***
Алексисом овладела параноидальная лихорадка; медленно бредя по площади Риндермаркт, он несколько раз обернулся, потому что чувствовал на затылке сверлящий взгляд, и вздрогнул, когда в очередной раз обернулся, но уже с ощущением чужой ладони на плече. Это оказался Кайзер, который решил устроить другу «маленький сюрприз» своим внезапным появлением. Следом за ним на площадь, неспешно переговориваясь, вышли Райк и подруга, с которой она всюду гоняла в университете — кажется, Михаэль упоминал, что ее зовут Сабина, и они вроде как не сдружились. Так что же изменилось? Но спрашивать он не стал. В пылу эмоций Несс вывалил на Михаэля все, что копилось в нем со вчерашнего дня: и про культурных людей, и про псевдоинтеллектуалов, и про значимость искусства в современном мире потреблядства, технологий и научного прогресса, который повышает айкью, но взамен забирает умение сопереживать. Михаэль прикрыл глаза, тихо посмеиваясь, но ответил необычайно серьезно: — Ну, смотри. На прошлой неделе по твоему совету сгонял я в картинную галерею. Ту, что на улице Максфорштадт. — Умничка, занялся саморазвитием, — противно съехидничал Несс, подсаживаясь рядом на скамейку. — Меня стошнит на твой прекрасный жакет в викторианском стиле, если ты еще раз используешь это слово. — Какое? Саморазвитие? — Оно, на хрен, самое. — Какой ты бука, однако. Что еще при тебе не упоминать? Рост цен за нефть? Туалетную бумагу? — И это тоже по возможности. Короче, вижу знакомые лица. Присматриваюсь — ага, одногруппники Нессика. Ненавязчиво ошиваюсь рядом, чтобы послушать, о чем говорят, по-твоему, «культурные люди». — Подслушивать не слишком-то прилично, — упрекнул Несс не без капли злорадства. Непоколебимая самоуверенность друга его… задевала. Даже вызывала тошнотворную, небезопасную для здоровья зависть. Раньше он его боготворил, но вместе они развеяли этот миф, особенно когда бросили футбол в профессиональном смысле — оба. Это решение далось им нелегко, но оно освободило их от ряда обязательств перед собой, друг другом, страной. Теперь, когда Михаэль ошибался или испытывал неловкость вперемешку со смущением, Несс не мог упустить возможность пожурить его — отплатить той же монетой. Пусть мотив — обида — до крайности банален и избит, но он не теряет свою актуальность в любом веке. — Ничего, переживут, — безэмоционально отмахнулся Михаэль, издевательски прищурившись. Иногда он смотрел так проницательно, точно знал, о чем Несс думает. И немудрено, если так. Они дружат со старшей школы. — Или что, пойдешь и наябедничаешь им? — Ой, отсоси. — Советовать оппоненту отсосать, когда заканчиваются аргументы — это правила хорошего тона? — Ближе к сути, — раздражённо подтолкнул Несс, но его обида отключилась как по щелчку пальцев. Михаэль умел успокаивать, если хотел. — Вот картина. Настоящая. Не репродукция. Прямо перед ними. Кажется, «Избиение Младенцев». Запомнил только из-за того, что название прикольное. Вместо того, чтобы говорить о том, о чем нужно говорить, созерцая искусство, эти долбоебы рассуждали о барокко, отличии этой картины от иных, легенде о царе Ироде, других шедеврах художника и так далее. Понимаешь? — Э-э, ну, вообще-то, не очень. Краем глаза Несс заметил, что девчонки, стоящие неподалёку, затихли и прислушались. — Ладно, придется на пальцах, — Михаэль уронил такой громкий вздох, словно только что поднял коробку из-под вина. — Ты же согласишься с тем, что цель, оружие и значимость любого искусства в чувствах? — Конечно. — Так какого хуя вместо того, чтобы, глядя на мировой шедевр, говорить о чувствах, которые он у тебя вызывает, псевдоинтеллектуалы, на которых ты дрочишь денно и нощно, вываливают все свои знания, да еще и соревнуются, у кого их больше? Знания — это круто: они должны быть у каждого профессионала, но ведь первоначально искусство — это не ебаная экономика или биография; в основе искусства лежит идея, которую оплетают эмоции: создателя, зрителей, настоящих ценителей. Всех. Даже я, ебаный рот, что-то чувствую, когда смотрю на траханные картины, и могу объяснить, что именно и почему. И пусть это будет звучать не высокопарно, зато искренне. Но твои гребаные «гении» не согласятся. Они настолько сильно стараются сойти за умников, что не замечают, как пошло и вместе с тем простодушно обличают собственную глупость. Наивность мышления простить можно, а вот пошлость — никогда. Она практически неубиваема. И если ее вырывать, то в зачатке. — Послушай, я понимаю, о чем ты говоришь, но для полного понимания искусства просто необходим контекст, ведь только зная биографию автора, можно понять его замысел более глубоко и цельно. А направление, к которому принадлежит та или иная картина, и есть идея. Потому что направление — это не просто