К двадцати годам Юкимия полностью ослеп. Не помогали ни очки, ни лекарства, которыми его пичкала отчаянная мамаша. Она верила всему, что было написано в интернете, и кормила его продуктами, в которых содержался витамин А, бета-каротин и органические кислоты.
В двадцать два Юкимия взял ее руки в свои и утешил: «Мама, я могу работать и жить, как дальше. Не беспокойся. Мне больно видеть тебя такой».
Она покачала головой и, кажется, согласилась, но лишь для виду, и решительно недолго продлилась ее подозрительная покорность.
Матушка была славным человеком, но опекала его чрезмерно. Правда, материнские чувства пробудились в ней лишь тогда, когда Юкимия закончил среднюю школу; тогда она и оправилась после смерти отца.
Она и сама была ребенком, после потери мужа у нее опустились руки, и Юкимии пришлось стать ее верной опорой и поддержкой. Он рано повзрослел, стал самостоятельным и с уверенностью мог сказать, что воспитал себя сам, но не кичился этим.
Он отучился на IT-специалиста и работал дома, удаленно, на собственной квартире.
Как-то он услышал вдохновляющую цитату: «Одни, когда видят пропасть, думают о бездне. Другие — представляют себе мост через неё». И это побудило его не сдаваться. Он не поддавался унынию большую часть времени и целенаправленно не следил за новостями футбола, но они, как назло, преследовали его.
Гнилая, черная зависть разъедала нутро: пока его бывшие товарищи достигали успехов на поприще спорта, он тухнул дома. Слепой футболист — бесполезный футболист.
Жизнь обошлась с ним жестоко, в высшей мере несправедливо, и Юкимия порой ненавидел бывших товарищей, маму, недуг, забравший у него мечту, но больше всего — себя. Он считал себя спокойным, уравновешенным человеком, стойко принимающим удары судьбы, но его знания о себе оказались ложью, они стёрлись в порошок, когда он ослеп.
Душа его огрубела, он чувствовал себя лжецом, притворщиком, и перестал принимать гостей совершенно. К нему упорно ломился Бачира и Отоя, но он прогонял их без страха причинить им боль. Он не может порадоваться их успехам искренне, от всего сердца. Кому нужны такие друзья? Отвергая их, он заботился о них. Пусть и решал все за всех.
Но больше, чем Юкимия, его здоровьем была озабочена мать. Не зря он ждал подвоха с ее стороны: он проработал в IT-компании всего полгода, но мать уже сбагрила его в реабилитационный центр.
Он не стал возражать ей; она старая женщина, ему лучше уступить, чем огорчить. От него не убудет, а ей будет спокойнее.
Поначалу Юкимия сопротивлялся: помощь в вопросах гигиены казалась ему унизительной, но персонал настаивал на том, что если он будет стричь ногти самостоятельно, то непременно поранится, а ему, как человеку, работающему непосредственно с компьютером, необходимы здоровые пальцы.
Они пришли к компромиссу: Юкимия будет сам стричь ногти на левой руке, а на правой, так уж и быть, позволит сделать это медсестре.
В общем, жизнь в реабилитационном центре имела свои тонкости и нюансы, но устраивала его вполне. Раздражало, что с больными обращались как с детьми; так всегда — слепой, глухой, безрукий или ещё какой
человек считается неполноценным членом общества и воспринимается иными,
полноценными людьми, как неразумное капризное дитя, с которым обращаться следует ласково, снисходительно, терпеливо.
Тошнит.
Юкимия смирился. А не смириться нельзя.
Юкимия считал себя пацифистом. Больше всего он ненавидел бессмысленную войну, даже если битва велась в собственной голове. Война — это всегда кровопролитие и жертвы. В войне с собственными демонами приходилось платить психикой.
Юкимия все ещё хотел жить, как гражданин своей страны; все ещё хотел притворяться, что он такой же, как и все.
И он притворялся. Так старательно, что сам поверил в свой обман, но он раскрылся, когда Юкимия брился. Он увлёкся какими-то мыслями, и, не заметив, поранился. Сильно. На щеке остался шрам, но он даже не мог увидеть его.
В тот вечер он предпочел бы умереть, а не греться в кресле у камина, когда бушевала за окном вьюга. Даже небо рыдало, но с глаз Юкимии не сорвалось ни слезинки.
— Бр-р, — на соседнем кресле, ёжась от холода, плюхнулась девушка, — ну и погодка.
Зубы ее выбивали характерную дрожь, она боязливо оглядывалась по сторонам, хотя так же, как и Юкимия, не могла узреть даже света настольной лампы.
