. Я для нее, как и Михаэль, не настоящий друг. Я для нее ничего не значу. Как я могла забыть? Она ведь мажорка. Такие, как она, привыкли, что люди жопу рвут, чтобы им угодить. Она просто пользовалась мной, а я и рада была, что могу быть быть полезной. Бью себя кулаком в грудь, чтобы не зареветь. Не смей жалеть себя. Вместо этого решаю прогуляться вокруг дома, но волей рока натыкаюсь на Михаэля. Да уж, этого мне ещё не хватало. В фильмах, что я смотрела в отрочестве, я всегда симпатизировала «клоунам». Хотя это не та манера поведения, которую я для себя избрала, я прекрасно понимала, что прячется за шутками и улыбками этих людей. Боль. Много боли. Невысказанной боли, задавленной, задушенной. Но никогда не ушедшей навсегда. Загнившей. Отравляющий каждый день жизни. И страх. Страх высказаться. Страх, что осудят. Пожалеют. Бросят на произвол судьбы. Вот и я, осознавая униженность и оскорбленность своего положения, вооружилась улыбкой до ушей. Улыбка стянула мне губы, скулы, но я продолжала улыбаться, чтобы не заплакать от стыда. Потому что я совершила страшную глупость, когда предпочла Эрике, моей занудной, докучающей, скучной, но искренне любящей меня подруге Элизабет, для которой я не отличалась ничем от остальных ее «подружек». Я не знаю, способна ли она вообще к дружбе, ведь ее «подруги» — это просто девочки на побегушках. Но ведь она к ним — или, вернее будет сказать, к нам? — не привязывается. Нам легко найти замену. Мы для нее — расходный материал, а не люди. Конечно, она что-то дает взамен: приглашает на элитные тусовки, оплачивает ужины в дорогих ресторанах и дарит что-то брендовое на праздники. Но… она просто подкупает. Покупает хорошее отношение, время, силы, терпение… Так неужели я позволила себя купить? Даже не осознавая себя предметом. Я искренне полюбила Бет. Восхищалась тем, как она умела поставить себя в обществе и тем, как она от души веселилась с любыми людьми: солидными мужчинами, простыми, как я, девчонками, черствыми бизнес-партнерами и их капризными детьми. Это правда, что Элизабет находила подход к каждому, но в ней нет той душевной теплоты и щедрости, которой я наделила ее в своем воображении. Ох, ну неужели все подружки Лиз осознавали свое положение, и только я до этих пор верила в нашу дружбу? Какая же я дура! Лучше быть роботом, чем мной. Как бы я мечтала стать рациональным прагматиком, которому эмоции не мешают сложить два плюс два. Я слепа. И абсолютно неразборчива в людях. Я боюсь, что не поумнею даже к старости, и умру недалёкой, ворчливой, бездетной старухой. Именно в таком состоянии набредаю на Михаэля. Он сидит на корточках, обняв себя за колени, и смотрит в землю. У меня в груди клокочет смех, потому что Михаэль выглядит нелепо, но я понимаю, что если сейчас начну хохотать, то уже не сумею остановиться, ведь смех превратится в слезы, и Михаэлю придется меня успокаивать. В нашу первую встречу он показался мне галантным и любезным человеком, но, возможно, это оттого, что ему хотелось меня закадрить. А сейчас он в плохом настроении, и, откровенно говоря, мне неприятно попасться ему на глаза, но, раз уж я здесь, то убегать бессмысленно. И я решаю натянуть на себя маску этакого повесы. — Эй, Майкл, правда, что ты меня не помнишь? Я думаю, что вот сейчас он одернет меня за фривольное обращение, скажет: «Какой я тебе Майкл? Мы не друзья». Но этого не происходит. — А должен? — он вскидывает подбородок, смотрит на меня снизу вверх, но его глаза обдают меня кипятком. Мне почудилось, что они вспыхнули, как голубые фонари. Это было так причудливо и удивительно, что я подалась вперед. — Если ты притворяешься, то хотя бы объясни, зачем. Мне сложно понять, что у тебя в голове, когда ты ничего не объясняешь. — Скучно, когда приходится раскрывать все карты. Неужели ты не можешь сама додуматься? — Могу. Но мне лень. — Превосходный ответ! Даёшь праздность ума! В его смехе дребезжали, как стекла, истерические нотки, так хорошо знакомые мне. Это вызвало у меня непредвиденное беспокойство. — Ты в порядке? — Я всегда в порядке, — он резко, быстро мотнул головой. Ха! Как забавно: тело противоречит словам. Конечно, он врет, и это так очевидно, что меня снова разрывает желание рассмеяться — и будь, что будет. — Насчёт «всегда» не уверена, но сейчас — точно нет. Мне кажется, ты вот-вот сорвешься. — Значит, убегай, поджав хвост. — Я не из трусливых. — Вот как? Это мы сейчас проверим. Михаэль медленно, будто позволяя мне уйти, распрямляется во весь рост, по-кошачьи потягивается и, наконец, приближается ко мне. Я больше не пячусь. Меня охватывает странная уверенность, что он не причинит мне вреда. Но ведь человек — существо непредсказуемое. И даже если Михаэль не хочет меня обижать, в следующую секунду он может передумать. — Не знала, что ты настолько примитивный, — я цежу слова мерзко-самодовольным голоском, когда он почти наступает мне на носки, и его дыхание щекочет мое лицо, — Я была о тебе лучшего мнения. — Думаешь, меня это должно остановить? — он касается холодными пальцами моей шеи. Чувство, что я попала в капкан, замирает внутри живота. Люди играют в игры. Флирт — та же игра. Обычно я избегаю игр или играю в них неосознанно, поскольку мне не хватило ума обнаружить провокацию, но сейчас у меня появляется искушение — наверное, впервые за всю мою жизнь — стать