Пути страсти

      В четверг, возвращаясь домой после тренировки на велосипеде, Исаги, задумавшись, налетел на фонарный столб, упал на землю, больно ударившись о камень копчиком и, почесав лоб, на котором наверняка останется синяк, грязно выругался.       Какой он болван! Надо было смотреть по сторонам, а не ворон считать!       Но блин! Как же удержаться от радости, когда он забил решающий, потрясающий воображение любого бомбардира, гол!       Такой гол раньше только во сне ему снился; сейчас же он стал реальностью — настолько ощутимой, что иногда тряслись поджилки и сбивалось дыхание. Исаги заканчивал старшую школу и самостоятельно зарабатывал на жизнь.       В школе шутили, что он зазнался; его мироощущение и впрямь претерпело изменение, но не настолько, чтобы его меланхоличный темперамент оброс колючками самодовольства и высокомерия.       Нет, грязи сумасбродства он к себе не подпускал, избегал приглашений в элитные ночные клубы Токио и не завязывал сомнительных знакомств. У него были единомышленники — такие, как Бачира и Чигири — и ему их было более, чем достаточно.       Единственное, что раздражало — навязчивое внимание от одноклассников. Они хотели сблизиться не с Исаги Йоичи, а с его славой и капиталом. Что ж, понять и простить он их мог, но не впустить в свою жизнь.       Отряхнувшись от первого снега и грязи, Исаги наклонился к школьной сумке, стал собирать рассыпавшиеся тетради, и не без удивления обнаружил в заднем кармане письмо. Откуда же оно?       Ровно поставив велосипед, Исаги облокотился бедром о фонарный столб, о который ударился, и развернул конверт. Хм, не подписано. Может, он попал к нему по ошибке? Бывает же такое — перепутали сумки или ещё чего. Если так, то читать чужие откровения — верх неприличия.       Но любопытные глаза невольно пробежались по первым строчкам. Сомнения отпали: письмо предназначалось ему.       Здравствуй, Исаги.       Мне давно хотелось признаться: я в тебя влюблена. О, я не разделяю твоей любви к футболу, и мне за это немного стыдно; боюсь, нам и поговорить особо не о чем, я ведь не такой увлеченный человек, как ты.       Я никогда не писала любовных писем — слышала только, как их высмеивают парни, мол, глупые девчонки с их глупыми чувствами. Наверное, я могу их понять, но это не то же самое, что простить.       Меня охватывает банальная злость. Хочется оспорить их слова, но ведь в этом толку будет мало, не так ли?       Я ненавижу конфликты. Ты, похоже, тоже. Мне это нравится в тебе. Наша странная схожесть. Не внешняя, но внутренняя.       Я знаю тебя ещё до блю лока, и, когда ты вернулся из тюрьмы, меня поразила ясность твоего взгляда и прежняя чистота намерений. Ты стал увереннее, настойчивее и смелее, но сохранил незамутненность рассудка.       Некоторые люди наивно стремятся к известности, полагая, что в этом счастье, но я боюсь популярности как огня, потому что в ней и зло, и порок. А ещё я боюсь людей, которые познали «систему»: экономику, хаос современного мира, важность коммуникации и всякое такое. В сущности, менеджемент, психология и экономика — это не так уж и сложно, эти знания доступны всем, но мало кто применяет их на практике.       Приятель моего отца — серьёзный бизнесмен. Я прячусь, когда он навещает нас, потому что боюсь серьезных людей. Они много хмурятся. И взгляд у них такой пристальный, дотошный и проницательный. А ещё они смотрят на тебя не как на личность, но как на функцию. Согласись, есть в этом доля безумия?       Если я до конца дней своих буду видеть в человеке человека — значит я прожила эту жизнь не зря. Вот мои ориентиры.       Я видела твою игру много раз. И, повторюсь, хотя я не интересуюсь футболом, ты на матче весьма впечатляешь: твои маневры, прыжки, контратака — все это захватывает дух.       А знаешь, что веселит и ужасает меня больше всего? Твой взгляд. Он ожесточается, становится таким же, как у предпринимателей. Но тебя я… не боюсь. Потому что таким ты становишься только на поле. Если бы твой взгляд был таким же, как в повседневной жизни, то ты бы не достиг таких вершин, не так ли?       Я за тебя очень рада. Рада, что ты смог найти свое место под солнцем. Я по-доброму завидую тебе. Хотелось бы и мне определиться с выбором, но это не так просто, как кажется: с одной стороны, перед современными людьми растилается множество возможностей, вот мы и чувствуем себя пресытившимися, начинаем капризничать и качать права. То нас ущемило, другое и десятое.       Прости, если жалуюсь — я нахожу в этом новую искренность. Пока все строят из себя сильных, я обнажаю свои слабости и в этом нахожу особую форму удовольствия. Многие в нашем возрасте хотят быть не такими, как все. Не то чтобы я исключение. Честность — вот мой щит и мой меч. Ею можно и уколоть, и защититься от нападок. Хорошее качество.       Слов так много, но, когда пишешь в три часа ночи, они невольно кончаются. Глаза у меня слипаются, я перечитываю «Записки у изголовья» уже в третий раз, и все не могу насытиться. Я должна дописать это письмо сегодня во что бы то ни стало, но мне так тяжело подвести итог.       Думаю, тебе вовсе необязательно знать, кто я, ну а если хочется: приглянись к людям, что тебя окружают; если ты достаточно внимателен к мелочам, то ты без труда угадаешь меня, я ведь не скрываюсь, мне важно это подчеркнуть. Ореол таинственности легко разрушить, если знаешь, с кем имеешь дело.       Да, я могла бы упростить тебе задачу и поставить свои инициалы, но мне хочется, чтобы ты пораскинул мозгами. Футбольные критики говорят, что ты это умеешь. На поле — это ясно. А что насчёт жизни? Всё-таки это немного другое. Мне с тобою хочется поиграть.       Только не подумай, что я психованная или типа того. Под игрой я подразумеваю не игру с человеческими чувствами, а, скорее, с образами и условностями.       Хотела было написать «ничего личного», но написанные от руки слова всегда личные, каким бы ни был их смысл.       Это, наверное, звучит совсем уж глупо? Но меня утешает, что в этой жизни все мы дураки с манией величия.       Процитирую напоследок мою любимую часть «Записок», двести тридцать девятую.       «Бывает, что люди меняются так, словно они вновь родились в образе небожителей».       Ты мой небожитель, Исаги. Прощай.       Исаги никогда не писали любовных писем — или писали, но не отправляли — и все в нем затрепетало от волнения. Горько-сладкое послевкусие после прочтения. Какая-то тоска обуяла и разум, и душу. Почему же незнакомка с ним прощалась, словно расставалась с дорогой сердцу иллюзией? Он ведь вполне реален, и она, если не разыгрывает его, тоже.       Исаги перечитал письмо, сжал его с такой силой, словно боялся, что его у него отнимут. Нет, это не могло быть розыгрышем. В нем — одна фальшь, а в этом письме много искренности. По крайней мере, Исаги так чувствует.       Его зацепила формулировка, которую она использовала. Внимание к деталям… Но куда ему смотреть?       А, впрочем, неважно. Он справится с этой задачей, как и справляется со всеми поставленными перед ним задачами. Что на поле, что в жизни. Не так уж велика разница.