что или как я рисую, это для чего я рисую. Из-за количества знаний в головах этих людей они рассуждают об искусстве более полно и насыщенно, ну, как ты и сказал, «высокопарно», просто потому что могут говорить на этом языке — языке искусства. Нет ничего стыдного в том, что ты их не понимаешь, но стыдно, что ты упрекаешь их за широкий кругозор. Круто, что ты что-то чувствуешь, глядя на искусство — это значит, что в тебе есть что-то большее, чем пустое, капризное и невежественное потребление, но если ты не можешь выразить свои чувства как-то иначе кроме как «пиздец охуенно» или «мне нравятся тени, они такие… тени», то это не значит, что и другим людям следует говорить в той же манере, особенно если они, как ты тоже любезно заметил, профессионалы. — Да-да, конечно, только искусство иррационально, оно постигается не интеллектом и сухими фактами, а чувствами, которые у тебя откликаются или не откликаются. Чем пышнее твоя речь, тем больше ты хочешь произвести впечатление на окружающих, а не выразить то, что чувствуешь на самом деле. Боги, что он несёт? Неужели хочет сказать, что чувства нельзя описать? В таком случае он обесценивает труд писателей. — Да, но… — Если действительно «да», то «но» не может быть. Твое «да» — это не «да», это «но». — Райк, ты хоть что-нибудь поняла? — беспомощно обратился Несс к девушке, что уже успела подойти к ним. — Кажется, Михаэль хочет сказать, что твои одногруппники не умеют думать, они только умеют иметь чужое — чужое мнение, чужие чувства, иметь все, что не принадлежит им. Поэтому он выносит им суровый приговор: псевдоинтеллектуалы. Михаэль с благодарной насмешкой кивнул. Несс понял, что не достучится до этих двоих — эту битву за честь рассуждать об искусстве с позиции искусствоведа он проиграл. Если он скажет «вы чувствуете, но не думаете» они обидятся. А он, в отличие от них, не расставляет собеседникам ловушки по ходу разговора. — Райк, помнишь твою подружку Китти? — А, да. Милая девочка. — И беспросветно тупая. — Ну, не такая уж и безнадежная. Ты преувеличиваешь. — Ах, если бы… — И что же она такого сделала, чтобы заслужить столь «лестную» оценку? — нахмурился Несс, не догоняя, к чему друг вспомнил какую-то тупицу из прошлого. — Она знала первые строчки всех известных стихотворений. — Так это же круто! — восхитился Несс, уже готовый защищать тупую незнакомку с пеной у рта. — Как бы не так. Это и есть псевдоинтеллектуальность, Нессик. Учить стихи — это круто. Но учить их нужно для собственного удовольствия, потому что они тебе искренне нравятся, а не потому, что ты хочешь произвести на кого-то впечаление. Когда ты стремишься быть одобренным другими — ты делаешь себя рабом чужих мнений, и только тогда ты становишься абсолютно ничтожным дебилом. Именно такой была Китти. Она не знала, не понимала, не чувствовала смысл строчек, которые декламировала с таким важным видом. Это… ужасно. И эта тенденция меня просто пугает. — Что насчет того, что большинство людей в современном мире поспорят с тобой? — встряла в разговор Сабина, наконец отлипнув от телефона. Она была заинтригована беседой, и по ее ироничному взгляду Несс понял, что она — единственная в компании, кем правит рациональность, а не чувственность. С Михаэлем все ясно: он — человек страстей; неудивительно, что ему приятнее посмотреть на картину и захлебнуться в чувствах, чем покопаться в скучной матчасти и восхититься замыслом художника. — К сожалению, мнение — это просто мода, Сабина. Родись ты всего на двадцать лет раньше, у тебя было бы другое мнение. Мнение — не постоянная единица. Она переменчива и зависит от среды, музыки и передач, которые крутят по тв, радио, газетах… В большинстве своем люди состоят из чужих мнений. Они впитывают чужие догмы, потому что так проще. И все тут. Предвосхищая твой вопрос — да, люди могут выбирать на полочке готовые мнения, но не как разумные существа, а как бездумные потребители, которые приспособлены к материалистичной, но не духовной жизни. — Тебя послушай — так добрая часть человечества обречена не интеллектуальное вымирание, — едко хмыкнула она, и Несс оценил, чего ей стоило не закатить глаза. — Обречена. Уже давно. Но не дай боже мне сделаться судьей. В конце концов, я тоже человечество. Негоже поносить вид, к которому принадлежишь и чьи недостатки полностью разделяешь. — Да ну? Ты уже всех осудил. А осуждая, возвышаешься над теми, кого осуждаешь. — Полюбуйся им, он, наверное, думает, что он лорд Генри, — фыркнул Несс на ушко Райк. Она хихикнула, заливаясь густым румянцем. Уже стемнело, включились фонари. Сабина и Кайзер направились к Львиной башне, но друзья не нагоняли их. — Да уж. А мы все — Дорианы Греи. — «Очаровательные безмозглые создания». Или как там? — Отнюдь не настолько очаровательные, чтобы нас можно было терпеть.***