полноценным, равноправным участником такой игры, который не следует за другими, а сам ведет. И это решает все. Абсолютно все. — Как минимум озадачить. — Ну, нет. Ты слишком глупая, чтобы удивлять. — По-моему глупость удивляет чаще, чем ум, — он хрипло нервически рассмеялся и отстранился. Было неприятно и даже как-то отвратительно. — Почему ты делаешь о моих умственных способностях такой скоропостижный вывод? — Потому что не нужно усложнять простую задачу. Вот оно как. Раз я глупая, то это видно сразу. Никто не наносил мне такого непоправимого оскорбления. Но я не плачу, а только надменно вскидываю подбородок, хотя мне, конечно, смертельно обидно. — Если тебе нечего сказать мне, то я, пожалуй, пойду, — я такая добрая и сердечная! Мне даже удается сохранить к нему внимательное, чуткое отношение после того, как он меня ранил. — Притормози, заяц, — кинул он мне вслед. — Если ты пришла послушать, а не поиздеваться, то я радостью выложу тебе все, что ты хочешь. Да ну? Значит, он нагрубил мне просто потому, что решил, будто я на него нападаю? Заняться мне больше нечем, как преследовать людей с целью уколоть их побольнее. Только отъявленные негодяи промышляют подобным. А, вот оно что… Таков его взгляд на мир. То, чего ты ждёшь от других людей, больше говорит не о них, а о тебе самом. Михаэль и сам выглядит человеком язвительным и не щадящим чувства других, поэтому неудивительно, что всех он мерит по себе. — Ну, что ж… Во-первых, мне, конечно, хочется знать… — Да, Лу-и-за. Я помню тебя, «Смерть и дева». — Тогда почему?.. — даже недоговариваю, зная, что он поймет. — Бетти ни к чему знать, что мы знакомы. Могут возникнуть вопросы. Как ты заметила, я не всегда расположен на них отвечать. Вовсе не из скрытности, как многие думают. Скорее… от лени. Как ты и сказала. Когда тебе постоянно надоедают с одними и теми же вопросами, ты либо начинаешь врать, либо перестаешь отвечать. Ложь я не переношу, поэтому предпочитаю второй вариант. Я ему не верю, ведь его молчание — то же потакание лжи. Неизвестно, понимает Михаэль это противоречие или обманывает себя, но я не спрашиваю. Мы не настолько близки, чтобы я ковырялась в его душе. — Почему ты взял мой номер, но ни разу мне не позвонил? — Я предпочитаю, чтобы девушки проявляли инициативу. — Неожиданно слышать это от тебя. — Это ещё почему? Чем я хуже других? — Не хуже. Просто ты похож на… — Актива? — Ну да. Скажешь, что не так — не поверю! — Блядь, я не знаю, кто я. Эти ебаные категории — актив или пассив, экстраверт или интроверт, оптимист или пессимист — так ограничивают. Как будто любить можно только чёрное или белое, доброе или злое… Человек — это ноль конкретики и море неопределенности. — Прости, если я тебя ранила. — Ты здесь не причём. Ты просто уши, на которые можно присесть. Я не понимаю, как у некоторых людей — таких, как Михаэль — получается всадить нож в сердце, при этом не желая ранить? Уши. Я гребаные уши для Элизабет. До меня только сегодня дошло, что к чему. И ведь Михаэль погружен в себя. Ему плевать на нашу с Лиз дружбу. «Уши» просто пришлись кстати. Вписались в контекст. Но меня это так задело, что сдерживаться стало невозможно. Я сжала кулаки, спрятала их за спиной и стала кусать губы, пряча слезы, которые способны разоблачить меня в один миг. — И тебе спасибо. За честность, которую ты так ценишь в Бетти. — Я не верю, что ты искренна. — Отчего же? — Мало кто на самом деле ценит правду. Большинство притворяются, чтобы угодить. Да-да, конечно, ваше мнение так важно. Говорите, что хотите, господин Кайзер, мы примем все, лишь бы угодить вам. Здесь я уже не в состоянии поддерживать образ сильной и независимой. Мне очень обидно. Он обращается со мной так, будто у меня вообще нет души. Я ведь правду стараюсь быть деликатной, найти подход… Видно, все зря. Усилия оказались напрасными. Бывает, что до человека не достучаться. Он осажден своими предубеждениями, как крепость мощным войском завоевателей. И даже Константинополь вот-вот падет… Но Михаэль меняется в лице, когда до его ушей доносится первая волна всхлипов. Я говорю «первая», потому что за ней следует и вторая, и третья… Плачу я всегда продолжительно и насыщенно. Михаэль молчит. Он рядом. Мне даже кажется, что он меня понимает, поэтому не тревожит. Но его присутствие много для меня значит. — Ну, что ты, чем я тебя обидел? Он ещё спрашивает: «Чем?» Сама невинность! Известно, чем. Но я упрямо отворачиваюсь. — Мне нравится твой девиз: «У меня все в порядке». У меня тоже. Просто плохое настроение в глаз попало. Так случается. Тебе ли не знать? Ты, кажется, злишься так. По случаю. — Удивительно проницательно для дурочки. Вот уж не думал, что меня сможет постичь глупая женщина. — Да кто ты такой, чтобы тебя постигать? Гений, что ли? — Да, — ни капли не сомневаясь, отвечает он. Его уверенность вселяет в меня уважение. Я-то понимаю, что никакой он не гений, но обывателей он может запутать, запугать и убедить в чем угодно. Его внешность, харизма и прирожденный дар манипулирования открывают ему много дорог. Он мог бы стать превосходным оратором, комиком или телеведущим, если бы захотел. С тех пор он стал обращаться ко мне по-другому. Нежнее. И это не могло не трогать.***