***

      У соседки слева круги под глазами, пальцы в синих чернилах — тот же цвет, которым написано письмо — и губы обветрены. А ещё она зевает беспрерывно и смотрит в окно. Из ее небрежно расстегнутой сумки полувываливается томик «Записок у изголовья».       Найти ее оказалось не так уж и сложно. Кажется, он понял, что она имела в виду, говоря о деталях. Иногда правда под носом. У Сати бледная кожа, стройные ноги, обтянутые черными чулками с незамысловатыми узорами.       А ещё она любит грызть карандаши и дремать на переменах. Она кажется такой сонной, простой, но очаровательной и в том, и в другом.       Она назвала его небожителем, но и сама выглядит как богиня. Не потому, что невероятно красивая, а потому, что неземная. Ходит, словно парит по облакам.       Исаги не подходит к ней сразу, он наблюдает — она на него почти не смотрит, но он на нее смотрит так много, так жадно, словно хочет вобрать в себя. Однажды она замечает его взгляд и кивает в знак приветствия.       Он наклоняется к ней, берет за холодную тонкую руку и пылко прижимается к тыльной стороне ладони. Ему так тяжело оторваться от ее кожи, когда звенит звонок. Одноклассники поглядывают с нескрываемым любопытством.       Когда Исаги отстраняется, Сати отводит взгляд, но не краснеет. По ее дрожащим векам и губам ему кажется — она вот-вот зарыдает, и ему отчаянно хочется утешить ее, но голос учителя строго-настрого велит приступить к занятиям.       После уроков Исаги нагоняет Сати на велосипедной стоянке и обнимает со спины — он бы никогда не позволил себе такую наглость, но ее плечи слишком соблазнительны; стоять бы так вечность и дышать ее воздухом.       — Я тебя нашел, — его губы улыбаются на ее шее: она, кажется, не дышит и слабеет; ему приходится придержать Сати под локти, чтобы она не упала.       — Я знаю. Но мне так обидно. Это произошло быстрее, чем я ожидала.       — Почему тебя это расстроило?       — Потому что, как я тебе и писала, я неинтересный человек.       — Позволь мне самому решать, кто мне интересен, а кто — нет.       — Я просто берегу твои нервы, — она криво усмехается, и смешок выходит нервным, нелепым.       — Это тоже не твоя забота, — говорит он мягко.       Поверх его рук Сати кладет свои и льнет к нему сзади. Исаги страшно, что он возбудится, но этого не происходит, потому что звук ее певучего голоса перекрывает все импульсы в теле.       — Но будет, если мы станем встречаться.       — Если станем.       Сати выдыхает с удручением:       — Короче говоря, читать письма и книги — не то же самое, что встречаться с человеком вживую. Можно разочароваться в кумире.       — Меня не может разочаровать человек, трижды перечитавший «Записки у изголовья», — наверное, это звучит по-снобски, но Исаги волнует лишь хрупкая девушка в его руках. — А ты, я посмотрю, уже ставишь себя в ряд с писателями?       — Осмелюсь, да. Письма — это тоже проза. Самая реалистичная из всех возможных.       — Ну, вот видишь. Ты уже говоришь занимательные вещи. Не будь столь критична к себе.       — Постараюсь. А ты дождись второго письма, — она оборачивается к нему с нахмуренными бровями: прежняя веселость пропадает из ее тона, — а уже потом решай, нужна я тебя или нет.       Но Исаги для себя уже все решил. Второе письмо кажется ему сущей нелепицей, но он идёт у нее на поводу:       — Это твое условие? Тогда и у меня будет свое: обещай, что оно будет длиннее в два, нет, в три раза.       — Ты любишь усложнять людям жизнь. Но так уж и быть, пойду на уступки.       Исаги целует ее в щеку — и, кажется, сам тает от жара ее кожи. Наконец-то она теплая как человек, а не холодная, как недоступное божество.