— Скажи, мне обязательно туда идти? — Нет, но мне было бы приятно твое присутствие. Когда Райк просила с молящими глазами, ей было сложно отказать. Когда всхлипывала — невозможно. В очередной раз Сабина уступила ее уговорам, хотя сказать, что она не горела желанием лишний раз увидеть взбалмошного футболиста — значит не сказать ничего. Он пригласил Райк и Несса в ресторан, чтобы отметить окончание первого семестра, но Несс уехал в родной город к родителям, оставалась только Райк. Она боялась, что если их заметят вдвоём в канун рождества, то по универу поползут нелицеприятные слухи. Сабина шутила: «Ну да, а если мы будем втроём, то все подумают, что ты — его девушка, а я — любовница». Райк тогда толкнула ее локтем: «Иногда ты бываешь такой извращенкой». С Михаэлем они виделись часто: в спортзале, на совместных парах, в столовой и библиотеке, но никогда не дебатировали так, как на площади Риндермаркт. Он больше не докапывался до Сабины, но она продолжала смотреть в его сторону с подозрением. Хотя, конечно, лучше бы не смотрела вообще. Там, на площади Риндермаркт, она впервые подумала о том, что Несс — ее идеальный тип мужчины: деликатный, умный, трудолюбивый, чуткий… И все же, когда Сабина думала о нем, ее сердце билось ровно. Чего не скажешь о Михаэле. В нем ее возмущало все: нахальная самоуверенная походка, высокомерно вздернутый подбородок, презрительно прищуренные глаза, дьявольская ухмылка и, наконец, его громкий, хриплый смех, в котором слышалось эхо громового раската… Даже если Михаэль раздражал ее, он вызывал в ней чувства. Не просто чувства — больно бьющий ток. Тогда-то Сабина и поняла, что ненависть может превратиться в любовь, но равнодушие — никогда. И она опасалась того, что частые встречи с Михаэлем обернут ее ненависть против нее же самой. Но отказаться от такой возможности — провести с ним рождество! — она не могла. Что-то будет — она слышала отголосок этих чувств, но принимала их с предвкушением, без страха, хотя первой реакцией было сокрушительное желание сбежать. Облачилась Сабина в чёрное платье с воздушными, полупрозрачными рукавами. В такси она пыталась убедить себя в том, что делает это лишь ради Райк, но, в конце концов, она так часто возвращалась мыслями к Михаэлю, что ей пришлось сдаться. Если она проиграла в сухую его образу, то что будет, когда она столкнется с ним в реальности? Страх сжимал горло, щекотал сердце и заставлял зудеть ладони. Они опаздывали, но Райк, в отличие от Сабины, которая вечно ерзала, сидела спокойно. Когда приехали, Михаэль открыл дверцу и похвалил внешний вид подруги. Райк, выходя, сдержанно кивнула, а Сабина принципиально закрыла дверцу и открыла ее самостоятельно, сказав, что помощь ей не требуется, поскольку она не слабая, и вообще этикет создан для того, чтобы контролировать женщин. Можно подумать, что мир по природе своей женоненавистник, поскольку мир — мужчина. Если бы Михаэль был внимательнее и не предубежден, он бы догадался, что дело тут вовсе не в правах женщин. — Современные женщины, — развел руками Михаэль на охуевший взгляд Райк. — Стоит назвать их красивыми, они устраивают истерику, что ты видишь в них только сексуальный объект, а не личность, хотя красота — это не про секс, и я не вкладываю в это секс. Если девушка сексуальная, то я прямо говорю «ты секси». Зачем приплетать красоту? — Пресвятые духи, ты что, уже выпил? — Всего лишь один бокал. Райк неодобрительно покачала головой и зашла в ресторан. Прежде, чем присоединиться к дамам, Михаэль постоял на крыльце, глядя на звёздное небо и вспоминая детство.***
Прогнозы на будущее не всегда сбываются. Особенно если они связаны с другими людьми. После рождественского ужина Сабина вернулась домой совершенно опустошенная, испитая до дна тревожностью и неоправданными ожиданиями. Ничего грандиозного не произошло. Михаэль был с ней неизменно вежлив, и хотя несколько раз она провоцировала его, чтобы оживить разговор, он отшучивался или вовсе игнорировал. Она с ужасом осознала, что ждёт его внимания и, возможно, влюблена. Установить беременность матки возможно, а вот беременность сердца… И если оно болело — это означало не выкидыш, а, скорее, наоборот: развитие привязанности. Словом, Сабина была охвачена отчаянием как лес пожаром.***