— Я вижу, история произвела на тебя впечатление, — я выжидаю, но Эрика, как и предполагалось, благоразумно не отвечает. Тогда я настаиваю: — Не мешкай. Говори, что думаешь, без утайки. Поверь, сейчас меня сложнее задеть. — Отрастила панцирь? — Если считать ненависть ко всему человечеству панцирем, то да, отрастила. — Тебя вынудили отрастить. — Меньшинство может позволить себе радоваться жизни. К сожалению, я больше не вхожу в их число. Пусть пафосно. Главное, что искренне. — А если бы я сказала тебе, что готова возобновить нашу дружбу, ты бы согласилась? — лицо Эрики даже светится, как у святой. Ну, или у меня галлюцинации, что тоже нельзя сбрасывать со счетов. Эрика снова предпринимает эту гадкую попытку восстановить давно разорванные узы. — Нет! — я отдернула руку из-под ее ладони так, словно она собиралась меня цапнуть. — Даже не смей… Нет! — Все хорошо, Луиза, прости меня. Я не хотела тебя обидеть. Нет так нет. — Ты не виновата. Это ты прости, что веду себя, как дикарка. Я разучилась подолгу разговаривать с людьми. Особенно о личном. — Ты хотела знать мое мнение… Михаэль, по крайней мере тот, что ты описала в вашу вторую встречу, показался мне довольно жутким типом. Я бы к нему добровольно не приблизилась. — Я бы тоже. Но так совпало. — Сложно назвать это совпадением, потому что у тебя был выбор уйти. — Как хорошо, что я больше не нуждаюсь ни в чьей жалости, потому что если бы ты сказала это мне два года назад — клянусь, я бы разревелась! — Кого ты обманываешь? Тебе все ещё невыносимо больно. Просто это «больно» настолько велико, что психика заблокировала у тебя проявление эмоций. Они есть. Их по-прежнему много. Ведь ты всегда была эмоциональной. — Люди, которые знают нас с детства, чрезвычайно опасны. Вот поэтому я не собираюсь снова дружить с тобой, несмотря на то, что многое теряю. Поддержку, уютные посиделки в этом и других кафе… Ты бы снова стала выводить меня в свет, познакомила со своими душными университетскими подружками, которые носят красные клетчатые шарфы, пьют чай с малиной, читают Эмиля Золя, вздыхают по несущесвующим мужчинам и во-о-от такими напугаными и жадными до подробностей глазами смотрят на меня, потому что я рассказываю им, как и тебе сейчас, что два года я была в нездоровых отношениях. Они кивают с умным видом, жалеют меня и говорят: «У великих людей и страсти великие», но в уме у них: «Твой бывший — низкий человек, и страсти-то у него тоже низкие». — Как цветасто ты все описала. Мир теряет писателя в твоем лице. — У меня туго с фантазией. Все, что я могла бы написать — это то, что произошло непосредственно со мной. — Напиши автобиографичный роман. — Как стыдно! Выносить на всеобщее обозрение наше грязное белье. Я, может, ненавижу Михаэля, но все еще ува… люблю. Я его люблю, поэтому не стану так с ним поступать. — Ну, решать тебе. Я просто предложила. — Так, на чем мы остановились? — Третья встреча.***
Для того, кто чист душой и сердцем, в мире все прозрачно и понятно. Мне кажется, именно такой я и была в свои восемнадцать. Да, я много бедокурила: сбегала от родителей, душила кота (в детстве! и я до сих пор раскаиваюсь!), сплетничала, воровала конфеты в магазине, ставила подножки в детском саду, ругалась на учителей, которые «занижали» мне оценки, хотя это я не готовилась к урокам, пусто и сквернословила, была прилипалой, грешницей, мудачкой. Словом, человеком. Обычным человеком. По-своему застенчивым, уверенным в своей исключительности, даже немного набожным и альтруистичным. Но было кое-что, что я в себе тогда высоко ценила: вера. Не только в бога, вечную женственность, себя, красоту или то, что любовь спасет мир. Была вера в человека. В такого же, как и я, человека, который жил до меня, живет во мне и в других и будет жить после нас. Человек, человечность, человечество. Я иногда злилась и проклинала род людской, как, наверное, бывает у каждого, когда что-то не получается, или когда узнаешь, как кого-то жестоко убили и изнасиловали, когда открываешь учебник по истории и не знаешь, нужно хохотать или плакать от ужасов, творившихся такими же людьми, как и ты, во все времена. Но я верила. Не взирая ни на что. Вопреки всему. Что люди имеют право жить, любить, ошибаться. Даже если эти ошбки — смертные грехи. И мир я видела, опираясь на эту детскую веру, совсем по-другому. Михаэль прокатил меня на аттракционе жестокости и психологического садизма. Этот аттракцион тоже часть человека, человечности, человечества. Потому что быть человеком — это значит быть целой вселенной, вмещающей в себя не только добро, но и зло. Во мне было больше добра, в Михаэле зла, но мы оба были Человеками. И мы не смогли ужиться, вопреки популярному заблуждению, что противоположности притягиваются. Первое время после разрыва наших мучительных отношений я чувствовала себя вероотступницей. Потому что у меня не хватило сил выдержать свою веру. Слишком был велик соблазн возненавидеть. Вообще все. Сначала «вселенную» в Михаэле. Потом — в себе и в других. Но меня это даже радует. Потому что ненавидеть очень легко. Очень приятно. В этом же столько самолюбия! Ведь любовь учит смирению. Ты склоняешь голову перед миром, который любишь. А, ненавидя, смотришь на него сверху вниз и считаешь себя — великим центром всех вселенных. О да! Ненависть и гордыня идут рука об руку. Ну, довольно об этом. Прости, что утомила своими размышлениями, слушатель. Мне просто хочется, чтобы ты, в отличие