Юкимия не ответил. Тогда она попыталась завязать разговор снова:
— Вы не выходили сегодня на улицу?
— Нет, — ответил Юкимия, чтобы она от него отвязалась.
— А жаль. Днём было на удивление тепло для января. У меня замёрзли нос и щеки, но воздух был таким свежим и приятным.
Юкимия повернулся в сторону, откуда раздавался ее голос, просто по привычке.
— Как вы узнали, что я здесь?
— Считайте, что у меня хорошая интуиция, — она усмехнулась: повисла неловкая тишина, ведь Юкимия ждал серьезного ответа, и она сдалась под гнетом тишины: — Я спросила у медсестры, не занято ли кресло, на которым вы сидите, — оно мое любимое, я всегда спрашиваю об этом Айрин.
— Айрин, значит… — Юкимия вдумчиво наклонил голову, словно бы пробовал имя на вкус.
Айрин — одна из самых опекающих медсестер, которая помогала стричь ему ногти, носила полотенца, провожала до душа и многое другое. Короче говоря, раздражала тем, что носилась с пациентами, как с детьми малыми, неразумными, заплутавшими на дороге жизни.
— Она хорошая, правда ведь?
— Даже чересчур, — в общении со слепыми было одно преимущество: не приходилось скрывать рябь раздражения, пробежавшуюся по лицу. — Если это ваше любимое кресло, не хотите ли его занять?
— Ох, я даже не ожидала. Вы так любезны, спасибо большое.
— Было бы за что благодарить.
Они поменялись местами, и Юкимия почувствовал, как его обдувает ветерок из окна. Неудивительно, что девушка предпочла другое кресло.
— Простите, что полюбопытствовала у Айрин насчёт вас, ведь вас зовут Юкимия, верно?
Юкимия устроил локти на подлокотниках, подумал, что это завораживающий контраст — холодит плечи ветер, доносящийся с улицы со свистом, и греет ноги огонь, тлеющий в камине; что жизнь вообще соткана из нитей контрастов и противоречий; что это нехитрая мысль, а нехитрые мысли приятны.
— Если вы знаете ответ, зачем спрашиваете?
— Было бы невежливо сказать «Эй, Юкимия», согласитесь?
— Со мной вежливость ни к чему, — настроение Юкимии распологало к общению; когда они поменялись местами, он почувствовал какую-то странную, не вполне объяснимую радость.
— Значит, мы можем отбросить формальности?
— Если вам будет угодно.
— Мне тоже следует представиться. Меня зовут Со Хён.
— Вы кореянка? — в интонации прозвучало искреннее, почти детское удивление; Юкимия ущипнул себя за руку. Он обратился к ней на вы, потому что не был уверен, что она решит перейти к неформальному обращению.
— Наполовину, — девушка пожала плечами, непринужденно продолжила: — Мой отец из Кореи. Знаешь, мои родители — темпераментные люди, ну прямо-таки бочки с порохом! Папа не очень любит Японию — ну, это что-то расовое, а не личное, он довольно консервативен — и наставил на том, чтобы назвать меня корейским именем, ну а мама негодавала, мол, как же так, мы же в Японии! Имей честь! Первые полгода моей жизни меня звали Юки — почти как тебя — но потом отцу удалось уговорить маму, уж не знаю, какими хитростями. Я в детстве умоляла ее переехать из Минато в Роппонги, но она была непреклонна. Сейчас родители мне пересказывают свои стычки смеясь, но я догадываюсь, что в тот момент смешно им не было.
Юкимия выдохнул с облегчением, перешел на ты:
— Должно быть, твой отец очень любит твою мать, раз решился покинуть родину и поселиться в ненавистной стране.
— И не говори. Это настоящий подвиг. Я бы тоже хотела найти человека, с которым могла бы создать такую же семью, как у моих родителей. Для меня они — пример для подражания.
— Если не секрет, почему ты хотела переехать в Роппонги?
— Ой, не секрет, конечно. Просто в начальных классах у меня там большинство подружек жило, вот и я не хотела отставать. Мне было так обидно, я жутко злилась на маму. Ну, понимаешь, как это в детстве бывает: кажется, что дружба — это на всю жизнь?
— Конечно, — Юкимия выплюнул ответ с горечью, обращенной вовсе не к Со Хён, но к прошлому.
У него тоже было несколько друзей, которые обещали быть рядом, но, когда он ослеп, отвернулись от него. Нет, дело не в слепоте — просто когда у тебя случается беда, немногие остаются рядом. Никто не хочет возиться с больными. С неполноценными людьми. Они воспринимаются как чужеродные субъекты, неправильные, все равно что инопланетяне.