Поскольку нервы Сабины были расшатаны, она стремилась восстановить внутреннее равновесие через бурный спор. Выжидая подходящего момента, она затихла, пока Райк и Михаэль обсуждали новую коллекцию гуччи. Наконец, речь зашла про особенности современного общества, и Михаэль выдал превосходную фразу, из которой можно раздуть такой скандал, что мама, не горюй: — Ущемление — это всегда что-то личное, а не общее. Сабина среагировала молниеносно — тут же напала, даже с каким-то злорадством, смакуя момент этой злости, как редкий сезонный фрукт: — Ты хочешь сказать, что если большинство женщин, так сказать, ущемляются с шуток про изнасилования, то это всегда их личная трагедия, а не всех женщин? — Ну да. Все ущемленные женщины собрались в кучку и называют себя «общество» и «общественное мнение». Райк, предвосхищая разбитые тарелки, попыталась предотвратить конфликт в зачатке. Ссориться в общественном месте, особенно в студенческой столовке — грёбаный моветон. — Не помню кто из ебучих философов говорил, что доказывает незнающий, а знающий молчит, но смысл в этом есть. Как меня достали ваши срачи! Заткнулись оба. Либералы, консерваторы, расисты, феминистки, сексисты, умные и тупые, богатые и бедные — все сдохнут: смерть всех приберет к рукам. Моя философия проста: давайте не усложнять себе жизнь и получать от нее удовольствие по максимуму. Зачем распыляться на пустой трёп? Внемлите же моему крику отчаяния! — Если ты говоришь так, значит тебе следует подыскать других друзей, — по-змеиному прошипела Сабина, глядя недружелюбно и даже как-то враждебно-жалостливо, словно ей нанесли страшный удар. Как и в день первой встречи с Михаэлем, она вышла из-за стола, но на этот раз не взяла с собой поднос, поскольку он был пуст. — Будь с ней помягче — я же просила, — шикнула Райк и пихнула друга локтем в бок. — Какого черта ты продолжаешь цепляться к ней?! Это уже не флирт. И даже не смешно. — Значит, пока тебе было смешно, ты меня не останавливала? Что для тебя — перейти черту, Райк? — Ты просто… у меня нет слов. — Даже у лучших из нас они заканчиваются, — Михаэль утешительно похлопал ее по плечу, и она едва не проглотила язык из-за его неожиданно ласкового тона. — Не переживай.***
— Профессор говорит, что Ницше — самый популярный философ современности, потому что его парадигма соответствует запросу времени. Ну, типа, бог умер и всякое такое. О, ну о чем я говорю? Конечно же ты знаешь, юный ницшеанец. — Не напоминай, — скривился Михаэль. В четырнадцать он увлекался философией, и это было самое мрачное время в его жизни, когда он поддавался влиянию сомнительных аморальных идей, думая, что, конечно же, приобщается к чему-то великому, и даже гордился этим. — Разлюбил Ницше? — подколола Райк, набив рот злаковым батончиком. Так уж вышло, что их разговоры в стенах университета всегда состоялись, когда девушка что-то хомячила. — Дело не в нем, а во мне. Он — хороший философ. Просто я был маленьким и пошленьким. Я его извратил. — Мне кажется, извратить Ницше сложно. Он же всегда пишет так убедительно. Писал, то есть… — Извратить можно что угодно, если захотеть. В любой религии мира много мудрости, но людям удалось ее опошлить именно потому, что все популярное становится пошлым. Райк внушительно кивнула и даже уважительно прожевала и проглотила, прежде чем ответить: — Давай будем честны: само толкование божественного — разврат. Потому что Бог — как его не назови — надмирное существо. Скудному человеческому умишке его не постичь. — Именно. Зло не в религии, а в людях. — Не религия опиум для народа. Народ — опиум для религии. — Слышал бы тебя дедушка Сталин! — звонко расхохотался Михаэль — даже слезы веселья выступили у него на ресницах. — Хорошо, что он давно мертв. А у тебя что? — Наш профессор-обиженка только и делает, что нудит про мужчин и женщин. Заколебал уже. — А, господин Купер, тот американец? Он у нас заменял право. Мне так обидно, что подобные ему пробиваются в мастера, кандидаты, педагоги… Старшие должны подавать достойный пример молодым. Ну вот и каким человеком вырастет мальчишка, которому с детства несамодостаточностные мужики внушают, что все бабы — дуры? Особенно если он препод. Ну, типа, авторитет. Должен быть, по крайней мере. — Женщин либо превозносишь, либо ненавидешь: две ипостаси одного зла. — Почему это поклонение — зло? Многие не против, чтобы им поклонялись. — Поклонение не очеловечивает. А женщины, я тебе напомню, люди, пусть и более совершенные, чем мужчины. — Что-о? — Райк подпрыгнула, уронила батончик и, попятившись, наступила на него. Глаза ее округлились как два блюдца. — Женщина — совершенный человек? Жаль, Сабины здесь нет. Я бы хотела, чтобы она это услышала. Может, влюбилась бы. Если не уже. Если ты на мне тренировался, то я одобряю твой подход. — Я хотел спросить: что с ней? — Не знаю. Не хочет видеть твою клоунскую рожу. — А если серьезно? — Это и есть причина, — Райк усмехнулась, заметив, с каким сосредоточенным, серьезным вниманием на нее смотрел друг. — Господи, какими мы серьезными становимся, когда речь о Сабине. Заболела твоя ненаглядная, масик, не переживай. Все нормально с ней, у нее просто температура на фоне стресса — такое часто бывает. Так что там насчёт женщин? — Любите же вы, когда вам льстят. — Ну а как иначе? Самолюбие — страшная сила!***