от меня, не ужесточился и сохранил веру. Ее можно называть любыми словами. Толерантность, религиозность, доброта, оптимизм. Главное, чтобы это чувство было воспитано собственным усилием, а не волей других или необходимостью выживания. Нет других вариантов быть любимым, кроме как любить самому. И начать любить нужно прямо сейчас. Весь мир во всем его несовершенстве. И, конечно, даже себя. Третья встреча. Бог любит троицу и всякое такое. Меня не смущало, что в третью встречу мы переспали. Красивое же число, ну ё-моё. Грех не порадоваться и не представить наших ангелоподобных детей и роскошный счастливый брак. А проснулась я и вправду как в раю: противно скользящие белые шелковые простыни, завтрак в постель с отвратительно горьким кофе, который мне пришлось выпить с улыбкой «Да, конечно, это мой любимый кофе. Ты не добавил молоко? Что ж, прекрасно, я очень довольна» и на протяжении двух лет терпеливо пить этот кофе, приготовленный Михаэлем. Со временем я действительно привыкла к горечи: чая, кофе и наших отношений. Но тогда вся эта обстановка моего пробуждения казалось мне такой незначительной в сравнении с счастьем, которое ждало меня на пороге. Я почему-то знала, что для Михаэля, как и для меня, это не перепихон на одну ночь. Я приняла душ и почистила зубы, потом мы снова занялись любовью, на этот раз на кухне. Михаэлю звонили. Он не отвечал, потому что я стала расспрашивать его о спорте, родителях, питомцах, музыке, книгах и всем том, о чем люди спрашивают, чтобы лучше узнать друг друга. А он мне отвечал. И не сухо, односложно, чтобы отвязалась, а насыщенно, полно, рисуя вербальное эссе и раскрывая любую, даже самую незначительную тему. Мне было так лестно, что он выбрал меня, а не дела, какими бы важными они ни были. Речь лилась из сердца: мне хотелось говорить с ним обо всем на свете. Не было для меня в тот счастливый миг человека умнее и лучше него. Никто не мог сравниться с ним ни в чем. Глазами Михаэля на меня смотрел Бог. Он сиял. Я тогда твердо решила; никогда не полюблю другого мужчину. И ведь сдержала же обещание, глупая. До сих пор это утро вспоминаю с блаженством. Хотелось бы мне остаться в нем навсегда. — Но нужно вставать, — часто говорил Михаэль, когда я зевала спросонья. Он всегда просыпался раньше меня и, если ему не нужно было никуда бежать, то дожидался моего пробуждения прямо в постели. Всегда. Даже когда в наших отношениях наступали «периоды безмолвия» как в шутку я их прозвала. Но Михаэль всегда на меня смотрел. Я не хочу обзывать этот взгляд страстным или всепоглощающим, жадным или любящим, проницательным или всезнающим… Потому что для меня этот взгляд гарантия того, что он никогда — ни пьяный, ни в бреду, ни за компанию — мне не изменит. Этот взгляд — абсолютная преданность. Не преданность собаки, а преданность человека. И таким преданным, как он, может быть только верующий — Богу. И верующий истинно, а не фанатично. Михаэль знал, кто я, и не отворачивался от меня. Неудивительно, что я так долго колебалась, прежде чем его бросить. Потому что каждый хочет, чтобы на него смотрели такими глазами. Взгляд — это самая показательная ласка. Погладить, поцеловать и сделать комплимент может каждый — и даже сделать это насильно. Но любоваться, любоваться человеком часами, как на произведение искусство — непостижимое, многослойное, сверхчеловеческое — может только тот, кто истинно любит. Да, взгляд решает. Как я могла расстаться с этими восхитительными голубыми глазами? Я так их любила, так часто целовала его веки, что мне снились его ресницы, моря и океаны, напоминающие мне о нем… А я была птицей — белой чайкой, пролетающей над… и под… но никогда не падающей и не поднимающейся слишком высоко. Возможно, это-то злило во мне Михаэля больше всего. Что я не могу полностью, с руками и ногами, отдаться ему. Погрузиться в него, как в океан. Замерзнуть в небе, потому что там не живут птицы. Он точно хотел свести меня с ума, потому что сам был сумасшедшим. Страшно представить, сколько душевнобольных преспокойно бродит по свету и мучит таких девиц, как я. Жаль, что я не могу говорить о Михаэле с презрением или хотя бы с равнодушием. Нет, я его обожаю. Нужно вернуться. Он меня примет, я знаю, что примет, даже (тем более!) разбитую и несчастную. Ему будет так приятно расцеловать меня, упрекнуть в том, что я похудела и ушла, и похвалить за то, какая я умница, что вернулась домой, в его объятия,***
Эрика деликатно прокашлялась. Я тупо уставилась на нее и часто-часто поморгала. — Я называю это лихорадкой, припадком и просто бредом. Ты, подруга, несколько раз под нос пробурчала «обожаю». Ты, конечно, презираешь, таких, как я, реалистов, несмотря на все твои слова о том, как тебе хотелось бы на нас походить, но послушай-ка добрый совет: сходи к дяде, а лучше тете психологу. У меня есть знакомая — практикующий специалист. Возможно, я уговорю ее сделать тебе скидку. По-моему, всем студентам и жертвам абьюза нужно предоставлять бесплатных психологов. Ну, да ладно. С твоей проблемой тебе, возможно, следует обратиться к психиатру. — Да. Конечно. Я подумаю. — Могла бы прямо сказать нет. — Я же сказала, что подумаю! — Поняла-поняла. Может, выпьешь? У меня текила есть. — С собой, что ли? — Ну, да. В термосе. — Ты меня поражаешь. — Это глупая история. — Я бы ее послушала. — В другой раз. Так что, будешь? — Разумеется. Кто откажет? Давай сюда. — Только, прошу, никому не говори. — Как можно? Прибегу к твоему декану и скажу, что ты бухаешь, не просыхая, и с этим срочно нужно что-то делать, пока не пропала девчонка. — О-очень смешно. — Не я это начала. — Смочила горло? Вот умничка. А теперь продолжай. И, пожалуйста, больше сюжета, динамики и подробностей. — Будет тебе сюжет.***