— А что ты расскажешь о себе, Юкимия? Только без сухих фактов. Давай что-нибудь интересное? Историю из жизни.
— Как скажешь, — Юкимия пожал плечами, прислушиваясь к трещанию дров. — Я бывший футболист; в футбол играют люди, а люди, соперничая, зачастую выкидывают всякие глупости. В средней школе у меня был то ли друг, то ли соперник. Он играл хуже меня, но всегда обещал утереть мне нос. Он играл не просто хуже меня, он играл хуже всех, кого я знал. Неловкий, неуклюжий. Он был создан не для футбола — может быть, для аналитики, преподавания или маркетинга, но, клянусь, только не для футбола. Боюсь, я не вспомню все его шалости, но как-то раз он притащил на матч своего пса, пригрозив нам, что они с псом всех разнесут в пух и прах. Ну, мы высмеяли его, но, знаешь, пёс у него и впрямь был толковый…
— Так мило! — Со Хён даже захлопала в ладоши. — Этот друг сейчас с тобой?
— Он один из немногих, кто остался рядом.
Молчание затянулось, и оно было тоскливым. Со Хён заёрзала нервно и перевела тему:
— Мой брат тоже занимается футболом, но никогда не рассказывал мне ничего подобного.
— Как его зовут?
— Ой, да он по двору с мальчишками мячик гоняет, для него это несерьёзно. А для тебя футбол… многое значит? — последняя фраза была произнесена неуверенно, будто, спросив об этом, Со Хён вторгалась в частную собственность — затронула тему, пусть и невольно, личную и щепительную. Юкимия прищурился, резко откинулся на спинку кресла и выдохнул сквозь стиснутые зубы.
— Ты же не видишь меня, — он сказал это почти с укором, физически ощутимой обидой.
— Но я услышала такой тяжёлый вздох, что мне самой стало досадно.
— Было время, когда я хотел стать лучшим в мире нападающим.
— Это… потрясающая мечта.
— Потрясающая в своей наивности, ты хотела сказать? — он посмотрел в место, где, как он предполагал, сидела она: голос его, пониженный до угрозы, таил в себе и вызов, и готовность обороняться. Со Хён поспешила уверить его в том, что она не представляет опасности:
— Нет-нет, я не насмехалась.
Прозвенел звонок, оповещающий об ужине. Со Хён поднялась с места — шаги ее были нарочито шаркающими. Только глухой не услышал бы их. Ее дыхание приблизилось к его щеке, она склонилась к его лицу так низко, что вкрадчивые слова, казалось, поцеловали его:
— Идём?
Невинное предложение пробудило в нем сопротивление, азарт и тоску. Юкимия наугад схватил ее за руку и поднялся. На секунду захотелось притянуть Со Хён, усадить к себе на колени и остаться с ней ещё немного у камина, поболтать о чем-то несерьёзном, отвлечённом. С этой странной девушкой он забыл о своем недуге, почувствовал себя нормальным, полноценным, как и все люди.
Какое-то помутнение рассудка. Юкимия тряхнул головой, возвращая себе ясность ума. Он просто давно не говорил ни с кем по душам. Вот и все.
***
Юкимия не имел вредных привычек типа курения и злоупотребления алкоголем, но от кое-какой негативной наклонности не мог избавиться даже по прошествии лет.
Ложь. Он тонул в ней, не признался себе в том, что чувствовал; отрицал плохие в себе качества, сопротивлялся нежеланным влюбленностям.
Этот раз не стал исключением.
Со Хён была творческой, умеющей слушать, но не поддакивать. Она обожала истории — от весёлых и незамысловатых до печальных и нравственных. Хотя печальные истории всегда чему-то учат: гораздо сложнее придумать весёлую историю, которая бы содержала в себе нравственный урок. Но они пытались.
Они лишены возможности жить
полноценной жизнью, но не лишены искусства говорить. И они говорили часами напролет. О джазе, моде, погоде, Англии, астрономии, мироздании — обо всем, что приходило на ум.
Юкимия не был уверен в том, что чувства его были устоявшимися: он боялся, что воспылал к Со Хён страстью из-за одиночества, что гложило его с тех пор, как он ослеп.
Потеряв зрение, он потерял опору. Почва под ногами стала зыбкой. Неустойчивая земля. Небо могло рухнуть на него в любую секунду, а он бы не увидел этого.
Просыпаясь, он паниковал, потому что, когда открываешь глаза и не видишь
ничего, то ты и чувствуешь себя
никем.