Райк с раздражением сняла с пиджака волос и выбросила его в урну под непрерывную болтовню подруги. Она негодовала, что Михаэль поинтересовался ее здоровьем, а Райк выложила ему все, что можно, да ещё старалась сблизить двух недолюбливающих друг друга друзей. Когда Сабина словесно атаковала Кайзера, весь мир, казалось, вставал на его сторону. Это все из-за того, что он мужчина? Это несправедливо. — Заступаться за моего врага! При мне! Ты предательница! — Не мои проблемы, что ты считаешь его своим врагом. А он, между прочим, в тебя влюблен. Сабина сложила губы в нервную, напряжённую улыбку, которая больше походила на оскал. — Что, пытаешься пристыдить меня? Мне падать перед ним ниц, раз он питает ко мне симпатию? — Вовсе нет. Просто я не понимаю, почему ты так категорично настроена против него. Он ведь не сделал тебе ничего плохого. — А ему достаточно просто дышать рядом, чтобы меня раздражать. — Если ты попросишь его достать звезду с неба, он в лепешку расшибется, но сделает это для тебя, — Райк продолжала гнуть свою линию защиты, чем бросала поленья в костер неприязни Сабины. — Ты его описываешь как мужика-находку, а я бы поспорила с этим определением. — Да, что-то я увлеклась. Такое бывает, когда знаешь человека с детства. У Михаэля есть недостатки, с которыми сложно мириться. Он самовлюблённый, свободолюбивый, упертый. Если вобьет себе в башку, что Земля — плоская, то ни один физик его не переубедит в обратном. Но если он влюбляется, то сильно и надолго. Он очень терпим к тебе, хотя не согласен с большей частью того, что ты говоришь. — Этого-то я боюсь, — сдалась Сабина. Надоело сражаться, захотелось опустить руки и признать поражение: ну, конечно, она думала о перспективах развития отношений с Михаэлем, и они ее не радовали. — Любовь проходит, а с ней и терпение. Никто не знает, что будет через, скажем, три года, когда его чувства иссякнут. Пока что он готов идти на компромиссы, но у меня нет никакой уверенности, что завтра он взглянет на меня с той же пылкостью, что и сегодня. Мне нужна стабильность. А Михаэль непостоянный. — Даже если он скоро разлюбит тебя, то не причинит тебе боль. Он нежно относится к людям, которых любит. Возможно, даже слишком нежно. В детстве он потерял мать. До этого она болела. Тяжело болела. Угасала прямо на глазах. Она заболела, когда ему было одиннадцать, и умерла, не дожив до его четырнадцатилетия. Мы с ним никогда об этом не говорили, но, мне кажется, ее смерть нанесла ему травму. Он учился хорошо, но я помню, что в периоды, когда болезнь Каролины обострялась, он нервно дергал ногой на уроках и не мог сосредоточиться на том, что говорили учителя. Ему казалось, что у него крадут время, которое он мог бы провести с пользой у постели матушки. Он боялся, что в любую секунду она покинет этот мир, а его не будет рядом. Когда она умерла, он себя винил, хотя виноват не был… Первое время был преувеличенно весел, но это было злое веселье. А однажды, когда мы гуляли и попали под дождь, он застыл посреди дороги, словно призрака увидел. Я обернулась к нему и посмотрела в сторону, куда он глядел. Мы случайно дошли до кладбища. Мне кажется, ему тогда померещилось, что он увидел мать. Он расхохотался как безумный и долго не мог остановиться. А потом зарыдал у меня на плече. Мы оба промокли в тот день. Я схватила простуду, а ему хоть бы хны. Он навещал меня каждый день. Извинялся трижды за свое странное поведение. Но я не злилась. Просто испугалась за него. И у меня так болело сердце, когда я слышала этот смех. Столько в нем было отчаяния, безысходности и — поверишь ли? — смерти. Больше он никогда при мне не истерил. Я так люблю его! Ты даже не представляешь! Я очень-очень боюсь, что он снова потеряет кого-то дорогого. В шестнадцать я… у меня были проблемы, и я… хотела покончить с собой. Но Михаэль был одним из тех людей, что удерживал меня на плаву. Мне до сих пор стыдно, когда я вспоминаю о суицидальных мыслях. Как я могла так поступить с ним?! Сабина была тронута историей, но не настолько, чтобы забыть обо всех опасениях касательно эгоцентричной личности навязанного ей возлюбленного. — Он же не ребенок, Райк. Да, очень жаль, что он потерял маму, но это не значит, что тебе нужно заменять ее. — Я никогда не думала об этом! Я ему не мать. — Какой она была, Каролина? — Волевой, исполнительной и суровой. Ну, короче, сукой. Но в то же время обаятельной, веселой и остроумной. Людей притягивала магнитом. Она неизбежно всех ранила. Иногда намеренно, иногда — просто потому что не могла по-другому. Некоторые отсеялись, но многие друзья