Видеть Элизабет после того, как я переосмыслила нашу дружбу, у меня не было никакого желания. Но увидеться с Михаэлем мне не терпелось. И все же я не могла позволить себе навязываться. Минутка откровенности еще ничего не значит. Не зря некоторым людям проще открыться незнакомцу. Незнакомец для них ничего не значит. Так, наверное, и я ничего не значу для Михаэля. Но он позвонил мне на следующий вечер и назначил ночное рандеву. По памяти излагаю наш разговор: — Не спишь? — Теперь — нет. Спасибо одному голубоглазому парню со скверным характером и грубыми манерами. — А этот парень красавчик? — Ну, природа его не обделила. Она всегда несправедлива к людям бережливым, утонченным и великодушным. Зато ее баловни — невежливые, неприличные, хамоватые не ценят того, что имеют, и уродуют себя татуировками. — Во-о-от как. Ты, поклонница Шуберта, считаешь, что татуировки — это не искусство? Огорчен, почти разочарован, вот-вот брошу трубку. — И спасешь себя от нудных религиозных лекций. — Ты верующая? Вот бы уж не подумал. — Я тепло отношусь к религии и к татуировкам. — Значит, тебе просто хотелось повредничать. — Не скрываю это. — Буду знать. Я умираю со скуки. — А я что, похожа на отпетую тусовщицу? Зови Бет. — Я ее ненавижу. И она принадлежит Нессу. Я скривилась. — Принадлежит? По-твоему, девушка — это вещь, чтобы принадлежать? Я прямо-таки увидела, как он закатил глаза. — Ага, вешалка, на которой еще можно повиснуть. Ну, так что? Ты идешь? Почему-то его глупый ответ показался мне остроумным. И я согласилась.***
— Он тебя бил? — с ходу спросила Эрика, прямо-таки набросилась на меня с этим вопросом, как первобытный человек на мамонта с копьем. Я сконфузилась и не знала, как ответить на этот вопрос, потому что взбудораженность Эрики меня насторожила. — Впрочем, как и я его. Эрика посмотрела на меня с сомнением. Я оскорбилась. — Да я не вру, честно говорю. Хочешь, расскажу подробности? Эрика умно, взвешенно кивнула. Кто бы сомневался. Люди жалеют жертв, но слушают об ужасах, через которые они прошли, с упоительным любопытством. «А вот я бы никогда не попала в такие отношения. Я умнее. Тревожные звоночки сразу распознаю. А она, бедняжка, так хочет быть любимой, что путается с кем попало. Посоветую-ка я ей номер знакомого специалиста…»***
Я всегда знала, что унижения, причиняемые нам любимыми людьми, могут доставлять особое удовольствие, но рядом с Михаэлем я открыла для себя воистину поразительные ощущения. Он относился ко мне с нежным презрением, с которым мужчины обычно относятся к женщинам, любивших их жертвенной любовью. Я часто ловила на себе его взгляд, в котором застывал мир. И подозрительный прищур, и иронически вскинутая бровь, и мягкая полуулыбка, обещавшая мне ответы на все вопросы. Да, он смотрел на меня по-разному. Не только с великой любовью, но и с великой ненавистью. Почему никого не удивляет, когда муж или жена смотрят на свою вторую половинку с любовью? Но все удивляются, когда муж смотрит на жену с ненавистью, а ведь статистика показывает, что это происходит чаще. Я не разделяю мнение большинства. Как любишь, так и ненавидишь, что логично. Наверное. С логикой у меня всегда было плохо. В общем, когда это началось, я отнеслась к этому как к разрешению и приглашению делать то же самое. Возможно, эта ситуация не самая первая, но она запомнилась мне больше всего. Мы опаздывали в аэропорт, потому что я потеряла сланцы, без которых не могла представить счастливую поездку. Да, для меня они были очень важны, но их почему-то не оказалось в чемодане, хотя я проверяла хренову кучу раз. Михаэль ждал в прихожей, не скрывая неудовольствия, которое доставляла ему моя забывчивость. Наконец, я нашла сланцы и с победоносным кличем расстегнула чемодан, чтобы как попало запихнуть их внутрь, где все и так было переполнено, но вспомнила, что не взяла паспорт и бросилась в спальню. На стеллаже у меня лежали все документы. Я вернулась. Михаэль расплылся в улыбке. Такой милой и широкой, что я сразу поняла — он в бешенстве. Не было никакого предчувствия, если ты об этом. Когда со сборами было покончено, Михаэль приложил меня лбом об этажерку. Сильно, но не до крови или сотрясения мозга. Я так поразительно спокойно к этому отнеслась. Я даже была благодарна ему, что он хоть как-то выплеснул свой гнев, а то до этого сердито зыркал на меня из-под нахмуренных бровей, но ничего не говорил. А тут сразу ясно — он в ярости. Эта мимолетная боль стоила того. В награду я получила хорошее настроение. Весь полет мы с Михаэлем говорили о жизни, прямо как в то утро, когда мы переспали и решили начать встречаться. Он заразительно смеялся и солнечно улыбался. Ну, подумаешь, ударил? С кем не бывает. Это же такая ерунда в сравнении с любовью, которую он мне дарит. А ведь ее нужно заслужить. Такая любовь просто так никому не дается.***