Если ты не видишь мир, мир не видит тебя. Все просто.
Фоновая тревога стала постоянным спутником Юкимии. С Со Хён он забывал обо всем. Наверное, он любил не ее саму как личность, которая, вопреки всему, у нее была, а спокойствие, которое она ему приносила.
Это неправильно. Он не хотел любить ощущение. Он хотел любить человека.
Следовало поделиться переживаниями с Со Хён. За неделю, что они провели вместе, он мог назвать ее своей приятельницей.
Равной ему.
Говорят, что люди без гроша в кармане хорошо понимают друг друга. То же можно отнести и к незрячим. И к глухим. И к людям в депрессии. Ничто так не сближает, как общее несчастье.
Но прежде, чем это произошло, она упрекнула его:
— Ты чувствуешь себя неполноценным, но это неправильно.
Не ей говорить, что правильно, а что неправильно. Это разозлило его. Юкимия огорчённо поджал губы, сказал себе, что грубость ничего не изменит.
— А по-моему неправильно лицемерить.
— Что ты имеешь в виду?
— Ты знаешь.
— Нет.
— Жалость унизительна.
— Разве похоже, что я тебя жалею? Я такая же.
— Значит, ты жалеешь нас обоих.
— Это возможно, но не в моем случае. Я думаю, что ничем не хуже зрячих людей — и это правда.
— Но зачем тебе переубеждать меня?
— Потому что ты страдаешь.
— И какое ты имеешь к этому отношение?
— Тебя раздражает моя забота?
— А не должна?
Юкимия прикрыл трепыхающие веки. Со Хён пыталась изменить его пессимистичную позицию. Он заговорил об инвалидах при капитализме и товарно-рыночных отношениях в социуме — и это стало красной тряпкой для быка; по крайней мере, так эмоционально отреагировала Со Хён, смутив его до неприличия. Она встала, походила взад-вперед и села перед ним на колени — ее руки накрыли его, и он ждал того, что она скажет.
— Ты прав, я влезла не в свое дело, за что прошу прощения.
— Забыли, — Юкимия стиснул челюсти. Ему не было все равно, неприятный осадок все ещё гремел в сознании, но больше, чем доказать свою правоту, он не хотел ссориться с ней. Потерять ее раньше положенного срока будет невыносимо. — Кем ты была до того, как потеряла зрение?
Это так странно. Они говорили обо всем, кроме себя. Истории, что они рассказывали, были не столько про них, сколько про других людей. Наверное, они намеренно избегали лишней болтовни о личном.
— Художницей. Тебе, как и мне, зрение было необходимо…
— И что ты… почувствовала, когда это произошло?
Глупый вопрос. Такой же, как и разговор, что он затеял. Конечно, она почувствовала
ни-че-го. Пустота ещё страшнее горечи. И пугает сильнее.
— Это же не происходит внезапно. Я была готова к этому.
— Все думают, что если их предупредить, то они будут готовы.
— Но это не так, — устав сидеть на коленях, Со Хён встала с кряхтянием, и, опираясь о трость, что оставила у подлокотника кресла Юкимии, прошла к своей софе. Она села, спугнув кошку. — Родители с детства поняли, что у меня талант, и они поощряли мои способности. Но я была вялым, флегматичным ребёнком, и несмотря на то, что я получала удовольствие от рисования, я не особо-то стремилась к развитию. Примерно в четырнадцать лет у меня стало стремительно падать зрение, и я поняла, насколько важным для меня было творчество. И я стала жадно поглощать знания. Прогуливала школу, брала в библиотеке учебники по искусству и читала взахлёб. И, конечно, много практиковалась. Посещала выставки и музеи. Я стала интересоваться живописью так, как не интересовалась ничем в жизни. В период, когда я была полуслепа, я написала лучшую свою картину. Моя учительница была очень горда. И родители… Я навсегда сохранила ее в своем сердце. Я покажу ее тебе завтра. Она со мной всегда. Как талисман.
Юкимия хотел поддержать ее, но колкость вылетала изо рта быстрее, чем он смог наврать:
— Ты издеваешься?
Со Хён стушевалась: голос ее звучал растерянно, как и всегда, когда Юкимия наделял ее невинные слова злыми смыслами.
— Нет, я… не вижу здесь издёвки.
— Я не смогу ее увидеть, а ты собираешься мне ее показать?
— Тебе необязательно видеть, — Со Хён горько улыбнулась. — Достаточно
почувствовать.
Юкимия разочарованно махнул рукой. Какой вздор.