остались с ней до конца дней. — Та самая токсичная подружка? — Что-то типа того. Михаэль души в ней не чаял. Под конец жизни она была очень усталой, ей было тяжело даже встать с кровати. Михаэль ухаживал за ней днями напролет. Книги ей читал, уроки в ее комнате делал. — Прости за такой вопрос, но… если ты его так любишь, почему ты сама с ним не… встречаешься? — Я бы тебя ударила за этот вопрос, клянусь! — впервые за время, что они знакомы, в лице Райк промелькнула чистосердечная ярость. Сабине удалось задеть ее за живое. В душе шевельнулись предательские подозрения. Райк что-то скрывает. — Ну такая ты дура! Я люблю его как брата. — Старшего или младшего? — Ровесника! Ты такая жестокая, Сабина. Ты даже не представляешь насколько. Я очень боюсь, что ты причинишь ему боль, но в то же время догадываюсь, что с тобой он будет счастлив. Только с тобой. У меня ещё ни разу такого чувства не было. Сабина посмурнела и отвернулась, чтобы подруга не видела ее досадливых глаз. «Я жестокая? А что насчёт тебя?»***
В баре, мимо которого они проходили, играла странная музыка. Михаэль остановился, заворожённый, а Райк подшутила над его музыкальным вкусом. Он мученически закатил глаза. — С тобой разговаривать невозможно. — Стараюсь, чтобы это не менялось, — приосанилась Райк, но потом погрустнела, поняв, что больше не может откладывать эту тему. — Михаэль, у нас общее прошлое и столько тем для разговоров. Почему ты избегал меня в начале учебного года? Я… сделала что-то не так? — Проблема не в тебе, — Михаэль тяжело вздохнул и привлёк Райк к себе, товарищески похлопывая по плечу. — Я хотел стать другим. Ну, типа с чистого листа. Лучшая версия себя. — А я мешала тебе стать лучше? — с болью спросила Райк, и слезы накрапывали на ее глаза, но Михаэль быстро смахнул их, как недоразумение. «Я для тебя — такое же недоразумение?» — Не хотел тебя ранить. — Но все же ранил. — Не намеренно. — Это тебя не оправдывает. Пожалуйста, больше не замыкайся в себе. Иначе мне будет очень-очень больно. — Я тебя услышал, — искренне сказал Михаэль и добавил с чувством: — Прости меня. Сейчас все по-другому. Я просто… запутался. Ебануться! Бросить футбол. Взяться за ум. Знаешь, не по фану, а так… серьезно. Для меня это было в новинку. Типа, это настолько радикально… Я никогда не менял свою жизнь на сто восемьдесят градусов. Ещё в школе, когда у меня брали интервью спортивные журналы, мне нравилось говорить, что я люблю риск, но правда в том, что я не знал, что такое настоящий риск, а, узнав, понял, что боюсь. Я думал, риск — это круто. Отчасти я до сих пор так думаю. Но что точно не круто — это не знать себя. И жить мифами о себе. Все время, что мы играли, Несс следовал за мной, но подав сюда заявление, я последовал за ним. Оказалось, иногда сделать так, как тебе советуют — это неплохо. Я пытался контролировать все, зная, что это невозможно, и все же мечтая, что мне это под силу… — Как это связано со мной? — Напрямую. — Я тебя тяготила? — Не ты. Воспоминания, связанные с тобой. То, что ты обо мне знаешь. Это все… страх. Я виноват, что мне было страшно? Ты считаешь меня трусом? — Ты идиот, а не трус. Трус никогда бы не сказал, что он трус. — Отчего же? И среди трусов бывают смельчаки. Райк радостно расхохоталась, откинув голову на плечо друга. И не скажешь, что пять минут назад она готова была разрыдаться. Невинные софизмы, ловкие ужимки — в этом всем был Михаэль. — Я рассказала о тебе Сабине, — призналась она с лёгким сердцем. — О том, что ты её любишь. — Ладно. — Ладно?! Я думала, ты будешь злиться! — Ты бы хотела, чтобы я на тебя наорал? Ты права. Она мне нравится. — Я же не предала тебя, рассказав? — Не знаю. Я не чувствую себя преданным. Такой чудесный день. Так тепло. Но сердце Райк обросло стеной изо льда, несмотря на то, что Солнце было высоко и палило нещадно.***
Сабине не пришлось долго раздумывать — звонить или нет. Михаэль первым написал ей. Встречу она назначила в людном парке неподалёку от дома. В конце концов, у нее нет оснований всецело доверять Михаэлю. — Скажи мне правду: я жестокая? — она огорошила его этим вопросом вместо приветствия. Михаэль с трудом сдержал насмешливую улыбку, но его глаза хитро сощурились. — Тебя это удивляет? Открыла в себе темную сторону? — Я серьезно, идиот! — Мы только встретились, а ты уже разбрасываешься оскорблениями. Кто тебя обидел, милая? Решила выместить злобу на мне? — Мы с Райк говорили о тебе… и я… она назвала меня жестокой. Сказала, что я могу причинить тебе боль. Но я не желаю тебе зла, хотя ты меня раздражаешь. Почему ты меня любишь? Тебе же от меня что-то нужно, да? — От тебя мне нужна только ты. И если ты причинишь мне боль, я прощу тебя. Не привыкать же. — Почему я чувствую себя