Эрика заёрзала на месте от нетерпения. Ей стало некомфортно находиться наедине со мной. Раньше она лишь догадывалась, что я тронутая, а теперь ей выпала возможность убедиться в этом. И, конечно, ей не хотелось верить, что не все-то она обо мне знает. Что у каждого человека есть темная, скрытая от посторонних сторона, и моя раскрылась рядом с Михаэлем, а не с ней. — Быть благодарной за то, что он тебя ударил… — За то, что он показал мне эмоции, — поправила я, улыбаясь. Нет, невозможно, она такая смешная и предсказуемая. Все зануды и почти все отличники именно такие. Они думают, что знают все, но не знают ничего и даже того, что ничего не знают. — Это так… интересно, — Эрика плохо скрывала отвращение. И это тоже было очень забавно. — А если бы он решил показать эмоции через… ну, скажем, преступление? — О, возвращаю тебе твои слова. Могла бы просто сказать, Эрика; а если бы он тебя убил, ты бы тоже была ему благодарна? Ответ положительный. Я часто думала о том, как было бы романтично умереть от его руки. — Ты это… невсерьез. — Кто знает, — многозначительно вздохнула я просто чтобы напугать Эрику. Конечно, я думала об этом, но мне ещё хватает ума или силы воли продолжать существование с некоторой благодарностью и даже любовью. Я бы не хотела, чтобы Михаэль отнял у меня землю под ногами и небо над головой. Я не настолько безумна. И я не суицидница. — Я хочу подробнее рассказать о периодах затишья в наших отношениях.***
Взгляд его налился медовой, томной сладостью; я выгнулась ему навстречу — я всегда так делала, потому что не могла по-другому, не могла устоять перед тяжестью его рук, перед синей розой, бесконечно красивой, но колящей, как щетина во время поцелуя в губы. Мы занялись любовью. Михаэль был ласков, но он ни разу меня не поцеловал. Я знала, что он так наказывал меня за молчание. Сейчас в нашей ссоре однозначно был виноват он, и я не собиралась извиняться за то, чего не делала. Мы так редко, так болезненно редко целовались в губы, что мне хотелось плакать как девочка, которой мама отказалась почитать сказку перед сном. Нет для ребенка горя большего, чем родительское молчание, и нет для меня горя большего, чем отсутствие Михаэля в моей жизни. Он стал неотъемлемой частью моего существования. Не может же он бросить меня сейчас? Это будет слишком жестоко, слишком даже для него!.. Я правда была уверена, что он меня бросит, раз не целует. Это забавно — мы могли молчать неделями, не целоваться, почти не разговаривать, но при этом обниматься, вместе готовить и принимать ванную, заниматься сексом, уборкой, просмотром фильмов… Это молчание было таким странным, но комфортным. Да. Если бы мы приняли обет молчания, то, клянусь, наши отношения прожили бы дольше, чем мы. Но людям необходимо разговаривать. И, поэтому, когда мы мирились, то снова ссорились. Два года — не самый крайний срок в отношениях, но вряд ли бы кто-то выдержал Михаэля дольше, чем я. Как-то раз он кинул меня на скромной свадьбе моего дяди; — Поздравляю вас, Маргарет и Герман. Ну а тебя, — он обернулся ко мне, — я избавляю от стыда и от иллюзий. Ты свободна, как птица в небесах!.. — преувеличенно радостно воскликнул Михаэль, поднимая тост. Я горела, я сгорала. Я погибала. Как он мог так опозорить меня при гостях? Я не понимала. — Выпьем же за твою свободу! И он осушает бокал шампанского залпом. Вопреки его словам я не чувствую себя свободной. Да и что такое свобода? Тогда и я, сильная и независимая, вернула любимому должок. Мы приехали домой. Он, конечно, пошутил, что бросает меня. Конечно. Я мило и широко улыбнулась, прямо как он мне в тот раз. Чтобы он понял — я в бешенстве. И он, замечательный человек, сделал то же самое, что и я. То есть, ничего. Он отвернулся, и я огрела его лампой по затылку. Я пожалела лишь о том, что удар вышел таким слабым. Но у меня сразу поднялось настроение. Было так весело.***
— А как же… ну… — Я понимаю, о чем ты. Как ты знаешь, Михаэль востребованный молодой футболист, а я — загруженная студентка, пусть и не на лучшем счету у преподавателей. У нас было не так много свободного времени, но кто ищет, тот найдет. Помнишь, как часто ты мне это повторяла в школе, если я ленилась? — Д-да, конечно, — Эрика потерла шею и посмотрела в окно. Когда она думала плохо о человеке, с которым беседовала, то не могла смотреть на него, сохраняя спокойствие. Ее дискомфорт возрастал, но мне хотелось помучить ее, так же, как меня мучил Михаэль и так же, как я мучила сама себя. — Ты почти никогда не делала то, что от тебя требовали. Меня это злило. Я даже завидовала тебе. Я никогда не позволяла себе расслабляться, а ты… Той маленькой, наивной Луизы, которая ничего не хочет делать, но все хочет получать, давно уже нет. Но есть взрослая, пасмурная и пугающая в своем сумасшествии Луиза. И она никому не нужна. Потому что ее нечему учить. Она все знает и через все прошла. По крайней мере через то, что ей было уготовано к ее годам. — Думаю, можно уже заканчивать. Не хочется тебя задерживать. Все было, если ты про это. И клубы, и алкоголь, и общение с другими людьми… Как-то мы выбрались с одногруппницами в бар. Только придя домой во втором часу я вспомнила, что не закончила свою часть работы. Нам частенько задавали проекты в паре, и я выбирала себе подведение итогов и прочие штуки по оформлению — я хорошо их вызубрила в старших классах, и они не представляли для меня сложности.***