— Эту чушь оставь для просвещенных. Блаженных. Или психов.
— Суть искусства в эмоциях. В их выражении.
— Вот именно. Литература обличает эмоции в словах. Музыка — в звуках, и только слышащий человек может ее услышать, а значит почувствовать. Живопись нужно
видеть.
— И всё-таки я настаиваю. Ты поймёшь меня.
Должен понять.
Эта бедная, чудаковатая девочка ищет в нем родственную душу, но он не может дать ей понимания, на которое она рассчитывает.
— Почему это важно для тебя?
— Я и сама не знаю. Но разве тебе сложно?
— Нет.
— Вот и решили.
Она умела воздействовать на него как никто другой, а когда поцеловала в щеку, то и вовсе обрекла его на провал. Если любить — это сдаваться, значит Юкимия влюблен.
Совершенно искренне.
***
На следующий день Со Хён, как и обещала, повела Юкимию в небольшую галерею, организованную директором центра. В ней хранились картины гостей.
— Дай мне руку. Ступеньки. Раз, два, три… И мы на месте.
Юкимия огляделся, пусть и не видел ни черта. Треклятая привычка человека, который имел все для достижения своих целей.
Со Хён повела его куда-то — двигалась она целенаправленно и уверенно, что ясно дало ему понять: бывает она здесь часто.
— Видишь? — она ткнула куда-то в стену.
— Ты удивишься, но нет.
— Ох, прости.
— Да ты что, все в порядке, — Юкимия фыркнул. — Я привык.
Привык он не только к слепоте, но и к нелепостям, что вытворяла Со Хён. Мысленно он возвел руки к небесам. Эта женщина погубит его, разрушит все мосты, которые он выстроил, чтобы жить с комфортом.
— А чувствуешь? — она взяла его руку в свою: его пальцы почему-то дрожали, когда он прикоснулся к картине.
— Нет.
— Это нестрашно. Ты и не должен понять сразу. Когда ты вырастешь, все изменится.
Со Хён не была огорчена: она переместила его руку на свою щеку, и ее кожа на ощупь ему нравилась гораздо больше, чем
мертвое искусство. Говорят, искусство должно быть доступно всем людям. Людям! Именно поэтому незрячих и глухих не считали людьми.
Потому что они не могли наслаждаться искусством. Не умеющий соприкоснуться с прекрасным не имеет право голоса. Чувства вкуса.
Души. Бездушный человек — не человек, а оболочка. Так считал Юкимия. Но Со Хён не разделяла его мнение, и это расстраивало его.
— То есть сейчас я не взрослый? Мне напомнить, что я старше тебя?
— Ошибкой считать, что по достижении какого-то возраста — восемнадцати или тридцати — мы становимся зрелыми, самодостаточными личностями. Возраст — это не про цифры, возраст — это не годы, что мы прожили. Возраст — это внутреннее понимание себя и сути вещей. Кто-то может понять Моцарта в пять, а кто-то в сорок пять. И это нормально — не понимать каких-либо вещей. Прости, увлеклась. Звучит так, будто я душнила, да?
— Почему будто? — Юкимия заправил прядь ее волос за ухо и понял, что ответная реакция на вселенский пессимизм необходима и даже полезна.
Кто знает? Настанет новый век, а новому веку — новые головоломки. И пока новое поколение будет сражаться с искусственным интеллектом, Юкимия просто будет счастливым.
«Может быть, счастье для таких, как я, — это что-то вроде рассеянности, отсутствия скуки, доверчивой рассеянности».
***
Медсестра во время перерыва выпила таблетку от изжоги и не без зависти взглянула на молодых людей, что расположились на ковре у камина. Судя по лицам они о чем-то весело переговаривались, хихикали, прижимались друг к другу лбами. Короче говоря, любили друг друга, как и положено молодым, не стесняясь никого.
— Айрин, ведь это твоих рук дело?
— Не понимаю, о чем ты, — Айрин улыбнулась, как искушённая Ева, и надкусила яблоко. Она легко толкнула коллегу бедром, чтобы та освободила место на подоконнике.
— Ты устроила все так, чтобы эти двое познакомились? Они ведь были такими одинокими и грустными, а сейчас смотрю на них — аж самой хочется с кем-нибудь посюсюкаться.
Айрин прожевала, пожала плечами.
— Я почти ничего для них не сделала. Они постарались сами.
Медсестра уперла руки в бока.
— Ну, не преуменьшай свои заслуги, сводница. А мне кого-нибудь найдешь, а?
Айрин подмигнула.
— Я подумаю. Но ничего не обещаю.