виноватой? Это как-то неправильно. Я не сделала ничего плохого. — Не знаю, что тебе там наговорила Райк, но не советую доверять ей на сто процентов. — Почему? — Ну, во-первых, опасно доверять кому-то на все сто процентов, если это не ты и я, конечно, — он многозначительно подмигнул. — А во-вторых, Райк впадает в крайности. — Хочешь сказать, она не права? — Для того, чтобы утверждать что-то определенное, мне следует дословно знать содержание разговора. — Она тебя очень любит, Михаэль, — Сабина вычленила самое главное. — Я знаю. — Почему ты не отвечаешь ей взаимностью? — Она мне как сестра. — О, она сказала то же самое! Но что-то мне подсказывает, что это была полуправда. — Ей было стыдно рассказывать тебе об этом. Я уважаю ее решение. — Я сохраню это в секрете. — Мы встречались какое-то время. Но у нас ничего не вышло. Мы решили остаться друзьями. — Но она до сих пор тебя любит. — Ага. — Тебя это не смущает? — А должно? Я никогда не водил дружбу с девочками. Неизбежно влюблялись — они или я. Ничего не поделаешь. — А со мной ты мог бы дружить? — Мы до сих пор дружим. Хотя я хочу тебя трахнуть. — Ты как всегда откровенен. Почему не возьмёшь меня силой? — Ты ебанутая, что ли? Я похож на насильника? — Ну, в общем-то, да. А ещё на чувака, который любит садо-мазо. — Вот сучка, — Михаэль ущипнул ее чуть выше локтя. — А прикидывалась милашкой. — Все мы не без греха. Ты мне нравишься. Правда нравишься. Но я не могу быть с тобой. — Здрасьте, приехали. Это ещё почему? — Ты говорил, что феминизм — это политическое движение для обиженных жизнью и ущемленных женщин. — Радикальный феминизм, — поправил Михаэль. — Ну да. Когда я слышала эту точку зрения от других людей, то не предавала ей значения, но ты был так убедителен. Я думала, что не обижена на мужчин, потому что совсем их не знала, но это оказалось не совсем так. — Так-так. — Мой отец расстался с матерью, когда мне было четыре. Я его почти не помню. В детстве, когда я расспрашивала маму о нем, она отвечала нейтрально, рассказывала о каких-то непримечательных фактах, типа папа помешан на машинах, обожает Калифорнию и хочет туда перебраться, каждое утро неизменно заходит в Старбакс и заказывает капучино. Она не держала на него зла. Развод — это их совместное решение. Помню, я спросила маму, можем ли мы посетить Калифорнию, чтобы встретиться с папой, на что она ответила, что ему на меня все равно. Я ему не нужна. Вряд ли он обрадуется встрече. Мне было шесть лет. Я вообще не помнила об этом эпизоде, пока не стала копать. Мне очень неприятно в этом признаваться, но… Кажется, это меня несколько, ну… — Травмировало? — подсказал Михаэль. — Да. Понимаешь, эти слова «ты ему не нужна» крепко застряли у меня в мозгу. И с тех пор, когда я хотела с кем-то подружиться, внутри меня восставал протест. Какой-то голос ехидного критика в голове спрашивал: «А с чего ты взяла, что ты им интересна? Кто ты вообще такая? Да ты никому не нужна». — Сабина… — Не нужно меня утешать. Отцовской фигуры не было в моей жизни, но только сейчас я понимаю, насколько мне ее не хватало. Из-за незнания, как общаться с мальчиками, я всегда держалась от них в стороне. Не то чтобы осознанно: «Мальчики — враги». Просто думала, что мы слишком разные, чтобы играть вместе. Мне и с девочками было хорошо. А потом, потом… отрочество. Влюбленности. Череда разбитых сердец. Мои взгляды основаны не только на моей обиде, но… всё-таки, если бы я не была обижена на мужчин, возможно, я была бы менее радикальной. — Спасибо, что рассказала. — Не спасибо, что заставил меня задуматься. Теперь твоя очередь. У меня есть основания подозревать, что ты влюблен в меня из-за сходства с матерью. — Какой дебилизм, Сабина. Ничего умнее в голову не пришло? «Как часто ты произносишь мое имя… Зачем?» — Эй, если будешь токсичным, я уйду. — Это наглый шантаж. — Самый проверенный метод приструнить таких как ты. — Ты не похожа на мою мать. Хотя не то чтобы я мог судить об этом, ведь я плохо тебя знаю. Как и мать. Она всегда была для меня женщиной-загадкой. Я у нее — поздний и единственный ребенок. Она родила меня в тридцать семь. Возможно, я скажу странную вещь, но… несмотря на то, что она всегда заботилась обо мне, говорила со мной ласковым голосом, уступала моим детским капризам, я… не чувствовал ее любви. Мне и сейчас кажется, что она скорее была ко мне снисходительна, чем добра, просто тогда я этого не понимал. Она была просто сногсшибательной красавицей. При определенном освещении ее глаза казались то фиолетовыми, то синими, то зелёными. Гости к нам стекались каждую неделю со всех уголков страны. Мама купалась в их внимании. Они ее обожали и слушали с открытом ртом, будто каждое ее слово — мудрость в чистом виде. — Это так? Она была