Я устала, но то была приятная усталость, которая приходит после разрядки. Я не занималась танцами профессионально, но любила отплясывать в клубах — это помогало сбросить напряжение, которое накапливается перед сессией, и поднимало настроение. Но Михаэля я застала беспокойно наворачивающим круги по квартире и заламывающим руки за спину. Я уговорила его успокоиться, но он присел на край кровати в положении низкого старта — вот-вот сорвется и что-нибудь разобьет. Я заварила ему чай с мелиссой и спросила, что случилось; он с минуту молчал, грея руки о теплую кружку, затем отхлебнул, поморщился и посмотрел на меня с болью, которой ему хотелось поделиться и со мной. — Алексис женился на этой стерве. — Элизабет? — Стерва, — с омерзением прочавкал он. Я погладила его по спине, старательно контролируя выражение лица и сглаживая истерическо-насмешливые нотки в голосе. — Я не знаю человека, которого бы ты ненавидел больше, чем Элизабет. Почему ты относишься к ней так по-особенному? — А есть причины ее любить? — Ты что, расстроился, что тебя не позвали на свадьбу? — Они никого не позвали. Они обвенчались тайно. — Ого, прямо как в каком-то французском романе. — И не говори. — Конечно, причин не любить ее больше, чем любить, но… — Я любил, — отрезал Михаэль. — Я ее любил. Меня пронзило током. Я не знала, что говорить, поэтому молча сглотнула ком в горле. — Умоляю, только не нужно закатывать сцен ревности, — Михаэль с легкостью раскрыл причину моего болезненного молчания. — Сцены — это твой излюбленный номер, а не мой, — обиделась я, убрав руку. Михаэль вернул ее на место. — Нет уж, гладь меня, бей меня, только не покидай. И не смей думать, что мне есть до нее какое-то дело. — Но тебе есть, — заупрямилась я, и у этого упрямства были все причины для основания. — Мне есть дело до Алекса. Он не до конца понимает, на что себя обрекает. Я верила этим словам, и они задели меня за живое. Я представила, каково это — любить друга, желать ему лучшего, видеть, как он падает в бездонную яму, но не протягивать руку из-за понимания, что он за нее не схватится. Отношения с Лиз были для Несса губительными. В отличие от нас с Михаэлем, они только ссорились. У нас были хотя бы моменты затишья, у них не было даже этого. Михаэль ценил Алексиса больше, чем показывал ему. — Ты не его опекун. Он взрослый мальчик. Ты не спасешь его ни от Бет, ни от себя. — Я знаю, что ты жаждешь подробностей. — Не настолько, чтобы не дождаться их завтра или послезавтра или послепослезавтра. Если не хочешь, то не рассказывай. — Нет, я хочу, — Михаэль поставил кружку на прикроватную тумбочку и заговорил — голос его звучал как метель, как вьюга за окном, так же свистел и так же умиротворял: — Мы встречались недолго, всего две недели, но уже за этот короткий срок она вымотала мне все нервы. Тогда у меня был особенно загруженный период, важный для меня матч был на носу. — И она его сорвала, — ахнула я. — Сорвала — сильно сказано, — усмехнулся Михаэль. — Но она не хотела, чтобы я ехал, придумывая разные предлоги; один нелепее другого, но я велся. Она изображала едва ли не предсмертную агонию, умоляла остаться… — Зачем она это делала? — Не понимаешь? Наивная девочка. Бетти, как ты ее называешь, ленива. Она никогда не работала и привыкла, что все стремятся ей угодить. Она ведет себя как ребенок, которому не хватило внимания. Она сама не способна слушать остальных, но жаждет потакания. Поняв, что мной нельзя управлять так, как ей хотелось, она порвала со мной без всяких сожалений. Эти отношения были помутнением рассудка, но они много для меня значили. С тех пор я зарекся сближаться с людьми, которые не знают, что такое труд. Вот и вся история. Михаэль всегда был скуп на подробности. Говоря все, он не говорил ничего существенного, именно поэтому было так сложно его понять. Он и сам не хотел быть понятым. Ведь понять человека — значит возыметь над ним определенную власть. Михаэль никому не мог позволить собою управлять: ни мне, ни Элизабет, ни Богу. — Мне жаль, — только и смогла промолвить я. — Серьезно? — Михаэль саркастично вскинул бровь. — Если тебе меня жаль, значит, я делаю что-то не так. Давай танцевать. Он включил Шопена на колонке, и мы завальсировали на ковре в гостиной. Моя поступь была легкой и размеренной, ведь я выпила, и страсти в моей душе улеглись, но в Михаэле они только-только разгорались. В его взгляде — война бесов с ангелами, в его движениях — порывистость неукротимого мятежника; я не поспевала за ним и начала паниковать, что он оттолкнет меня, уронит и не заметит, но очень скоро он покрутил меня и, встав сзади, стал целовать шею. Нежность во мне смешивалась с предчувствием конца. И верно: когда музыка перестала, Михаэль поцеловал меня в висок и сказал: — Музыка творит в душе не новый мир, а новый хаос. То, что Михаэль говорил о музыке, больше было про него, чем про саму музыку. В разрушении есть какая-то печальная, трагическая красота. Мечта о том, чтобы сначала разрушить, а потом построить заново, довести до совершенства. Это ужаснуло меня, и я поняла, что не хочу быть экспериментом, статуей, совершенством. Я отстранилась, выскользнула из объятий человека, который разрушал мою жизнь и видел в этом нечто прекрасное. Его взгляд заострился подозрением. — Тебя разрушает все прекрасное, к чему ты прикасаешься. Может, проблема была не в Бет, а в тебе? — Не хочешь же ты сказать, что Элизабет прекрасна? — Я недостаточно хорошо знаю ее, чтобы утверждать наверняка. Но если ты, Алексис и многие другие падали к ее ногам, значит, в ней что-то есть. — Я не… — он покачал головой, потом плотно сжал губы и нахмурился. — Возможно, ты права. Он неохотно признавал чужую правоту и каждый такой момент сопровождался неуверенностью, рассеянностью с его стороны, точно ценности, которые в нем пошатнулись, заставили его задуматься о том, что он не всегда прав. Но это сомнение никогда не укреплялось в нем. Возможно, если он доведет это до конца, то сможет стать порядочным человеком. Но меня уже тогда не будет в его жизни. — Раньше я думала, что распад так же прекрасен, как и цветение. — Ну, ты всегда любила все величественное. — А распад очень велик, да? — Это событие, затрагивающее всех и вся. Его по умолчанию можно назвать великим. — Я думаю, надо нам расстаться. Распаться, если угодно. На атомы. И не соприкасаться больше. Ни-ког-да. — Красиво. Ты умеешь это, когда тебе больно — говорить красиво. — Красота — хорошая маскировка. — И смех. Смех тоже. — Ты же меня не возненавидешь? — Как я могу тебя возненавидеть, если я уже тебя ненавижу? Я смотрела на Михаэля и мне думалось: «Яд стремлений погубит и тебя». Мне хотелось сказать ему это, но он не понял бы. Нет, понял бы. И разозлился. Возможно, он даже вышвырнул бы меня прочь. Пожалуйста, пожалуйста. Будь моим. Не отрекайся от меня. Будь моим господином и будь моим рабом. Только ты мне нужен. Только ты. Но ты разрушишь меня, чтобы перевоспитать под идеал для себя, а я хочу сохранить волю, которая во мне есть. Последняя ночь в нашей квартире. Мы спали в разных комнатах. Я рухнула в постель, подмяв под себя подушку и думая о том, что бог мертв, мы все убили его — каждый своим презрением воткнул в спину Иисуса клинок. Чувствуя странную ответственность за действие, которое не совершала, я заснула. Все мы — сокрушенные души. Эпоха, отмечеченная распадом, — это двадцать первый век. Надеюсь, что все люди вымрут. И больше некому будет вредить планете и вредить себе. Аминь.***
Эрика замечательная. Зря я вычеркнула ее из своей жизни. Она слушала меня с таким вниманием, что это польстило моему самолюбию. К отчаянию меня привели монотонность и стерильность всего внешнего мира. Выглаженные галстуки, начищенные до блеска ботинки, тонны косметики на лицах. Все стремились быть красивыми. Идеальными. И в этом стандартном идеале они теряли всю искренность. Дело не только в макияже, а в выражении — лиц, губ, бровей. Все хмурились и улыбались как один. Я считаю — это настоящая трагедия: есть улыбки, от которых некомфортно, и так улыбался мне весь мир. Отчаяние сделало меня неосторожной. Я говорила то, что говорить не стоило. Смеялась там, где следовало выразить соболезнования. Словом, я активно не вписывалась в рамки нормальности. И мне казалось — лучше быть непонятой чудачкой, чем серой массой. Я не умела приспособиться к окружающему меня миру, хотя раньше это давалось мне без труда. Михаэль, сам того не осознавая, превратил меня в куклу. В марионетку, что подчинялась ниточкам, за которые он дёргал. Наверное, это и был крах. Ещё немного — и я стала бы людьми, которых презирала. Поэтому я ушла. Он не оставил мне выбора. — И… все? — глаза Эрики замигали, как лампочки. — Вы так просто расстались? — А как, по-твоему, нам нужно было расстаться? Сложно? — Ну, учитывая характер ваших отношений, я ждала какого-то сопротивления, ярого несогласия Михаэля с твоим решением. — Ты удивишься, как легко закончить подобные отношения и как свободно живется, когда ты отпускаешь то, без чего вчера не представлял свою жизнь. — Насчет Бетти… — Ох, ты все про это, дела давно минувших дней. То-то я думаю — не порядок, что ты это не прокомментировала, не выразила сожаление, что тебя не было рядом. — Видишь, ты знаешь меня не хуже, чем я тебя. — Да, у нас с тобой нет секретов друг от друга. Нам следовало бы быть одним человеком. — Не дай бог! Я нравлюсь себе больше, чем ты мне. — Вза-а-аимно. Это так забавно. Люди всю жизнь стремятся сблизиться с кем-то, но когда сближаются, то отстраняются. — Отстраняются только те, кто не может быть честным с собой. То есть ты, Луиза. — Нет. Я честна с собой. Но я не могу быть честной с собой перед другими. Не знаю, как это сказать. Мне вредят чужие глаза, обращенные на меня. Они кажутся мне такими ядовитыми. Даже сейчас, когда ты так пристально смотришь на меня, мне не спокойно, а тревожно. — Если хочешь, мы можем продолжить завтра. — Да. Это было бы славно, — сладкая ложь так легко слетает с моего бесстыдного языка и даже не горчит. А я-то думала, что разучилась врать. Кажется, я еще не потеряна для этого мира. Эрика, конечно, не Бетти. Она меня, конечно, понимает. Поэтому улыбается и кивает: — Беги. Я расплачусь. Переведешь мне на карту, — она записывает номер и сумму. — Вот мой номер. — Спасибо, Эрика. За все. Просто знай, что я благодарна тебе. — Да. Я это всегда знала. Я прихожу домой с чувством странного неверия. Неужели все, что я рассказала, на самом деле происходило со мной? А, может, всё-таки набрать Михаэля? Но что я ему скажу? А он мне? Или мы просто помолчим… несколько часов. Как было прежде. Нет, звонить всё-таки не стоит, хотя очень хочется.