мудра? — Имеешь в виду, говорила ли она мудрые вещи? Я не помню, — Михаэль будто извинялся за то, что не может удовлетворить ее любопытство. — Может, и говорила. Но это были банальности. Я был ребенком и не мог оценить это. Но скажу точно: слушал ее, будто зачарованный, вместе со всеми. Дело даже не в том, что она говорила, а в том, как она это говорила. С каким-то чувственным придыханием. Возможно, она делала это специально. Типа женское лицо в преддверии оргазма. Техника Мэрилин Монро. — Михаэль! — Я серьезно. Она так делала! Короче говоря, харизму маме не занимать. Думаю, что она не была верна отцу. Я имею в виду не физическую верность, а духовную. Она его не любила никогда. Ей с ним просто было… удобно. Я бы не назвал отца мягким человеком, он просто… никогда не воспринимал маму всерьез. Он часто позволял ей делать так, как она хотела, потому что у него, как мне кажется, был какой-то комплекс неполноценности, и пустоту внутри он заполнял престижем в глазах других людей. Мама была просто инструментом для достижения цели, ведь это завидно — иметь такую очаровательную красавицу при себе. Он заводил полезные знакомства с ее гостями. Я не припомню, чтобы они хоть раз целовались или проявляли какую-то супружескую нежность. Иногда я спрашиваю себя — а я точно существую? Я не могу поверить, что эти люди зачали ребенка. Думаю, после этого они ни разу не спали вместе. Если они говорили о чем-то, то о несущественной ерунде. В их разговорах никогда не было душевности. Мне этого… не хватало. Подтверждения, что меня любит. Всю жизнь. — Значит, я похожа не на твою мать. Я похожа на тебя. — Скорее всего. — Поэтому ты красуешься? Привлекаешь внимание, чтобы тебя заметили? Любили? — Может и так, госпожа психолог. Но, думаю, я просто пошел в маму. Ей было жизненно необходимо восхищение других людей. Я бы даже сказал — поклонение. Это подпитывает самолюбие. Наверное, я такой же. К тому же, мне хочется почтить ее память таким образом. Хочу, чтобы она знала: я ее сын. — Ты пытаешься заслужить ее любовь таким образом? Чтобы она не была в тебе разочарована? — Возможно, если бы она была жива, я бы стал ей интересен с возрастом. Я любил ее несмотря ни на что. Я знаю, как работают твои мозги, Сабина. Ты сейчас наверняка меня жалеешь. И думаешь: «Ага, травмированный нарцисс, ну все с ним ясно. Бедняжка». — Я не жалею, Михаэль. Просто я тебя понимаю. И мне нравится это чувство — понимание. Оно разрешает многие вопросы.***
До самого дома они молчали, да и говорить было не о чем. Но уже на пороге Сабина подставила щеку. — Не хочешь поцеловать меня на прощание? — Да ладно, я уж думал, ты не предложишь. Михаэль обхватил щеки Сабины ладонями — они были такими холодными, и от этого контраста температур затошнило, в голову ударило похмелье — или всё-таки от поцелуя? Губы Сабины были обветренными и покусанными, поэтому грубость, с которой Михаэль исследовал ее рот, обижала. Она оттолкнула его, тяжело дыша. — Фига ты пылесос. Засосал так засосал. — Когда я говорю, что люблю пылесосить, я имею в виду это, — усмехнулся Михаэль, но было видно, что ему неловко: щеки раскраснелись отнюдь не от холода, а смотрел он куда угодно, только не на собеседницу. — Чтобы таких фокусов в универе не было, — поставила условие Сабина, опасаясь пересудов, которые вызовут их романтические отношения. — Ясно? — Ясно-ясно. — Не хочешь зайти? — Зачем? Не рановато-то ли себя предлагаешь? — Вообще-то я зову тебя посмотреть фильм, а не потрахаться. — Знаю я, что бывает после фильмов. Хватит с тебя сегодня потрясений. — Утю-тю, какие мы милосердные. — Уж подобрее некоторых, нецелованная девственница. — Вообще-то уже целованная. — Ах да, простите. Изменю твой контакт. — Ты же не хочешь сказать, что я была записана у тебя «нецелованная девственница»? — Скорее «Девушка, которую нужно трахнуть № 1». — Нет, серьезно, покажи. — Ещё чего! — вопреки словам Михаэль беспрепятственно протянул ей телефон и назвал пароль. Сабина вопросительно вскинула бровь. — Просто сердечко? — Тебе не нравятся сердечки? — А почему оранжевое? — Тебе идёт этот цвет. — И всего? — Для меня это очень многое, — забрав телефон, Михаэль поймал руку девушки, и прижался к ней лбом, как будто приветствовал монарха, и стоял так, не разгибаясь, какое-то время. А когда поднялся, в его глазах стояла такая ужасающая преданность, от которой подкашивались ноги. Сабина в миг поняла, что имел в виду Несс, называя друга «человеком страстей». — Сабина, если в следующее рождество тебе будет некуда поехать, у тебя есть мой номер. — Конечно. Мёрзнуть на холоде не хотелось, поэтому, закрыв дверь, Сабина поспешно сняла обувь и побежала на кухню — проводить Михаэля взглядом из окна. Кажется, их дружбе с Райк пришел конец.